Ты не сидишь у стола, как бледный поэтик, сюсюкая тихо стишки,
Но, как сильный мужчина, выпрямясь, в синей одежде, шагаешь с ружьем на плече,
Мускулистый, загорелый, с тесаком за поясом сбоку.
Я слышу, как зычный твой голос гремит по всему континенту;
Мужественный твой голос, о год, раздается в больших городах,
Я видел тебя в Манхаттене, как рабочего среди рабочих,
Видел, как ты широко шагал по прериям от Иллинойса, от Индианы,
Как быстро упругим шагом ты устремился на Запад, сойдя с Аллеганских гор,
Видел тебя у Великих озер, в Пенсильвании, на судах реки Огайо,
И к югу вдоль рек Теннесси и Кумберленда и у Чаттануга на горной вершине,
Я видел тебя, мускулистого, в синей одежде, с оружьем, могучий год,
Я слышал твой решительный голос, гремевший снова и снова,
Твой голос, внезапно запевший из уст кругложерлых пушек,
И я вторю тебе, стремительный, гулкий, неистовый год!
БЕЙ! БЕЙ! БАРАБАН!—ТРУБИ! ТРУБА! ТРУБИ!
Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!
В двери, в окна ворвитесь, как лихая ватага бойцов.
В церковь — гоните молящихся!
В школу —долой школяров, нечего им корпеть над учебниками,
Прочь от жены, новобрачный, не время тебе тешиться с женой,
И пусть пахарь забудет о мирном труде, не время пахать и собирать урожай,
Так бешено бьет барабан, так громко кричит труба!
Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!
Над грохотом, над громыханьем колес.
Кто там готовит постели для идущих ко сну? Не спать никому в тех постелях,
Не торговать, торгаши, долой маклеров и барышников, не пора ли им наконец перестать?
Как? болтуны продолжают свою болтовню и певец собирается петь?
И встает адвокат на суде, чтобы изложить свое дело?
Греми же, барабанная дробь, кричи, надрывайся, труба!
Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!
Не вступать в переговоры, не слушать увещаний,
Пронеситесь мимо трусов, пусть молятся и хнычут,
Пронеситесь мимо старца, что умоляет молодого,
Заглушите крик младенца и заклинанья матерей,
И встряхните даже мертвых, что лежат сейчас на койках, ожидая похорон!
Так гремишь ты, беспощадный грозный барабан! так трубишь ты, громогласная труба!
НАД ПОМАНОКОМ ВЗЛЕТАЮ, КАК ПТИЦА
Над Поманоком взлетаю, как птица,
Чтобы повсюду парить и повсеместно петь самое главное, самую суть,
Отправляюсь на север, чтобы петь там полярные песни,
И в Канаду, пока не вберу ее всю без остатка, потом в Мичиган,
В Миннесоту, Айову, Висконсин, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,
Потом — в Индиану, Огайо, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,
В Миссури, Канзас, Арканзас, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,
Дальше — в Кентукки, Джорджию, Теннесси, в Каролину, чтобы петь каждого штата неповторимую песнь,
В Техас, и все дальше, и дальше, до Калифорнии, чтобы везде и повсюду быть принятым дружелюбно, стать везде и повсюду своим,
Чтобы первым (если понадобится — то под дробь барабанов военных)
Пропеть самое главное, суть всей нераздельно единой страны,
А потом — каждого штата песнь.
ПЕСНЯ ЗНАМЕНИ НА УТРЕННЕЙ ЗАРЕ
П о э т
О новая песня, свободная песня,
Ты плещешь, и плещешь, и плещешь, в тебе голоса, в тебе чистые звуки,
Голос ветра, голос барабана.
Голос знамени, и голос ребенка, и голос моря, и голос отца,
Внизу на земле и вверху над землею,
На земле, где отец и ребенок,
Вверху над землею, куда глядят их глаза,
Где плещется знамя в сиянье зари.
Слова, книжные слова! Что такое слова?
Больше не нужно слов, потому что, смотрите и слушайте,
Песня моя здесь, в вольном воздухе, и я не могу не петь,
Когда плещется знамя и флаг.
Я скручу струну и вплету в нее
Все, чего хочет мужчина, все, чего хочет младенец, я вдохну в нее жизнь,
Я вложу в мою песню острый, сверкающий штык, свист пуль и свист картечи
(Подобно тому, кто, неся символ и угрозы далекому будущему,
Кричит трубным голосом: «Пробудись и восстань! Эй, пробудись и восстань!»},
Я залью мою песню потоками крови, крови текучей и радостной,
Я пущу мою песню на волю, пусть летит, куда хочет,
Пусть состязается с плещущим знаменем, с длинным остроконечным флажком.
Ф л а г
Сюда, певец, певец,
Сюда, душа, душа,
Сюда, мой милый мальчик,—
Носиться со мною меж ветрами и тучами, играть с безграничным сиянием дня!
Р е б е н о к
Отец, что это там в небе зовет меня длинным пальцем?
И о чем оно говорит, говорит?
О т е ц
В небе нет ничего, мой малютка,
И никто никуда не зовет тебя — но посмотри-ка сюда,
В эти дома загляни, сколько там чудесных вещей,
Видишь, открываются меняльные лавки,
Сейчас по улицам поползут колесницы, доверху наполненные кладью.
Вот куда нужно смотреть, это самые ценные вещи, и было нелегко их добыть,
Их жаждет весь шар земной.
П о э т
Свежее и красное, как роза, солнце взбирается выше,
В дальней голубизне растекается море,
И ветер над грудью моря мчится-летит к земле,
Сильный упрямый ветер с запада и с западо-юга,
Шалый ветер летит по воде с белоснежной пеной на волнах.
Но я не море, я не красное солнце,
Я не ветер, который смеется, как девушка,
А после бурлит и сечет, как кнутами.
Не душа, которая бичует свое тело до ужаса, до смерти,
Но я то, что приходит незримо и поет, и поет, и поет,
Я то, что лепечет в ручьях, я то, что шумит дождем,
Я то, что ведомо птицам, в чаще, по вечерам и утрам,
Я то, что знают морские пески и шипящие волны,
И знамя, и этот длинный флажок, которые плещутся-бьются вверху.
Р е б е н о к
Отец, оно живое — оно многолюдное — у него есть дети,
Мне кажется, сейчас оно говорит со своими детьми,
Да, я слышу — оно и со мной говорит — о, это так чудесно!
Смотри, оно ширится,— и так быстро растет — о, посмотри, отец,
Оно так разрослось, что закрыло собою все небо.
О т е ц
Перестань ты, мой глупый младенец,
То, что ты говоришь, печалит и сердит меня,
Смотри, куда смотрят все, не на знамена и флаги,
На мостовую смотри, как хорошо она вымощена, смотри, какие крепкие дома.
З н а м я и ф л а г
Говори с ребенком, о певец из Манхаттена,
Говори со всеми детьми на юге и на севере Манхаттена,
Забудь обо всем на свете, укажи лишь на нас. одних, хотя мы и не знаем зачем,
Ведь мы бесполезные тряпки, мы только лоскутья, Которые мотаются по ветру.
П о э т
Нет, вы не только тряпки, я слышу и вижу другое,
Я слышу, идут войска, я слышу, кричат часовые,
Я слышу, как весело горланят миллионы людей, я слышу Свободу!
Я слышу, стучат барабаны и трубы трубят,
Я быстро вскочил и лечу,
Я лечу, как степная птица, я лечу, как морская птица, я лечу и смотрю с высоты.
Мне ли отвергать мирные радости жизни? Я вижу города многолюдные, я вижу богатства несчетные,
Я вижу множество ферм, я вижу фермеров, работающих в поле,
Я вижу машинистов за работой, я вижу, как строятся здания, одни только начали строить, другие приходят к концу,
Я вижу вагоны, бегущие по железным путям, их тянут за собою паровозы,
Я вижу кладовые, сараи, железнодорожные склады и станции в Бостоне, Балтиморе, Нью-Орлеане, Чарлстоне,
Я вижу на Дальнем Западе громадные груды зерна, над ними я замедляю полет,
Я пролетаю на севере над строевыми лесами, и дальше — на юг — над плантациями, и снова лечу в Калифорнию,
И, взором окинувши все, я вижу колоссальные доходы и заработки,
Я вижу Неделимое, созданное из тридцати восьми штатов, обширных и гордых штатов (а будут еще и еще),
Вижу форты на морских берегах, вижу корабли, входящие в гавани и выходящие в море,
И над всем, над всем (да! да!) мой маленький узкий флажок, выкроенный, как тонкая шпага,
Он поднимается вверх, в нем вызов и кровавая битва, теперь его подняли вверх,
Рядом с моим знаменем, широким и синим, рядом со звездным знаменем!
Прочь, мирная жизнь, от земли и морей!
З н а м я и ф л а г
Громче, звонче, сильнее кричи, о певец! рассеки своим криком воздух!
Пусть наши дети уже больше не думают, что в нас лишь богатство и мир,
Мы можем быть ужасом, кровавой резней, Теперь мы уже не эти обширные и гордые штаты (не пять и не десять штатов),
Мы уже не рынок, не банк, не железнодорожный вокзал,
Мы — серая широкая земля, подземные шахты — наши,
Морское прибрежье — наше, и большие и малые реки,
И поля, что орошаются ими, и зерна, и плоды — наши,
И суда, которые снуют по волнам, и бухты, и каналы — наши,
Мы парим над пространством в три или четыре миллиона квадратных миль, мы парим над столицами,
Над сорокамиллионным народом,— о бард! — великим и в жизни и в смерти,
Мы парим в высоте не только для этого дня, но на тысячу лет вперед,
Мы поем нашу песню твоими устами, песню, обращенную к сердцу одного мальчугана.
Р е б е н о к
Отец, не люблю я домов,
И никогда не научусь их любить, и деньги мне тоже не дороги,
Но я хотел бы, о мой милый отец, подняться туда, в высоту, я люблю это знамя,
Я хотел бы быть знаменем, и я должен быть знаменем.
О т е ц
Мой сын, ты причиняешь мне боль,
Быть этим знаменем страшная доля,
Ты и догадаться не можешь, что это такое — быть знаменем сегодня и завтра, всегда,
Это значит: не приобрести ничего, но каждую минуту рисковать.
Выйти на передовые в боях — о, в каких ужасных боях!
Какое тебе-дело до них?
До этого бешенства демонов, до кровавой резни, до тысячи ранних смертей!
Ф л а г
Что ж! демонов и смерть я пою,
Я, боевое знамя, по форме подобное шпаге,
Все, все я вложу в мою песню — и новую радость, и новый экстаз, и лепет воспламененных детей,
И звуки мирной земли, и все смывающую влагу морскую,
И черные боевые суда, что сражаются, окутанные дымом,
И ледяную прохладу далекого, далекого севера, его шумные кедры и сосны,
И стук барабанов, и топот идущих солдат, и горячий сверкающий Юг,
И прибрежные волны, которые, словно огромными гребнями, чешут мой восточный берег и западный берег,
И все, что между Востоком и Западом, и вековечную мою Миссисипи, ее излучины, ее водопады,
И мои поля в Иллинойсе, и мои Канзасские поля, и мои поля на Миссури,
Весь материк до последней пылинки,
Все я возьму, все солью, растворю, проглочу
И спою буйную песню,— довольно изящных и ласковых слов, музыкальных и нежных звуков,
Наш голос — ночной, он не просит, он хрипло каркает вороном в ветре.
П о э т
О, как расширилось тело мое, наконец-то мне стала ясна моя тема,
Тебя я пою, о ночное, широкое знамя, тебя, бесстрашное, тебя, величавое,
Долго был я слепой и глухой,
Теперь возвратился ко мне мой язык, снова я слышу все (маленький ребенок меня научил).
Я слышу, о боевое знамя, как насмешливо ты кличешь меня,
Безумное, безумное знамя (и все же, кого, как не тебя, я пою?).
Нет, ты не тишь домов, ты не сытость, ты не роскошь богатства.
(Если понадобится, эти дома ты разрушишь — каждый из них до последнего,
Ты не хотело бы их разрушать, они такие прочные, уютные, на них так много истрачено денег,
Но могут ли они уцелеть, если ты не реешь над ними?)
О знамя, ты не деньги, ты не жатва полей,
Но что мне товары, и склады, и все, привезенное морем,
И все корабли, пароходы, везущие богатую кладь,
Машины, вагоны, повозки, доходы с богатых земель, я вижу лишь тебя,
Ты возникло из ночи, усеянное гроздьями звезд (вечно растущих звезд!),
Ты подобно заре, ты тьму отделяешь от света,
Ты разрезаешь воздух, к тебе прикасается солнце, ты меряешь небо
(Бедный ребенок влюбился в тебя, только он и увидел тебя,
А другие занимались делами, болтали о наживе, о наживе).
О поднебесное знамя, ты вьешься и шипишь, как змея,
Тебя не достать, ты лишь символ, но за тебя проливается кровь, тебе отдают жизнь и смерть,
Я люблю тебя, люблю, я так люблю тебя,
Ты усыпано звездами ночи, но ведешь за собою день!
Бесценное, я гляжу на тебя, ты над всеми, ты всех зовешь (державный владыка всех), о знамя и флаг,
И я покидаю все, я иду за тобой, я не вижу ни домов, ни машин,
Я вижу лишь тебя, о воинственный флаг! О широкое знамя, я пою лишь тебя,
Когда ты плещешь в высоте под ветрами.
ПОДНИМАЙТЕСЬ, О ДНИ, ИЗ БЕЗДОННЫХ ГЛУБИН
Поднимайтесь, о дни, из бездонных глубин, покуда не помчитесь все горделивей и неистовей,
Долго я поглощал все дары земли, потому что душа моя алкала дела,
Долго я шел по северным лесам, долго наблюдал низвергающуюся Ниагару,
Я путешествовал по прериям и спал на их груди, я пересек Неваду, я пересек плато,
Я взбирался на скалы, вздымающиеся над Тихим океаном, я выплывал в море,
Я плыл сквозь ураган, меня освежал ураган,
Я весело следил за грозными валами,
Я наблюдал белые гребни волн, когда они поднимались так высоко и обламывались.
Я слышал вой ветра, я видел черные тучи,
Я смотрел, задрав голову, на растущее и громоздящееся (о, величавое, о, дикое и могучее, как мое сердце!),
Слушал долгий гром, грохотавший после молнии,
Наблюдал тонкие зигзаги молний, когда, внезапные и быстрые, они гонялись друг за дружкой под всеобщий грохот;
Ликуя, смотрел я на это и на то, что подобно этому,— смотрел изумленно, но задумчиво и спокойно,
Вся грозная мощь планеты обступала меня,
Но мы с моей душой впитывали, впитывали ее, довольные и гордые.
О душа — это было прекрасно, ты достойно меня подготовила,
Пришел черед утолить наш большой и тайный голод,
Теперь мы идем, чтобы получить у земли и неба то, что нам еще никогда не давали,
Мы идем не великими лесами, а величайшими городами,
На нас низвергается нечто мощней низверженья Ниагары,
Потоки людей (родники и ключи Северо-Запада, вы действительно неиссякаемы?).
Что для здешних тротуаров и районов бури в горах и на море?
Что бушующее море по сравнению со страстями, которые я наблюдаю?
Что для них трубы смерти, в которые трубит буря сод черными тучами?
Гляди, из бездонных глубин восстает нечто еще более свирепое и дикое,
Манхаттен, продвигаются грозной массой спущенные с цепи Цинциннати, Чикаго;
Что валы, виденные мной в океане? Гляди, что делается здесь,
Как бесстрашно карабкаются — как мчатся!
Какой неистовый гром грохочет после молнии — как ослепительны молнии!
Как, озаряемое этими вспышками, шагает возмездие Демократии!
(Однако, когда утихал оглушительный грохот, я различал во тьме
Печальные стоны и подавленные рыданья.)
Громыхай! Шагай, Демократия! Обрушивай возмездие!
А вы, дни, вы, города, растите выше, чем когда-либо!
Круши все грознее, грознее, буря! Ты пошла мне на пользу,
Моя душа, мужавшая в горах, впитывает твою бессмертную пищу,
Долго ходил я по моим городам и поселкам, но без радости,
Тошнотворное сомненье ползло передо мной, как змея,
Всегда предшествуя мне, оно оборачивалось, тихо, издевательски шипя;
Я отказался от возлюбленных мной городов, я покинул их, я спешил за ясностью, без которой не мог жить,
Алкал, алкал, алкал первобытной мощи и естественного бесстрашия,
Только в них черпал силу, только ими наслаждался,
Я ожидал, что скрытое пламя вырвется,— долго ждал на море и на суше;
Но теперь не жду, я удовлетворен, я насыщен,
Я узрел подлинную молнию, я узрел мои города электрическими,
Я дожил до того, чтобы увидеть, как человек прорвался вперед, как воспряла мужествующая Америка,
И теперь мне уже ни к чему добывать хлеб диких северных пустынь,
Ни к чему бродить по горам или плыть по бурному морю.
ВИРГИНИЯ—ЗАПАД
Я видел павшего в жестокие дни
Благородного предка с рукой, подъятой в угрозе
(Память о былом в забытьи, любовь и верность в забытьи),
Безудержный нож направлен к сердцу Матери Всех.
Я видел идущего вперед мускулистым шагом
Благородного сына; с просторов прерий, от вод Огайо и Индианы
На помощь дюжему великану спешат его изобильные отпрыски,
Одетые в синее, с надежным оружием на плечах.
Я слышал спокойный голос Матери Всех, говорящий:
«Что до вас, повстанцы (мне казалось, что я это слышал), зачем вам бороться со мной, зачем искать моей жизни?
Когда же вы сами станете мне надежной защитой?
Вы же дали мне Вашингтон — и эти земли теперь».
ГОРОД КОРАБЛЕЙ
Город кораблей!
(О черные корабли! О яростные корабли!
О прекрасные остроносые пароходы и парусники!)
Город всего мира (ибо здесь все народы,
Все страны земли внесли сюда свою лепту)!
Город моря! город торопливого сверкающего прибоя!
Город приливов и отливов, завихряющихся, в воронках и пене!
Город пристаней и пакгаузов — город высоких фасадов, мраморных и железных!
Гордый и страстный город — сумасбродный, пылкий, безумный!
Восстань, о город,— ибо в природе твоей не одно миролюбие, но и воинственность!
Не страшись никого — не живи чужим разумением, но только своим, о город!
Взгляни на меня — воплоти меня, как я воплотил тебя!
Я не отверг ничего, что ты предлагал мне,— всех, кого ты усыновил, усыновил и я,
Хороших или плохих, я никогда не спрашивал — я люблю всех, я не осудил никого, ничего,
Я воспеваю и превозношу все твое — но только не мир,
Во время мира я воспевал мир, но теперь у меня барабан войны,
О войне, кровавой войне я пою на твоих улицах, о город!
РАССКАЗ СТОЛЕТНЕГО
Волонтер 1861 — 1862 гг.
(В Бруклине, в Вашингтон-парке, сопровождающий Столетнего)
Дай руку, старый Революционер,
Вершина так близка, осталось только несколько шагов (посторонитесь, господа).
Ты поднимался вслед за мной, не отставая, и не были тебе помехой сто с лишним лет;
Ты очень плохо видишь, и все же смог сюда прийти,
Пускай же силы тела и души, которые ты сохранил, теперь послужат мне.
Ты отдохни, пока я расскажу о том, что окружает нас.
Внизу, под нами, на равнине расположен лагерь, там рекруты проходят строевое обученье и упражняются,
Стрелковый полк готовится в поход,
Ты слышишь: доносятся команды офицеров
И звяканье мушкетов?
Но что с тобой, старик?
Ты весь дрожишь и судорожно мою сжимаешь руку.
Солдаты только упражняются, пока еще их окружают лишь улыбки.
Вокруг и рядом с ними — нарядные друзья и женщины,
Над ними великолепное послеполуденное солнце.
В разгаре лето, зелена листва, и свежий, шаловливый ветер дует
Над мирными, достоинства исполненными городами и над морским заливом, что их разделяет.
Но упражнения и воинский парад окончены, солдаты возвращаются в казармы.
Ты слышишь гул аплодисментов! Как хлопает восторженно толпа.
Вот по домам расходятся людские толпы, уходят все,— все, кроме нас, старик.
Нет, я не зря привел тебя сюда, мы остаемся,—
Ты — чтобы рассказать все то, что знаешь, я — чтоб услышать и твой рассказ поведать всем.
Столетний
Когда тебе я стиснул руку, это был не страх,—
Но вдруг, со всех сторон, вокруг меня
И там, внизу, где упражнялись эти парни, и на склонах, по которым они взбегали,
Там, где их лагерь, повсюду, куда ни кинешь взгляд,— на юг, юго-восток и юго-запад,
В низинах, на холмах и на лесных опушках,
На берегах, в трясинах топких (теперь осушенных),— везде — я вновь увидел яростную битву,
Как восемьдесят пять далеких лет назад; нет, это был не праздничный парад с привычными аплодисментами толпы,
Но битва, участником которой был я сам,— да, как ни далеко все это было,— я ее участник,
Вот здесь я поднимался на эту самую вершину,
Да, здесь...
Мои незрячие глаза вдруг прозревают: вижу — идут бойцы, что вышли из могил,
Все нынешнее исчезает, и вместо улиц и домов
Передо мною мощные форты, артиллеристы устанавливают старые, скрепленные ободьями орудия,
Грядою вздыбленной земли между рекою и заливом протянулись укрепленья,
Я вижу границы вод, предгорья, склоны,
Здесь мы расположились лагерем, стояло лето, так же, как сейчас...
Я говорю — и вспоминаю все, я вспоминаю Декларацию,
Ее читали нам — вся армия построилась и слушала,— и это было здесь.
Посередине, окруженный штабом,— наш Генерал со шпагой обнаженной,
И поднятый клинок сверкал на солнце на виду у всех.
В то время это был поступок смелый — только что приплыли английские военные суда,
Нам было видно, как они стоят на якоре, внизу, в заливе,
И на кораблях полно было солдат.
Прошло немного дней, противник высадился, началось сраженье.
Двадцать тысяч стояло против нас,—
Войска с отличной артиллерией, бывалые солдаты.
Но мой рассказ не обо всем сраженье,
Лишь об одной бригаде: в ранний час, задолго до полудня, приказано им было двинуться вперед, вступить в бой с «красными мундирами»,
Об этой-то бригаде я и веду рассказ, о верности и стойкости ее в бою,
О том, как непоколебимо, презревши смерть, они свой исполняли долг,
Кто же были они, по-вашему, столь непреклонно встречающие смерть лицом к лицу?
Это была бригада самых молодых, две тысячи отважных, полных сил, что выросли в Виргинии и Мэриленде, многих из них знал лично Генерал.
Бесстрашно, бесшабашно, стремительно, солдаты двинулись вперед, уж виден Гауан...
Вдруг неожиданно, их обойдя с востока, противник через лес, где притаился ночью,
Ударил по бригаде, открыв из ружей неистовый огонь,
Бригада, отрезанная от своих, попала в окружение врага.
Наш Генерал следил за ходом боя с этого холма.
Отчаянные делали попытки наши парни, чтобы прорвать кольцо,
Потом сомкнулись плечом к плечу, над ними развевался флаг,
Но их ряды редели и редели под ядрами, летящими с холмов!
Мне доныне становится невыносимо тяжко, лишь вспомню эту бойню.
Я видел, какие Генерал испытывает муки, как он сжимает кулаки, Капли пота катились по его лицу.
А нас тем временем враги вовлечь старались в решающую схватку.
Мы не рискнули довериться случайностям подобного сраженья.
Мы вели бои отдельными отрядами,
Мы совершали неожиданные вылазки, одновременно сражались тут и там, а все же нигде нам не было удачи,
Враг продвигался все вперед, он брал над нами верх, он оттеснял нас к укрепленьям этого холма,
Пока мы всею силою ему не преградили путь и не остановили.
Так и пришел конец бригаде самых молодых, отважных, полных сил.
Не многие из них остались живы, почти все эти парни полегли на поле брани в Бруклине.
Здесь мой Генерал провел свой первый бой,
И не было вокруг нарядных женщин, и не светило ласковое солнце, и не было аплодисментов,—
Ни одного хлопка.
Но на сырой земле, в промозглой мгле, под проливным дождем
Лежали мы в ту ночь угрюмые, измученные, испытавшие всю горечь пораженья,
А наглые враги расположились лагерем поодаль, напротив нас, и было слышно, как они пируют, празднуют победу, над нами насмехаются и как звенят содвинутые в честь выигранного сражения стаканы.
И следующий день был хмурый и сырой,
А ночью туман рассеялся, дождь перестал,
Бесшумно, нежданно для врага, мой Генерал отвел к реке войска.
На берегу стоял он, у парома,
Пылали факелы, он торопил погрузку,
Он ждал, пока не переправят всех солдат и раненых,
Потом (перед рассветом) я видел его в последний раз...
Никто, казалось, не был в силах преодолеть уныние,
И многие считали: наш удел — капитуляция.
Но в час, когда бот Генерала проплыл мимо меня,—
Мой Генерал стоял у борта, взгляд обратив туда, где восходило солнце,—
Я понял, что капитуляции не будет.
Terminus
Но довольно, рассказ Столетнего окончен,
Минувшее и настоящее меняются местами,
Теперь я говорю, соединивший воедино их, певец великого грядущего.
Та ли эта земля, по которой ступал Вашингтон?
И эти воды, которые я равнодушно пересекаю каждый день, те ли, которые когда-то он пересекал,
Столь же величественный в поражении, как иные полководцы во время самых блистательных побед?
Я должен многократно размножить это повествованье и послать его на запад и восток,
Я должен сохранить навеки взгляд Вашингтона, сияющий над вами, реки Бруклина.
Смотрите: вновь возвращаются виденья прошлого, вновь наступает этот день —
27 августа, день высадки врага,
Сраженье разворачивается, противник атакует, но я вижу: проступает сквозь дым лицо Вашингтона,
Бригада виргинцев и мэрилендцев брошена в бой,— остановить англичан,
Бригада взята в окруженье, смертоносная артиллерия бьет по нашим с холмов,
Косит их цепь за цепью, и над бригадой молча склоняется флаг,
Крещенный в этот день в крови солдат, в купели поражения и смерти, в слезах сестер и матерей.
О Бруклина холмистая земля!
Твои владельцы ныне тебе не знают истинной цены,
Здесь, посреди холмов, стоит нетленно, вечно
Военный лагерь той бригады, что погибла.
КОННИЦА, ИДУЩАЯ ЧЕРЕЗ БРОД
Там, где ленты длинного строя вьются меж; зелени островов,
Где ползут как змеи, где оружие сверкает на солнце,— прислушайтесь к мелодичному звону,
Всмотритесь в мерцанье реки, в нем плещутся кони, медленно пьют, застыв,
Всмотритесь в смуглолицых людей, каждый ряд, каждый всадник как нарисован, безмятежно держатся в седлах,
Одни мелькают на том берегу, другие только вступают в воду,— над ними
Алые, синие, белоснежные,
Линейные флажки пляшут весело на ветру.
ЛАГЕРЬ НА СКЛОНЕ ГОРЫ
Я вижу перед собою походный привал армии,
Цветущая долина внизу, с фермами, зелеными садами,
Позади — террасы горных склонов, обрывы, скалы взмывают ввысь,
Изломанные, крутые, облепленные кедрами, смутные очертанья гребней,
Не счесть бивачных костров, рассыпанных рядом и вдалеке, и там, на самой вершине,
Призрачные силуэты солдат и коней маячат, растут, колеблются,
И во все небо — небо! далеко, недосягаемо далеко, вспыхнув, восходят бессмертные звезды.
АРМЕЙСКИЙ КОРПУС НА МАРШЕ
Под прикрытием высланного вперед отряда стрелков,
Сопровождаемые то внезапным звуком одиночного выстрела, хлопнувшего подобно удару бича, то случайными залпами,
Надвигающиеся ряды идут и идут, в плотных шеренгах,
Отбрасывая тусклые блики,— тяжело шагающие в сиянии солнца, покрытые пылью солдаты;
Увлекая с собой артиллерию, с громыханьем колес, взмыленными лошадьми
Средь неровностей местности то появляются, то пропадают колонны
Армейского корпуса, приближающегося к линии боя.
ВОЗЛЕ ПОХОДНОГО МЕРЦАЮЩЕГО ОГНЯ
Возле походного мерцающего огня
Я вереницей закружен, праздничной, светлой, неспешной — но прежде я замечаю
Палатки уснувшей армии, размытые очертанья полей и лесов,
Сумрак, озаряемый отблесками разожженных костров, тишина,
Лишь, словно призрак, то дальше, то ближе, случайная тень качнется,
Кусты и деревья (как ни гляну туда — все как будто украдкой следят за мною),
А пока кружится шествие мыслей. О, сладостные и дивные мысли
О жизни и смерти, о доме, о прошлом и милом, о тех, кто вдали,
Торжественное, неспешное шествие мимо меня, сидящего на земле,
Возле походного мерцающего огня.