Конец
Меня разбудил кашляющий мужчина, что держал мое плечо. Говорил, чтобы я вставал и пожил еще немного. Я не совсем понимал его слов. Была, казалось, глубокая ночь. Такая же, как тогда, когда я уснул. Дружище – говорил он мне – спишь уже вторые сутки подряд, а мог бы как-то иначе время проводить. Вторые сутки? – переспросил я у него. Однако за этим я вспомнил, что в последние дни мало спал. В этот же раз меня не тревожил шум или мысли, поэтому, вероятно, организм решил хорошо отдохнуть. Я медленно поднялся. Мужчина в рваной кофте снова спросил у меня: «Закурить есть?». Проверил карманы. Достал потрепанную пачку, где оставалось 3 сигареты. Молча протянул ему одну из них, а следом и зажигалку. Он закурил, да и я в скором времени тоже. Ну что, добрый человек – говорил он мне – готов помирать? Я не ответил, только тяжко вздохнул и сделал еще одну затяжку. Да, вижу – продолжил мужчина – молодой же, куда там умирать? Тут уже мне захотелось вмешаться:
- Все мы умрем
- Да, и то правда, добрый человек. Правда, не хочется помирать так, знаешь, просто…Как человек, который не привнес в этот мир вообще ничего кроме своего ужасного смрада
- Полагаю, что в него вообще мало кто чего привнес. Большинство людей на протяжении всей своей истории ничего не развивали интеллект и ничем не интересовались. Большинству из них просто хочется справлять свои элементарные нужды: поесть, поспать, сделать потомство. Какой смысл от этой вашей «высшей материи», если 90% сегодняшних людей её бы все равно не восприняли?
- Ну-у-у-у… - задумался он немного
- Полагаю, что есть смысл в тех 10%, которые готовы что-то изменить. Но лишь у 1% из них были существенные рычаги влияния: СМИ, власть или деньги. Но что из себя представляют эти люди? В большинстве своем этот 1% - эгоманиакальные личности, заботящиеся только о своем благе. Остальные 9% сочувствующие нищие, что разделяют наши с вами беды ежедневно. Какой смысл? – еще раз повторяюсь
|
|
- Вот ты задал, мужик – посмеялся он, а следом продолжил – знаешь, я не разбираюсь вот в этой всей вашей ученой философии. Я был обычным заводским человеком, которого выкинули власти на свалку. Мне как-то все равно прочитал бы кто мои стихи или принял бы мои работы. Я просто хочу что-то оставить после себя. Ведь, кто знает, быть может, через сотни веков когда-то кто-то обратит внимание на эти труды, а затем и вознесет их? Мое дело простое, добрый человек. Что могу, то и делаю. Это же отдых для души – когда что-то создаешь
- Право, дело ваше. Но большого смысла я здесь не вижу все равно
- А как ты расслабляешься-то, человек?
- Курю и ни о чем не думаю
- Да, разве это же расслабление? Табак, как и алкоголь, только отвлекают от насущих проблем – дают временный эффект. А ты, вот, представь, если бы, например, стих написать? Не пробовал?
- Что-то подобное уже пробовал…
- И как успехи?
- Мне захотелось снова закурить – сказал я с небольшой ухмылкой, а затем сделал затяжку
- Эх вы, молодежь! А на вид такой вроде интеллигентный мужчина. И при этом такая черствая натура
- Вы взываете к моим эмоциям и чувствам?
- Я взываю к тебе, человек! Какой смысл от тех, кто признает тебя или не признает? Ты же для себя творишь, а не для кого-то
- Вы пытаетесь меня обмануть. Самые известные люди во все времена истории были художниками, писателями, духовными наставниками, исследователями, учеными – теми, кто создавал и творил. Общество почтило их своим вниманием. Те же, кто сегодня творят, где-то глубоко в душе надеются, что и их признают. Сколько ведь конкурсов было и выставок, на которых можно было показать себя? И, когда человек говорит, что он творит для себя – он лукавит. Нельзя творить лишь для себя то, что потенциально может оценить социум. Признание таланта со стороны общества подобно хорошей дозе наркотического стимулятора: действует временно, если ты живой и бесполезно, если ты не повышаешь дозу
|
|
- Так-то да, добрый человек. Так-то да. Но, все же! Я верю, что творчество живет исключительно внутри человека, а не всего общества
- Пожалуй, зарождается в самом человеке. А как только выходит наружу – почти сразу становится достоянием общества
- Ох, как же сложно с тобой – говорил он немного хмуро, докуривая сигарету
- Я значительно проще тех многих, кого вы смогли повстречать на пути своей жизни – ответил я ему вновь улыбкой
Он также улыбчиво посмотрел на меня. Затем он выкинул окурок, поджал колени к своей груди и посмотрел на звезды. Я тоже поднял голову. Было много прекрасных звезд. Но одна из них светила по-настоящему красиво. Это был тот объект, который, видимо, упадет на землю. Его свечение было столь ярким и изящным, что, казалось, само божество солнца спускается на землю. Внезапно мужчина вновь обратился ко мне:
- Ну и как собираешься свой последний день проводить? Поговаривают, мол, эта штуковина упадет на нас примерно в 23 часа. То есть, у тебя еще есть эта ночь и день
|
|
- Пожалуй, проведу этот день также бессмысленно, как и другие до него – безэмоционально ответил ему, выкинув окурок в сторону
Мужчина махнул на меня рукой и снова воззрился на небо. Я, в свою очередь, попрощался с ним. Уже уходишь? – спросил он. Любопытно, что там – ответил я, смотря вперед. Старик улыбнулся, рассказав о своих надеждах встретить меня еще раз в другом мире. Я не стал перечить. Махнул рукой и пошел. По пути мне попадалось больше трупов, чем людей. А, ежели кто из них был, то все без исключения смиренно сидели, смотря куда-то в пол. Но это только в конце парка. Выйдя из него, увидел, что еще кое-какие персоны устраивают вакханалию. Но их было меньшинство. Все же, город не особенно большой, поэтому не удивительно, что за 3-4 дня в условиях психической вольности людей почти не осталось. Чем глубже я заходил в центр города, тем больше тел видел. Со временем было сложно не наступить на мертвеца. Я снова подошел к тому месту, где не так давно ходил, лелея мысль о сумбурном потоке людей на улице. Теперь все эти люди не более, чем тень вчерашнего дня. Здания, в свою очередь, были разрушены почти все. Пройдя немного вперед, по правую сторону от меня появилась какая-то старая бабулька, которая все была в черном, словно монашка. Она в левой руке несла небольшое ведро, а в правой обычную кисточку, которой, как правило, красят стены. Она макала её в воду, что была в ведре, затем этой же водою брызгала на трупы, при этом что-то нашептывая. Я положил руки в карманы, а затем немного повернулся к ней, чтобы понаблюдать. Какое-то время она походила, но следом тоже остановилась. Доселе ее лица я не смог разглядеть, однако медленно она начала поворачивать его ко мне. Когда я увидел его, не дрогнул и бровью: одного глаза не было, кожа в оспе, правая половина нижней челюсти отсутствует, на лбу язвы. Она немного улыбнулась мне, после чего снова отвернулась и продолжила свой ритуал. Ветер немного поднялся. Он разгонял ту кровавую пыль, которая оставалась на тле уничтоженного города. Вдыхая и выдыхая, я чувствовал смешанные запахи разлагающейся плоти, перегоревшего костра и городского асфальта. Прикрыв немного глаза и нос от поднявшейся пыли, я ничего не мог видеть. Когда же она вновь осела, бабушки в платке уже не было. Я же пошел дальше, вновь положив руки в карманы. Пока двигался вперед, рассматривал бывшие сити-центры, около которых парковались машины зажиточных граждан. Отныне все это стерто с лика города. В условиях дикости все то, что было нажито нечестным путем попросту не нужно. Выживают, очевидно, самые трусливые и самые безумные. Граждане высшего света умирают первыми, поскольку являются яркими представителями той цивилизации, которая кидает в людей оскорбления вместо камней. И оскорбление, как правило, помогает обрести благодать там, где есть сдержанность воли человека. Сейчас же трусы прячутся по лесам или закоулкам города, а безумцы свирепо рыщут в одиночестве, дабы найти очередную жертву. Один из этих безумцев повстречался мне впереди пути. Это был парень примерно 30-ти лет. Вся его одежда была в крови. А одет он был в синие джинсы и в алую от крови рубашку. Руки, лицо – все было залито кровавым цветом. Он спокойно сидел посреди развилки улицы. 4 поворота было. И посреди 4-х поворотов он сидел, выпрямив ноги, и смотрел на отрезанные головы. Выставив впереди себя около десяти из них, парень что-то яро обсуждал с ними. Потом начал смеяться, а потом снова яро обсуждал. Я ожидал, что, когда я подойду к нему, он попытается отсечь и мою голову. Отнюдь. Кажется, он был слишком увлечен разговором. Когда я совсем оказался рядом, то услышал небольшой его монолог: «…а он потом долго умирал! Знаете почему?! Потому, что он смертный! Вырезая ему трахею, я просто сказал, что хочу поиграть на ней, а он сопротивлялся! Ну не эгоист ли? Ха-ха-ха!». Конечно, я мог бы еще послушать подобные высказывания, но не видел в этом смысла. Вот почему просто прошел мимо, решив оставить этого человека и его неформальную забаву наедине с ним.
Начинало светать. Я все еще наблюдал за окружающей себя действительностью. Было интересно ни сколько со смысловой точки зрения, а сколько с эстетической. Ведь где еще можно увидеть подобные картины? Даже во время войны – только сплошные горы трупов. А здесь же – настоящая смертельная эпопея, которую человек сам разыграл для себя. Жестокое искусство, но, все же, какое живое и неподдельное. Наверняка того, кто захотел бы нарисовать подобный «постванитас», общество нарекло бы сумасшедшим. Но, когда искусство было не сумасшедшим? Никогда. То, что начиналось с сумасшествия, заканчивалось общественным почитанием. Но только при двух условиях: когда о таком искусстве говорят великие мужи и, когда автор такого искусства уже мертв. Сейчас все с точности, да наоборот: мертвы те, кто превращал в мертвеца искусство, а оно, в свою очередь, теперь парит, словно птица над их бездушными телами. Трагедия ли это или Ренессанс? Кто знает. Видно только то, что это будет последний день, когда существует человеческая мысль. Тем временем стопы привели меня к месту, где я выстрелил в отца Алены. Я совсем не удивился, увидев ее сидящей на камне. В одной руке у нее был карандаш, а в другой – белый лист бумаги, на котором была какая-то зарисовка. Подойдя поближе и присмотревшись, я увидел, что она изображает мужчину, лежащего на земле. В самом деле – подумал я – это тот человек, которого я убил. Мои глаза уже смотрели на тело, что лежало на земле. Алена поздоровалась со мной, едва кивнув головой. Скажите, учитель – обратилась она ко мне – как лучше рисовать тени? Этот вопрос – ответил я ей – не ко мне должен быть адресован, Алена. Она сделала задумчивый вид и продолжила рисовать. Я, в свою очередь, продолжил наблюдать за процессом создания очередного шедевра девушки. Но спустя примерно 10 минут, она резко поднялась, а затем достала зажигалку, после чего сожгла рисунок, придерживая его двумя пальцами. Когда его вовсе не стало, я сложил руки и уперся спиною о стену дома. Алена смотрела на остатки сожженной бумаги, опустив голову вниз. Почему… - начала она – почему я не могу передать нужных эмоций?! Я молчал. Она продолжала: «Почему, когда я чувствую определенный тип боли, я могу творить, но, когда пассивная боль врывается в мое сердце, ничего не получается?! Что это за наваждение?! Неужели для того, чтобы творить нужно прочувствовать разные нотки боли? Или же достаточно воспринимать боль как-то по-особенному? Почему за эти дни я не могу взять себя в руки? Почему я не чувствую ничего по отношению к холодному трупу своего отца?!». Я опять промолчал. Она в тот момент повернулась ко мне, после чего направила на меня мой же револьвер, который я обронил на этом месте. Скажите, учитель, а, если я убью вас, почувствую ли тот определенный тип боли? Я все еще молчал, смотря в ее глаза. Она нажала на курок. Раздался щелчок. Снова и снова это делала, пока просто не кинула пистолет в меня. Я немного отклонил голову в сторону, поэтому оружие попало в стену и вновь оказалось на земле. Ты убила меня уже 5 раз – сказал я ей спокойно, а затем поднял оружие. И даже этого мало – ответила мне девочка, повернувшись к мертвому отцу. Вложив пистолет под пояс, я подошел к мертвому телу и сам вгляделся в него. Губы уже были синие, глаза стеклянные, кожа, казалось, состоит из тонкого пластика. Было что-то интересное в его взгляде. Что-то, что напоминало саму Алену, которая иногда смотрела на меня и, таким образом, без слов обращалась ко мне. Но в этот раз она смотрела на своего мертвого отца, а не на меня. Притом смотрела так, будто хотела его убивать снова и снова. Наверное – снова начали говорить ее уста – творчество не мой конек. Потом она молча куда-то ушла. Я не стал её останавливать. Почему-то мне казалось, что я еще сегодня её увижу. Но, смотря на то, как она уходил, мне хотелось что-то сказать. Было дело, что я уже открыл рот, но так ничего и не вымолвил. Я не знал, что сказать. Она скрылась за углом. Посмотрел на мужчину еще раз. Достал револьвер, направив оружие на мертвое тело. Прикрыв один глаз, я прицелился в его глаз. Нажал на курок – щелчок. Верно – подумал я – убил его еще раз, и снова ничего не почувствовал, ибо мертвеца не сделаешь еще более мертвым. Мертвым можно сделать только того, кто всю жизнь сохранял собственную личность нетронутой, а вместе с ней и свои желания, мечты, путь. Если убить такого человека, можно почувствовать много невероятных эмоций: восторг, досаду, печаль, мгновенную депрессию, прилив адреналина – и все это сразу. Убей же того, кто продал свою личность оптом и в розницу; кто просто исполнял приказы и не имел ни своего мнения, ни своего пути – ничего не почувствуешь. Ведь ты убил пустышку – оборвал нити для куклы, которая должна была подчиняться кукловоду всю жизнь. Пожалеть в данном случае можно только самого кукловода, что лишился своей игрушки. Право, сложно сказать, кем был отец Алены, но человек, решившийся на отчаянное убийство – и не человек вовсе. Монстр. Мне бы, признаться, хотелось бы самым ужасающим из этих монстров, но я признаю, что есть куда страшнее и злее меня чудовища. Если я лишь пользовался возможностью для убийств, которая предоставлена мне правительством страны, то другие идут более грубой дорогой – они убивают тех, кто не желает смерти. Настоящие куклы, которые подчинены нитями эмоций и вожделений.
Было уже около 13 часов. К тому времени я осмотрел весь центр города, отбившись от некоторых нападений. Было много разных картин, что вызвали бы у обычного человека множество мыслей. Я же старался не осмыслять дотошно увиденное. Достаточно было признать факт того, что подобное имеет место быть в нашем мире хочешь ты того или нет. Как уже говорил, все также как и раньше. Повернулся лишь немного вектор направления деятельности человека. А сам он не изменился ни капли. Когда я вышел на лужайку с такими мыслями, мне захотелось прилечь и, в самом деле, немного задуматься. Я думал о том, как следует проводить последний день своей жизни. У меня нет друзей, девушки, родных. Ничего нет. Города практически нет. Я бы стал искусным дураком, если бы проводил все это время в раздумьях о том, как проводить последний день. Но и не меньшим дураком бы стал, если бы просто шастал из стороны в сторону, как маятник без единой мысли. Самым лучшим вариантом, как мне показалось, было такое решение – вспомнить прошлое и понять настоящее. Конечно, я не был уверен, что все у меня получится за 11 часов. В те места, куда далеко было ехать, я отправлялся мысленно. И, вот, я очутился в своем домике детства, в котором достаточное время рос. Он стоял на краю небольшой деревни у города, которая издревле была тихая и мирная. Две реки аккуратно обнимали ее берега, создавая ощущение, будто живешь на каком-то полуострове, а небольшие скалы, где росли самые красивые цветы в мире, поднимались вверх так, будто поддерживали само небо. Рай, что и говорить. Отец приходил с работы все время поздно, а мать немного раньше. Когда он появлялся вечером дома, я с мамой приветствовали его очень радушно. Жили мы не бедно, но и не богато. Еды хватало на какой-то минимум, чтобы восполнить минимальные требования для поддержания жизни организма. Казалось, что этого достаточно, ведь, как говорила моя мать, не одним хлебом будет сыт человек. Соглашался я в детстве с этим утверждением, соглашусь, пожалуй, и теперь, но лишь отчасти. В целом, можно было сказать, что наша жизнь в какой-то степени напоминала будни европейской семьи, проживающей где-то в Германии или Франции. Хотя, все тогда знали, что эти страны-то живут лучше наших. В свою очередь, наша бедность хоть и не сильно выделялась, но каждое ее проявление подобно камушку в ботинке: один – совсем не беда, но когда их становится много, идти невозможно. Так понемногу случалось и с моей семьей. Отец срывался на мать, что та много тратит денег на еду, хотя я повторюсь, что это был самый обычный минимум. Мать ругала отца за то, что тот недостаточно зарабатывает. Небольшие ссоры превращались в конфликты, а те вели к настоящей семейной войне. В таких условиях я рос, как и росла нищета в стране. Вскоре мы прекратили ежегодно ездить на море, а техника и прочие бытовые приборы, если ломались, заменялись более худшими. Таким образом, жизнь понемногу ухудшалась. Это вело к еще большим конфликтам и ссорам. В конце-концов, мои родители расстались, а дом был продан. В 10 лет я переехал с матерью к бабушке и дедушке. Пошел в новую школу, где познал все прелести юношеского воспитания на себе. Стоит отметить, все ребята в самом начале проявляли обычный интерес ко мне, но после пошли самые настоящие испытания на личность. Ребята с классов постарше приводили свою «жертву» к нам в класс на перемене, а затем выбирали определенных людей из нашего класса. Следом, выводили их в коридор и ставили такие условия: «Если ударишь его 3 раза со всей силы, не будешь побит, а если откажешься, станешь на его место». Когда я был выбран для этого испытания, я чувствовал страх. Все люди, стоявшие впереди меня, безукоризненно били «жертву». Подошла моя очередь. Взглянул в глаза жертве. В них отсвечивалась безмерная пустота. Словно из человека выкачали все хорошее и доброе. Я не смог его ударить. Просто не смог. Но, став на его место, он будто оживился. Когда меня держали старшеклассники, «жертва» с удовольствием наносила мне удар за ударом – их было больше 10-ти. После этого угнетенного признавали угнетатели. Они брали его в свои ряды, как новоиспеченную, преображенную марионетку, которую чеканили физическим и моральным насилием. Такая участь ждала и меня. Все в классе после того первого случая начали относиться ко мне, как к человеку низшего сорта. Самые задиристые подходили толпою и просто-напросто начинали словесно унижать меня. Сложно сказать с какой периодичностью это продолжалось, но через месяц такого отношения я начал превращаться в того, кого видел пред собою в тот раз. Блеск в глазах тух, стержень личности уничтожался. Еженедельно я становился козлом отпущения, который проверял всех на пригодность ничтожества. В самом начале я ждал, что кто-то проявит милосердие, как и я сам, но никто этого не делал. Все лишь смеялись надо мной: девушки, парни, даже учителя. Верным будет вопрос: делали ли что-то последние, дабы исправить положение? Конечно делали, но только тогда, когда я сам подходил к ним. Я рассказал классному руководителю о том, какой беспредел творят школьники. Она посмотрела на меня и ответила чурающимся тоном: «Так ты сам виноват. Почему не ударил его? Почему не пытаешься дать сдачи?». Пытался ли я что-то сказать директору? Пытался. Она выслушала меня, после чего сказала, что её сын-паинька просто не способен подобного делать. А, когда о моих жалобах узнали те, кто испытывал мой дух на прочность, они подловили меня за школой. Отведя меня за угол школы, они начали пытать меня изощренными, но действенными методами: душили полотенцем, крутили пальцы, делали болевые приемы на руках и ногах, набирали песок в специальную ткань и били. Почему именно такие виды насилия? Потому, что они практически не оставляют следов. Когда меня испытывали на прочность, жестокосердцы спрашивали у меня: «Ну что, будешь еще жаловаться, шестерка?!». Я молчал и терпел. Они еще больше сжимали мои пальцы и еще больше душили меня, пока перед глазами не начинало все темнеть. Они ушли в тот раз только тогда, когда я уже перестал что-либо чувствовать: просто лежал на земле и пошевелиться не мог из-за боли. Затем все вернулось на круги своя: издевательства, побои. Это, в свою очередь, сказывалось на моей учебе. Признаться, я и до этого был не особо хорошим учеником. Но моральное наряду с физическим насилия заставляли меня закрываться у себя в комнате или гулять по парку до самого вечера. Учителя начинали жаловаться моей матери. Но она сама по себе была добрая и просто просила меня не обращать внимания на дураков и учиться прилежно. Но если бы только это было возможно. Мои школьные принадлежности часто были в какой-то жидкости, а портфель иногда выбрасывали из окна, тетради еще воровали. В таких условиях я не мог учиться нормально. Помощи со стороны ждать не стоило. Я не знал, к кому я еще могу обратиться. Таким образом, я терпел целых 3 года. Однако вместо того, чтобы сломать меня, они закалили во мне чувство ненависти. К 13 годам я желал всем им смерти, как никто другой. Но поднять руку все еще не осмеливался. Однако у меня появился защитник – девочка из параллельного класса, что переехала в наш город не так давно. Я не знал ее имени, но она единственная, кто не побоялся пойти против всех. Дабы не упасть полностью лицом в грязь, те, кто издевался надо мной уходили, когда она бежала на них со стулом в руках. Когда те отбежали, я хорошо всмотрелся в тот момент в ее лицо. Оно было ангельски белоснежным: тонкий, чуть приподнятый вверх носик, утонченные губы и округленные голубые глаза. Ее блондинистые волосы спадали чуть ниже плеч, но были ровные, словно колосья соломы, тянущиеся вверх. Сейчас, когда я её вспоминаю, она появляется в моей памяти в виде скандинавской богини Фрейи. Возможно, когда я смотрел в тот момент на мою защитницу, чувства затуманивали мой разум. Может быть, это называют той первой любовью, которой посвящено так много композиций? Во всяком случае, она помогла мне подняться. Мы пошли вместе из школы. Молодая девица соизволила меня проводить домой. Мне было неловко, но я согласился. Уж очень она мне понравилась. Доведя меня до самого подъезда, она попрощалась, поцеловав меня в щеку. Вероятно, это был самый счастливый день моей жизни.
Дни шли. Она – моя возлюбленная, имя которой осталось для меня навсегда в тайне. После того случая мы часто сидели на переменах в школе вместе. Ко мне никто не подходил. Она мне говорила всегда о добре и о том, что как бы тяжело ни было, всегда нужно держаться, всегда нужно сопротивляться злу. Окрыленный такими словами я, казалось, готов был пойти на войну. Казалось, школьная жизнь начинает становиться чем-то похожим на жизнь. Однажды осенью мы гуляли в парке. Она взяла меня за руку и нежно обхватила ее своими мягкими пальчиками. На моих руках были перчатки с вырезами. Я мог почувствовать краем пальцев тепло ее руки. Поправив свой осенний шарф другой рукой, я тоже почувствовал ее тепло. Я видел, как она покраснела. Видел ее задумчивый вид и влюбленную улыбку. Потом она резко остановилась, взяв меня за другую руку. Я люблю тебя… - сказала она мне резко, смотря в глаза. Я тоже тебя люблю! – ответил я так громко, что, казалось, даже некоторые птицы с ближайшего дерева улетели. Она, услышав это, обняла меня и прижалась сильно-сильно своим хрупким телом. Я же обнял ее довольно нежно. Глянув в ее бескрайне голубые глаза, я аккуратно охватил ее шею своей рукой. Она немного содрогнулась, но не стала сопротивляться. Затем мы слились в поцелуе так, что мне казалось, будто весь мир остановился на то мгновение. С тех пор мы стали влюбленной четой. В школе, само собою, мы скрывали свои отношения. На то были соответствующие причины. Однако для многих не был секретом тот факт, что мы встречались. К сожалению, это стало причиной многих моих бед. Вечером она приходила ко мне во двор. Мы поднимались на крышу дома и любили любоваться звездами. Где-то там – часто она мне говорила – есть мир с настоящей справедливостью и неподдельными людьми. Я же, в свою очередь, просто улыбался и не знал что ответить. В такие вечера мы мечтали о свадьбе, детях. Она говорила, что из меня получится хороший муж, который будет предан своей семье. А я говорил, что из нее получится самая лучшая жена и мама. Но я почему-то стеснялся говорить подобное больше, чем целовать её. Как-то несуразно получается. Порою, мы могли просто смотреть на звезды и ничего не говорить. Просто держали друг друга за руки. Этого было достаточно, чтобы чувствовать то тепло, которое мы испытывали каждый день, находясь рядом. Порою, молчание мне даже больше нравилось, чем излишние беседы. В такие моменты твой разум не подвластен мыслям. Он может сосредоточиться исключительно на чувствах. Это были прекрасные дни. Но наступила та…Роковая зима. В декабре, в самый первый день каникул мы снова встретились на крыше. Мы снова смотрели на звезды. Однако через какое-то время нас окружило примерно 15 человек. Некоторые из них были из старших классов (их узнал я сразу, ибо они были теми, кто надо мной так долго издевался). Других же я совсем не знал. Моя любовь стала впереди меня. Но, взяв ее за руку, я выровнялся вместе с ней. Чего вы хотите?! – громко я спросил у тех. Они лишь рассмеялись, после чего один из них ударил меня с кулака в нос. Я моментально упал. Перед глазами все почернело, голова загудела. Трое из них подошли к девушке. А следом начался своеобразный триалог:
- Ты в курсе, что твоя сучка-мать слила информацию о темных делах компании моего отца?! – говорил самый задиристый из них
- Ваша компания эксплуатировала людей, как рабов! Вы не выплачивали им денег, закрывали на рабочем месте! Вы нелюди! Моя мама стала депутатом именно для того, чтобы бороться с такими, как вы – отвечала она
- Слышь, я тебе сейчас язык оторву! – говорил басистым тоном самый крупный из них
- Можешь попробовать! Я буду сопротивляться и вместе с мамой мы сможем изменить будущее этого города!
Раздался громкий смех со стороны всех этих парней, которые подошли к нам. Затем к ней еще больше приблизился тот, кто обратился первым. Он сказал следующее очень довольным и немного издевательским тоном:
- Ну так, а теперь-то ни ты, ни твоя мать-потаскуха ничего не сделаете! Ибо она в тюрьме, а у тебя теперь нет защиты!
- Сволочь! Что вы сделали?! – кричала она в слезах
В этот момент я хотел встать, но внезапно кто-то ударил мне по животу. Я упал. Затем еще один удар ногой по голове. И снова звон в ушах. В глазах все немного расплывалось. Моя рука тянулась к моей любви, но на нее наступил один из нападавших. Он все еще смеялся.
- Что мы сделали?! – отвечал на вопрос первый – а мы просто воспользовались своими связями! А теперь же я воспользуюсь своими возможностями и мы немного развлечемся!
Он взял ее за руку – это я точно видел. Она ударила его между ног. Тот первый упал, но двое сумели резко напасть на нее, положив на пол. Первый поднялся, затем подошел чуть к ней ближе и плюнул в лицо. А затем…Он против её воли поцеловал ее у меня на глазах. Следом, он посмотрел на мою реакцию. Я же попытался опять встать. Нога на моей спине мешала мне, но, все же, через силу воли я встал. Я мигом побежал давать сдачи за оскорбление своей любимой, но внезапно кто-то ударил по моему колену с дубинки. Я упал и начал чувствовать ужасающую боль. Схватившись за ногу, я лежал на снежной крыше и глубоко дышал. Но этого им было мало. Они подошли ко мне, начав избивать меня своими орудиями так, что для меня было подвигом хотя бы пальцем пошевелить. Видеть я мог только одним глазом. И к этому времени я наблюдал, как первый насилует мою девушку. После него второй, третий, четвертый…А я только смотрел…Смотрел и думал, почему же эти люди настолько жестоки. Когда каждый из них закончил свое дело, они с улыбкой на устах решили удалиться. За это время мое тело немного отошло от побоев. Когда же последний повернулся ко мне спиною и уже уходил, я без лишних эмоций достал из рюкзака ремонтный нож, что служил мне ранее обычным инструментом для нарезания бутербродов, которые мы с моей любимой кушали на крыше. Аккуратно встав, я начал продвигаться к последнему из них, что был ближе ко мне. Благо, шаги он не сразу услышал, поскольку все они говорили о чем-то между собой. А, признаться, шаги у меня были громкими, поскольку я ужасно хромал из-за травмы колено. Было ужасно больно. Настолько больно, что, признаться, худшей физической боли я еще не выносил. Подойдя к нему вплотную, я схватил негодяя одной рукой за лицо, а другой рукой ударил его ножом по горлу. Он мгновенно упал. Его тело начало биться в конвульсиях. Когда последний негодяй упал, издав громкий звук, все обернулись. Из последних сил я накинулся на следующего. Подняв нож вверх над собой, я едва подпрыгнул и всунул нож прямо в его глаз. Он закричал ужасающим воплем, упав также на землю. Другие насильники это увидели, после чего сами закричали и разбежались. Догнать их, безусловно, со своими травмами я не мог. Тот, кого я первым ударил, все еще бился в конвульсиях. Второй же держался за нож, лежа на земле. Видимо, он вошел не так глубоко, как я хотел. Немного подполз к негодяю. Вытащив без лишних слов нож из его глаза, я скривился. Кровь того бандита окрасила мою курточку в алый цвет. Он еще больше закричал после того, как я сделал вышеописанное действие. Мои губы немного скривились. Я начал бить его ножом во все участки тела, которые видел. В самом начале он кричал, затем всхрюкивал, а затем от него доносились только хрипы. Обернулся – первый тоже перестал шевелиться. Под ним уже весь снег был кроваво-красным. Я медленно пошел к своей любимой, которая была раздела и наблюдала за всем безразличным взглядом. Сняв свою курточку, я одел в нее свою девушку. Она все еще сидела без лишних слов, поджав ноги. Скажи – мягко она мне говорила, смотря в одну сторону – что теперь будет? Не знаю – ответил я ей, предварительно обняв. Мы оба смотрели на трупы впереди. Тебя же посадят, тебя же посадят… - говорила она. Посадят, так посадят – ответил я ей – мне все равно, эти подонки заслужили такого исхода! Боже… - продолжала она – что же делать? Она начала плакать, уткнувшись мне в шею. Так мы просидели около получаса. Затем мы увидели, как подъехали полицейские машины. Тебя посадят, нет, тебя убьют, боже мой! – чуть дрожащим голосом она говорила. Я ничего не отвечал, просто прижимал ее поближе к себе. Я был готов ко всему. Она посмотрела мне в глаза, когда полицейские, было дело, уже собирались выходить из моих машин. Я выиграю для тебя время, любимый, а ты, пожалуйста, иди домой и притворись, будто бы тебя здесь не было – говорила она мне. Но мне ничего не было понятно. Живи и делай этот мир лучше, мой дорогой! Мы еще встретимся, но уже не в этом ужасном мире… - сказала она, а затем пододвигалась к краю. Я все еще не мог поверить, что она решила на самоубийство. Схватив ее ноги, я плакал, умолял ее не делать этого, по-крайней мере, одной. Что моя жизнь значит без тебя?! Давай вместе прыгнем! Все равно мне в тюрьме гнить до конца веков – с плачем чуть ли не вопил я. Нет – сказала последнее она мне – ты станешь единственной надеждой этого мира и людей, ведь ты никогда не отвечал злом на зло до этого момента, никогда не участвовал в жизни прокаженного общества, никогда не шел на поводу у других и стал единственным, кто никогда не ударил другого, чтобы спасти себя, а я же этот тест в свое время провалила…Живи, мой любимый! Затем она резко сорвалась. Я продержал ее за ноги примерно 15 секунд. Однако ее ботинки соскользнули. Упустил ее. Она упала с 9-тиэтажного дома тогда, когда полиция только хотела зайти в подъезд. Я едва посмотрел вниз. Мужчины остановились, дабы осмотреть тело. Даже не узнал ее имени…Почему?! Снова посмотрел вниз, шепотом промолвив: «Как тебя зовут любимая?». В тот момент мне хотелось вскрыть себе вены до прихода полиции, чтобы присоединиться к ней. Но – снова я подумал – тогда ее жертва будет напрасной, она ведь хотела, чтобы я жил. Нужно было подумать дома. Благо, что в квартире никого не было. Мать со своими родителями уехали в деревню. Я начал медленно ползти к выходу в подъезд. Следы крови уже засохли, поэтому следов не оставалось. Встать я не мог нормально. Значительно быстрее было, в самом деле, ползти, а не прихрамывая идти вниз. Благо, я жил на 7 этаже, поэтому слишком долго спускаться не пришлось. Я успел зайти домой к тому времени, как полиция взобралась на крышу. Присев прямо у входа двери, я весь сконфузился и тихо-тихо заплакал. Свет в квартире не горел, его боялся включать. А было уже довольно темно. Во мраке я лежал на тряпке, о которую вытирают ноги и страдал в слезах кровавой нищеты, сдавливая одной рукой себе горло, а другой – грязную тряпь. Думать, правда, мне не хотелось. В таком состоянии было вообще сложно взять себя в руки. Все происходило словно по эмоциональному приказу мозга: рука от шеи тянулась к карману, где был нож, а следом наоборот. Но, когда взял окровавленный инструмент в свою ладонь, я почувствовал, как несколько капель крови затекли мне за рукав. По спине пробежался холодок. Прислонив лезвие к венам, я стиснул зубы. Я точно принял решение – мне не хотелось жить без своей возлюбленной. Мне казалось, что мы можем встретиться в другом мире. Там, где нет места жестокости и злобе. Надавив со всей силы, лезвие, казалось, наполовину впилось в мою руку. Самое страшное, наверное, то, что я не чувствовал боли совсем. В изощренном отчаянии и боль становится сладострастным нектаром. Я с таким же усердием тянул вниз свой инструмент и не видел, какие именно увечья получает моя рука. Только чувствовал…Только чувствовал в темноте стекающую кровь вместе с висящей кожей. Я улыбнулся. Вслед просто положил нож около себя и закрыл глаза от усталости. Я готов был умереть и я умирал.