Неважны года, время, имена, страны – все это неважно, когда ты идущий на смерть человек. Так случилось, что я попал на фронт по своей собственной воле. Нет, это не влияние бестолковой идеологии, не гонения за правдой и, тем более, не отдача долга родине. Все эти вещи присущи романтикам, которые меняют свои маски в зависимости от личных эмоций. У меня не было цели, когда я шел убивать. Смешно, не правда ли? Ведь всегда нужны оправдания, если ты совершаешь ужасные вещи. Кто-то прикрывается патриотизмом, кто-то религией, а я же ничем не прикрываюсь; я чист, у меня нет маски. Чтобы убить человека, мне не нужен повод или мотивация. Я убью убийцу. Просто убью его по своей личной инициативе и буду прав, как никогда, в отличие от тех, кто убивает по инициативе свыше: Бог, государство, общественное мнение. Таким образом, я и попал на фронт: просто захотелось убивать без каких-либо причин, целей, оправданий. По иронии судьбы меня даже в военкомате не спрашивали обо всем этом. Впрочем, а зачем? Человек, который определенно умрет должен сам расставлять приоритеты, но, если у него этого не получается, значит он либо слепец, либо гений.
Этот запах дыма и пороха в воздухе…Он незабываем. Но еще больше незабываем первый бой. Боялся ли я? Определенно, нет. На нас бежал отряд, когда мы сидели в окопах. Через прицел было видно человека. Его лицо – оно такое же, как и лица тех, кого я убивал – их тысячи. Этот первый человек, которого я убил – на его лице был изображен страх, ненависть, отчаяние. Он был похож на того, кому уже нечего терять. И знаете, какая самая лучшая мораль на войне? Я скажу. Убить человека, как можно быстрее. А ведь это мог быть чей-то сын, брат, любимый или опора семьи в конце-концов. Когда я нажимал на курок, мне было интересно только одно: что бы я сказал всем его родным, когда бы те тотчас предстали предо мной? Выстрелил – он пал замертво. И, вот, умозрительно на несколько секунд я представил, что они все стоят предо мной. Я представляю их желания: как они хотят убить меня, расчленить на сотни кусочков и доставить мне боль. Это забавляет, но сопротивлялся бы я? Вряд ли. Я убиваю того, кто готов убивать. За свои действия нужно отвечать не перед Богом, страной или идеологией, а перед теми, кто из-за них пострадал. Убивая человека, я готов был и сам быть убитым, ведь это основа основ военной морали. Перезарядив обойму, я нацелился на еще одного человека – он был значительно моложе первого: на вид не больше 18-ти лет. Те же мысли меня посещали. Но, сказал бы я ему или его родственникам банальное – простите? Нет, я бы этого не сказал. Равнодушно, я убил еще одного человека. Так продолжалось около часа, пока все эти пешки государства не отбежали назад. Правда такова, что, чем больше убиваешь, тем еще больше хочется убить. Поэтому, даже когда те убегали, я был единственным, кто стрелял им в спины. О чем же я тогда думал? Не знаю, просто стрелял – делал то, что должен был. В моем отряде в тот день на меня смотрели, как на безумца. А сами друг с другом обсуждали, какую роль этот бой сыграл для страны, нации, идеологии или партии. Мне было смешно. Ужасно смешно слышать весь этот бред. Поэтому, когда они заткнулись и легли спать, я вышел из наших окопов к полю битвы. Я зажег сигарету, сунул руки в карманы и начал ходить среди мертвецов, осматривая их лица. Тихо, спокойно, темно. Нашел первого, кого я застрелил. Я присел и равнодушно посмотрел в его лицо. Вблизи оно оказалось таким красивым и величественным, что, казалось, я мог смотреть на него вечность. Но это продолжалось недолго – всего минуту. Посмотрев в его лицо, я просто выпустил дым и пошел дальше слоняться по полю боя. Приятный вечер: тихий, спокойный, темный…
|
|
|
|
Так и проходила эта война для меня: бессмысленно и беспощадно. Дни шли, будто один. Их отделяли друг от друга лишь жизни людей – одинаково одетых, одинаково исполняющих приказы, но таких разных внутренне. Кем же я чувствовал себя, когда убивал их, этих уникальных, неповторимых личностей, которых уже никогда не будет? Наверное, Богом-созидателем, что сам решает, кому жить, а кому умереть. Ведь, дорогой читатель, это чувство не передать: когда ты смотришь через прицел и решаешь, кого убить первым. Ты чувствуешь восторг, страх, ненависть, а особенно ту грань, отделяющую тебя, еще нормального человека от кровавого безумца. Выбирая жертвы, я перестал уже думать об их родственниках со временем. Просто…Убивал, убивал и еще раз убивал.
Стоит отметить, что наш отряд стоял на месте много месяцев. Окопную войну уже не раз знала история, особенно в период с 1914 по 1918 года. Не то же ли самое происходило здесь? Тиф, дизентерия, голод, холод, психические расстройства – все это я видел и анализировал. Впервые я понял, что попал в еще худший ад, чем предполагал, когда увидел ночью боевого товарища, режущего себе руку. Но как? Штык-ножом поперек руки. Он резал, смотрел на меня и улыбался. В его взгляде читался такой ужас, что, если бы я был верующим человеком, я бы принялся молиться. Его глаза были темные, налитые кровью, отражающие всемирный хаос в одном своем взоре…А, тем временем, брызги крови окрашивали всю его форму в кроваво-красный цвет. Он закончил делать это лишь тогда, когда его кисть оказалась на земле. А он, все же, продолжал смотреть на меня и улыбаться. Затем, схватил эту кисть другой рукой, помахал ею, словно на прощание. После, бросил свою конечность в мою сторону и, выдернув чеку гранаты зубами, начал смеяться. В этом смехе безумия было больше, чем во всем мире; этот смех напоминал глас самого антихриста, который спустился на землю, дабы утешиться над нами, никчемными созданиями, убивающими друг друга. Из-за этого ужасного смеха в ту ночь поднялись все и, только успев глянуть на него живого, как сразу же он стал трупом, взорвавшись в кровавом смехе безумия. Правда, лучше даже сказать не трупом, а сплошным куском мяса, который подергивался в предсмертных агониях. Интересно, можешь ли ты, будущий читатель представить эту картину, если бы сам находился в нашем отряде и видел это? Можешь ли ты представить, какой бы моральный удар ты получил? И это только начало…
|
|
К убийству я относился уже, как к чему-то обыденному спустя несколько месяцев. Но больше умиляла картина бегающих по нам крыс. Эти животные намного умнее, чем я предполагал ранее. Они никогда не подойдут к тебе, пока ты не закроешь глаза. Но стоит только это сделать, как зверьки уже начинают по тебе топтаться своими лапками. Когда они голодны, то едят уже не только остатки зловонной одежды, которую я не менял несколько месяцев, но начинают и по кусочку откусывать тебя. Это довольно больно, но терпимо. В этот момент даже не понимаешь, кого нужда одолевает больше: этих бедных животных или тебя. Ибо, когда я сильно хотел есть, то позволял им откусить часть моего тела, но затем хватал одну из них и заживо сам ел. Животное мучилось, ужасно пищало, вырывалось, а его кости хрустели у меня во рту. И это животное слышало хруст собственных костей, упиваясь в неистовом бешенстве той ночи. Но не думай, дорогой читатель, что лишь меня можно было упрекнуть в той жестокости. Нужда вынуждала живых людей поедать мертвых. А ведь они лежали прямо возле нас: лежали и тлели, очерняя нашу реальность безнадежностью и страхом. Назвать ли все вышеописанное безумием? Нет. Лишь очередная игра жестокой человеческой природы.
Настал момент наступления. Теперь мы бежали на врага со своим оружием: доведенные до безумия голодом, потерявшие веру, обреченные на пожизненное сумасшествие. В тот день мы сломили врага, вернее его остатки в виде иссохших людей, которым едва хватало сил взять в руки оружие и отбиваться. И снова мириады мертвых тел – мириады молодых лиц, которым еще жить и жить. Когда бой закончился, я без единой эмоции сочувствия добивал тех, кто остался жив. Кто-то из них кричал, кто-то молился, кто-то плакал. Довольно интересная картина для того человека, который посвятил всю свою жизнь изобразительному искусству. Мне в тот момент казалось, что я мог стоять часами, рисуя картины погибели тысячи жизней. Однако в тот момент я не выступал живописцем. Я выступал актером в этом театре абсурда, где все чаяния, надежды и личная своеобразность заканчиваются на конце одной маленькой пули. Этот абсурд я использовал себе в угоду. И в тот день, когда бой окончился, мы все посмотрели на небо. Сумерки. Оранжевые краски переплетались с голубоватой акварелью. А внизу горы трупы и кровь. Каждый выбирал картину себе по душе: тот, кто смотрел вниз, предпочитал обезображивать трупы ударами ножом. Тот, кто любил небо, просто смотрел на него, будто бы в бесконечность, обозревая в ней также и бесконечность человеческого безумия. Это был счастливый день.
За месяц до того, как я вернулся к привычной жизни, наш отряд ворвался в заброшенный монастырь. Он был покинут не так давно. Книги, иконы – все было на месте, даже оставался запах ладана в некоторых местах. Мы решили переждать в этом месте ночь, заняв покои, в которых ранее располагались служители. В ту ночь я смотрел через окно. Виднелась красивая река, отбрасывающая серебряные блики луны. Возле нее раскинулись по обе стороны два разных леса, которые оживали только ночью. В такую тишь можно было услышать звуки разных животных и…Стоны бесноватых, которые расположились в подвале монастыря. Мы их нашли быстро, как только устроили рекогносцировку местности. Я был одним из тех, кто открыл эти врата, что вели в место, которое больше было похоже на ад. Отворив дверь, мы увидели чудовищ, похожих на людей. Некоторые из них были прибиты к кресту, но все еще стонали. Их кожа была бледной, словно кто-то покрыл ее сотнями слоев пепла. На фоне кожи выделялись кровавые следы, заболевания (чесотка, оспа и другое), а также часто либо вырванные волосы в некоторых местах, либо хорошо виднеющаяся лысина с поредевшими волосами. Тех, кто был прибит к крестам, было 13 – они висели в разных сторонах этого огромного зала. Другие же бесноватые сновали вокруг да около с раскрытыми ртами и завывали, будто призывали души давно усопших грешников. Одеты они были в потрепанные белые одеяния, каждый носил с собой крестик на груди. Увидев подобное, некоторые из нашего отряда пали без сознания. Другие же побоялись зайти по разным причинам: кто-то был больно верующим и боялся проклятия, а кто-то боялся, что все эти умалишенные нападут на нас. Однако им было все равно. Бесноватые ходили из стороны в сторону. Из любопытства небольшая горстка людей вошла, в том числе и я. Когда мы подошли ближе, услышали, что половина этих «людей» шепчут какие-то молитвы. Но когда заканчивали это делать, начинали завывать, а те, кто голосил до них, начинали шептать молитвы. Я подошел к одному из тех, кто был прибит на кресте, он перестал шептать молитвы, затем посмотрел на меня и улыбнулся. Зубов у него практические не было, на голове едва видны поседевшие редкие волосы, а лицо обезображено оспой. Он смотрел на меня, а я на него. Были ль у меня какие-то мысли? Отнюдь. Мне было просто любопытно. Прибитый к кресту бесноватый первым обратился ко мне. «13 апостолов смотрят на ваши грехи! Дорога вашего мира доведет ангела до Сатаны, а демона к Богу. 13 апостолов смотрят на ваши грехи! Ваш мир проклят самим Богом, который покинул нас! 13 апостолов смотрят на ваши грехи…». Когда он говорил вышеописанное, я также смотрел ему в глаза. Ключевое в его повествовании было повторение предложения о 13 апостолах. И, чем больше он повторял, тем больше повторяли его слова те, кто был прибит к крестам по разным сторонам зала. В тот момент, когда мы решили уходить, не только прибитые к крестам начали повторять: «13 апостолов смотрят на ваши грехи», но и все бесноватые, которые сновали по залу. Наша группа отошла назад к выходу. Одержимые, подойдя к нам, образовали полукруг, выход из которого – это только выход из подземного зала. Никто из них не моргал, и только повторял то, что было написано мною выше. Их слова были все громче и громче. Капитан скомандовал покинуть помещение немедленно. Приказа мы не ослушались. Выйдя из большого зала, мы затворили железную дверь, закрыв ее несколько раз большим ключом, что лежал неподалеку. Когда мы это сделали, они прекратили свои монотонные изречения о 13-ти апостолах. Все вернулось на круги своя. Бесноватые начали сызнова вопить, будто призывать души грешников. Некоторые из нашего отряда после этого случая тронулись разумом. Их пришлось запустить в тот зал, дабы они не натворили ничего лишнего. А мы, тем временем, заняли кельи. Перед тем, как я подошел к ночному окну, я нашел чью-то записную книжку. Она принадлежала монаху, которого звали Нестором. Открыв ее, я обнаружил, что это был дневник служителя монастыря. В самом начале, когда я анализировал письмена, я не обнаружил ничего интересного: будние дни, работа, молитвы. Однако далее Нестор сообщил, что смута опускается на землю Бога, и безбожники своими когтями впиваются в ее святой покров. Перемещаясь по страницам, я обнаружил следующее содержание: «Дабы спасти землю святую от зла, вся братия обрекает себя на мучительную гибель в том месте, где бесы ликуют от счастья, где дьявол пирует в реках крови, где Сатана благоденствует. Ибо наша жертва – это жертва святости на алтарь зла, дабы сам Бог увидел то, что не должно быть видимо обычному грешнику. Да спасет наши души Мессия!». А последняя фраза вызвала еще больше вопросов: «ЕГО БОЛЬШЕ НЕТ». У меня сложилось впечатление, что эти служители монастыря решили закрыть самих себя в зале, который предназначен для бесноватых. Такой расклад вещей должен был привлечь внимание Бога на Землю? Что же, их право. И, вот, стою я, а за окном тишь, да гладь. Только слышно звуки леса и…Стоны бесноватых.