ИДИ С ПОЛЯ, ОТЕЦ
Иди с поля, отец,— пришло письмо от нашего Пита,
Из дома выйди, мать,— пришло письмо от любимого сына.
Сейчас осень,
Сейчас темная зелень деревьев, желтея, краснея,
Овевает прохладой и негой поселки Огайо, колеблясь от легкого ветра,
Созрели яблоки там в садах, виноград на шпалерах.
(Донесся ль до вас аромат виноградных гроздий
И запах гречихи, где пчелы недавно жужжали?)
А небо над всем так спокойно, прозрачно после дождя, с чудесными облаками;
И на земле все так спокойно, полно жизни и красоты — на ферме сейчас изобилье.
В полях тоже везде изобилье.
Иди же с поля, отец, иди,— ведь дочь тебя кличет,
И выйди скорее, мать,— выйди скорей на крыльцо.
Поспешно идет она, недоброе чуя — дрожат ее ноги,
Спешит, волос не пригладив, чепца не поправив.
Открыла быстро конверт,
О, то не он писал, но подписано его имя!
Кто-то чужой писал за нашего сына... о несчастная мать!
В глазах у нее потемнело, прочла лишь отрывки фраз:
«Ранен пулей в грудь... кавалерийская стычка... отправлен в госпиталь...
Сейчас ему плохо, но скоро будет лучше».
Ах, теперь я только и вижу
Во всем изобильном Огайо с его городами и фермами
Одну эту мать со смертельно бледным лицом,
Опершуюся о косяк двери.
«Не горюй, милая мама (взрослая дочь говорит, рыдая,
А сестры-подростки жмутся молча в испуге),
Ведь ты прочитала, что Питу скоро станет лучше».
Увы, бедный мальчик, ему не станет лучше (он уже не нуждается в этом, прямодушный и смелый),
Он умер в то время, как здесь стоят они перед домом,—
Единственный сын их умер.
Но матери нужно, чтоб стало лучше:
Она, исхудалая, в черном платье,
Днем не касаясь еды, а ночью в слезах просыпаясь,
Во мраке томится без сна с одним лишь страстным желаньем
Уйти незаметно и тихо из жизни, исчезнуть и скрыться,
Чтобы вместе быть с любимым убитым сыном.
СТРАННУЮ СТРАЖУ Я НЕС В ПОЛЕ ОДНАЖДЫНОЧЬЮ
Странную стражу я нес в поле однажды ночью;
Ведь днем рядом со мной был сражен ты, мой товарищ, мой сын.
Только раз я взглянул в дорогие глаза, но их взгляд я никогда не забуду,
Только одно прикосновенье твоей простертой руки,
И мне снова в бой, нерешенный и долгий,
Лишь поздно вечером, отпросившись, я вернулся туда и нашел там
Твое холодное тело, мой товарищ, мой сын! (Оно никогда не ответит на поцелуи.)
Я повернул тебя лицом к звездам, и любопытный ветер овевал нас ночнымхолодком,
Долго на страже стоял я в душистом безмолвии ночи, и кругом простиралось вдаль поле сраженья,
Странную стражу с горькой отрадой я нес,
Но ни слезы, ни вздоха; долго, долго на тебя я глядел,
Потом сел рядом с тобой на холодной земле, подперев рукой подбородок,
Проводя последние часы, бесконечные, несказанные часы, с тобой, мой товарищ,— ни слезы, ни слова,—
Молчаливая, последняя стража любви над телом солдата и сына,
И медленно склонялись к закату звезды, а с восхода вставали другие,
Последняя стража, храбрец мой (не смог тебя я спасти, мгновенно ты умер,
Так крепко тебя я любил, охранял твою жизнь, непременно мы встретимся снова);
Потом кончилась ночь, и на заре, когда стало светать,
Товарища бережно я завернул в его одеяло,
Заботливо подоткнул одеяло под голову и у ног
И, омытого лучом восходящего солнца, опустил его в наспех отрытую яму,
Отстояв последнюю стражу, без смены, всю ночь, на поле сраженья,
Стражу над телом друга (оно никогда не ответит на поцелуи),
Стражу над телом товарища, убитого рядом со мной, стражу, которой я никогда не забуду,
Не забуду, как солнце взошло, как я поднялся с холодной земли и одеялом плотно укрытое тело солдата
Схоронил там, где он пал.
СОМКНУТЫМ СТРОЕМ МЫШЛИ
Сомкнутым строем мы шли по неизвестной дороге,
Шли через лес густой, глохли шаги в темноте;
После тяжелых потерь мы отступали угрюмо;
В полночь мы подошли к освещенному тускло зданью
На открытом месте в лесу на перекрестке дорог;
То был лазарет, разместившийся в старой церкви.
Заглянув туда, я увидел то, чего нет на картинах, в поэмах:
Темные, мрачные тени в мерцанье свечей и ламп,
В пламени красном, в дыму смоляном огромного факела
Тела на полу вповалку и на церковных скамьях;
У ног моих — солдат, почти мальчик, истекает кровью (раненъе в живот);
Кое-как я остановил кровотеченье (он побелел, словно лилия);
Перед тем как уйти, я снова окинул все взглядом;
Санитары, хирурги с ножами, запах крови, эфира,
Нагроможденье тел в разных позах, живые и мертвые;
Груды, о, груды кровавых тел — даже двор переполнен,
На земле, на досках, на носилках, иные в корчах предсмертных;
Чей-то стон или вопль, строгий докторский окрик;
Блеск стальных инструментов при вспышках факелов
(Я и сейчас вижу эти кровавые тела, вдыхаю этот запах);
Вдруг я услышал команду: «Стройся, ребята, стройся!»
Я простился с юношей — он открыл глаза, слегка улыбнулся,
И веки сомкнулись навек,— я ушел в темноту,
Шагая сквозь мрак, шагая в шеренге, шагая
По неизвестной дороге.
ЛАГЕРЬ НА РАССВЕТЕ, СЕДОМ И ТУМАННОМ
Лагерь на рассвете, седом и туманном,
Когда, проснувшись так рано, я выхожу из своей палатки,
Когда бреду по утренней прохладе мимо лазаретной палатки,
Три тела я вижу, их вынесли на носилках и оставили без присмотра,
Каждое накрыто одеялом, широким коричневатым шерстяным одеялом,
Тяжелым и мрачным одеялом, закрывающим все сверху донизу.
Из любопытства я задерживаюсь и стою молча,
Потом осторожно отворачиваю одеяло с лица того, кто ближе;
Кто ты, суровый и мрачный старик, давно поседевший, с запавшими глазами?
Кто ты, мой милый товарищ?
Потом я иду ко второму — а кто ты, родимый сыночек?
Кто ты, милый мальчик, с детской пухлостью щек?
Потом — к третьему — лицо ни старика, ни ребенка, очень спокойное, словно из прекрасной желто-белой слоновой кости;
Юноша, думаю, что признал тебя,— думаю, что это лицо — лицо самого Христа,
Мертвый и богоподобный, брат всем и каждому, он снова лежит здесь.
КОГДА Я СКИТАЛСЯ В ВИРГИНСКИХ ЛЕСАХ
Когда я скитался в Виргинских лесах
Под музыку листьев, под ногами шуршавших (была уже осень),
Я заметил под деревом могилу солдата,
Он был ранен смертельно и похоронен при отступленье — я сразу всё понял:
Полдневный привал, подъем! Надо спешить! И вот надпись
Нацарапана на дощечке, прибитой к стволу:
«Храбрый, надежный, мой хороший товарищ».
Долго я стоял там и думал, а потом побрел дальше.
Немало лет протекло с тех пор, немало событий,
Но в смене лет, событий, наедине и в толпе, я порой вспоминаю
Могилу неизвестного солдата в Виргинских лесах, с надписью краткой:
«Храбрый, надежный, мой хороший товарищ»,
КАК ШТУРМАН
Как штурман, что дал себе слово ввести свой корабль в гавань, хотя бы его гнала назад и часто сбивало с пути,
Как следопыт, что пробирается вглубь, изнуренный бездорожною далью,
Опаленный пустынями, обмороженный снегами, промоченный реками, идущий вперед напролом, пока не доберется до цели,—
Так даю себе слово и я. сложить для моей страны — услышит ли она или нет—боевую походную песню,
Что будет призывом к оружью на многие года и века.
ТОТ ГОД, ЧТО ДРОЖАЛ ПОДО МНОЙ И КАЧАЛСЯ
О год, что дрожал подо мной и качался!
Твой летний ветер был теплым, но воздух, которым я дышал, замораживал меня,
Густой туман упал, застилая солнечный свет, и я погрузился во мрак.
«Ужели я должен изменить моим победным песням? — спросил я себя.—
Ужели и правда мне предстоит научиться служить побежденным унылые панихиды
И петь угрюмые гимны пораженья?»
ВРАЧЕВАТЕЛЬ РАН
Согбенный старик, я иду среди новых лиц,
Вспоминая задумчиво прошлое, отвечаю ребятам
На их: «Расскажи нам, дед», и внемлющей мне молодежи
(Взволнован, ожесточен, я думал забить боевую тревогу,
Но пальцы мои разжались, голова поникла,— я снова
Стал раненым боль облегчать, над мертвыми молча скорбеть);
Скажи о военных годах, об их неистовом гневе,
Об их беспримерных героях (иль только одной стороны? Ведь был так же храбр и противник),
Так будь же свидетелем вновь — расскажи о двух армиях мощных,
О войске стремительном, славном,— поведай о том, что видел,
Что врезалось в память тебе. Какие битвы,
Победы и пораженья, осады навек ты запомнил?
О девушки, юноши, любимые и дорогие.
От ваших вопросов опять в памяти прошлое встало;
Вновь я, солдат, покрытый пылью и потом, прямо с похода
Кидаюсь в сраженье и с криком после удачной атаки
Врываюсь во взятый окоп... Но вдруг словно быстрый поток все уносит,
И все исчезает,— не вспомню о жизни солдатской
(Помню, что было много лишений, мало утех, но я был доволен).
В молчанье, в глубоком раздумье,
В то время как мир житейских забот и утех дальше несется,
Забытое прочь унося,— так волны следы на песке смывают,-
Я снова вхожу осторожно в двери (и вы все вокруг,
Кто б ни были, тихо идите за мной и мужества не теряйте).
Неся бинты, воду и губку,
К раненым я направляюсь поспешно,
Они лежат на земле, принесенные с поля боя,
Их драгоценная кровь орошает траву и землю;
Иль под брезентом палаток, иль в лазарете под крышей
Длинный ряд коек я обхожу, с двух сторон, поочередно,
К каждому я подойду, ни одного не миную.
Помощник мой сзади идет, несет поднос и ведерко,
Скоро наполнит его кровавым тряпьем, опорожнит и снова наполнит.
Осторожно я подхожу, наклоняюсь,
Руки мои не дрожат при перевязке ран,
С каждым я тверд — ведь острая боль неизбежна,
Смотрит один с мольбой (бедный мальчик, ты мне незнаком,
Но я бы пожертвовал жизнью для твоего спасенья).
Так я иду! (Открыты двери времени! Двери лазарета открыты!)
Разбитую голову бинтую (не срывай, обезумев, повязки!),
Осматриваю шею кавалериста, пробитую пулей навылет;
Вместо дыханья — хрип, глаза уже остеклели, но борется жизнь упорно.
(Явись, желанная смерть! Внемли, о прекрасная смерть!
Сжалься, приди скорей.)
С обрубка ампутированной руки
Я снимаю корпию, счищаю сгустки, смываю гной и кровь;
Солдат откинул в сторону голову на подушке,
Лицо его бледно, глаза закрыты (он боится взглянуть на кровавый обрубок,
Он еще не видел его).
Перевязываю глубокую рану в боку,
Еще день, другой — и конец, видите, как тело обмякло, ослабло,
А лицо стало иссиня-желтым.
Бинтую пробитое плечо, простреленную ногу,
Очищаю гнилую, ползучую, гангренозную рану,
Помощник мой рядом стоит, держа поднос и ведерко.
Но я не теряюсь, не отступаю,
Бедро и колено раздроблены, раненье в брюшину.
Все раны я перевязываю спокойно (а в груди моей полыхает пожар).
Так в молчанье, в глубоком раздумье
Я снова по лазарету свой обход совершаю;
Раненых я успокоить стараюсь ласковым прикосновеньем,
Над беспокойными ночи сижу, есть совсем молодые,
Многие тяжко страдают,— грустно и нежно о них вспоминаю.
(Много солдат обнимало вот эту шею любовно,
Много их поцелуев на этих заросших губах сохранилось.)
ДОЛГО, СЛИШКОМ ДОЛГО, АМЕРИКА
Долго, слишком долго, Америка,
Путешествуя по дорогам гладким и мирным, ты училась только у радости и процветания,
Но теперь, но теперь настала пора учиться у горестей, бороться со страшными бедами и не отступать,
И теперь только можно понять и показать миру, каковы твои дети в массе своей
(Ибо кто, кроме меня, до сих пор понимал, что являют собой твои дети в массе своей?).
ДАЙ МНЕ ВЕЛИКОЛЕПНОЕ БЕЗМОЛВНОЕ СОЛНЦЕ
Дай мне великолепное безмолвное солнце со снопами лучей раскаленных,
Дай мне налитых соком красных плодов, созревших в осеннем саду,
Дай мне поле, где травы, не зная косы, растут на приволье,
Дай мне зелень деревьев, виноград на шпалерах,
Дай маис молодой, молодую пшеницу, дай медлительность мирных животных — они учат довольству,
Дай мне тихую, тихую ночь, как бывает на взгорьях к западу от Миссисипи, где глядел я вверх на звезды,
Дай мне запах прекрасных цветов в саду на рассвете,— где я мог бы бродить в одиночестве.
Дай мне женщину в жены — у нее сладкое дыханье, от нее никогда не устанешь,
Дай мне чудо-ребенка — дай спокойную жизнь, вдали от городской суеты и шума, в деревне,
Дай мне спеть мои песни, как птице, когда захочется спеть их свободно, для своего только слуха,
Дай мне чувство уединения — дай мне Природу, ее первозданность, здоровье!
Так взывал и молил я (бесконечно измучась, устав от войны);
Так взывал день за днем, просил, открывая все сердце.
Я и ныне взываю, но все же я верен тебе, о мой город;
Я хожу, о мой город, по твоим мостовым много лет,
Я давно пленен тобой, город, отпустить меня ты не хочешь,
Ты с избытком питаешь мой дух — ты даешь мне видеть лица
(Я мечтал убежать, уйти от тебя, но ты меня покоряешь,
И уже развеяно то, к чему взывала моя душа!).
Пусть у тебя будет великолепное безмолвное солнце,
Пусть у тебя будут леса, о Природа, и тихие опушки,
Пусть у тебя будут поля клеверов и тимофеевки, фруктовые сады и посевы маиса,
Пусть у тебя цветет гречиха и в ней гудят сентябрьские пчелы —
Дай мне улицы, лица людские — дай эти толпы, нескончаемо движущиеся по тротуарам!
Дай миллионы глаз, дай женщин, дай тысячи товарищей и влюбленных!
Новых встречать хочу каждый день — новые руки в своих руках держать каждый день!
Дай мне ярчайших зрелищ! Улицы дай Манхаттена!
Дай мне Бродвей, где маршируют солдаты,— дай дробь барабанов и звуки труб!
(Солдаты построены в роты или полки — часть их, отправляясь в далекую дальу горит отвагой,
Другие — время их истекло — возвращаются в поредевших рядах — молодые и все же очень старые, устало идут, не замечая ничего вокруг.)
Дай мне берега и пристани с тесно обступившими их черными кораблями!
Это по мне! Жизнь, полная напряжения! Многоликая, насыщенная до краев!
Жизнь театров, баров, больших гостиниц — она по мне!
Салон парохода! Палуба с толпами людей, движение — это по мне! И факельное шествие!
Плотно сбитый отряд, отправляющийся на войну, с нагруженными повозками позади,
Бесконечный поток людей, охваченных страстью, с сильными голосами, людей, всегда в действии,
Улицы Манхаттена — их могучий пульс, звучащие, как ныне, барабаны,
Не знающий покоя, шумный хор, звяканье и лязг мушкетов (и даже вид раненых),
Толпы Манхаттена — их музыкальный хор — разноголосый и буйный, и свет сверкающих взоров —
Лица, глаза Манхаттена навеки во мне.
ПЛАЧ ПО ДВУМ ВЕТЕРАНАМ
День воскресный уходит,
И последний солнечный луч,
Безразлично скользнув по дороге,
Смотрит пристально в свежевырытую могилу.
На востоке восходит луна,
Поднимает над крышами зданий серебряный круг свой луна,
Мертвенно-бледная, призрачная луна,
Огромная и безмолвная.
Вижу мерно идущих скорбных людей,
Слышу резкие звуки траурных горнов,
Растекаются узкими руслами улиц
Слезы и голоса.
Слышу грохот больших барабанов
И маленьких — непрестанную дробь,
Каждый удар судорожного барабана
Бьет — навылет — в меня.
Двух погибших несут, это сын и отец
(Шли в атаку они рядом, в первой шеренге,
И, сраженные, пали, сын и отец,
И сегодня одна примет двух ветеранов могила).
Нарастает звучание горнов,
И все громче грохочет судорожный барабан,
День погас над процессией похоронной,
О, как властно в меня вторгается траурный марш!
На востоке все выше восходит
Скорбный призрак луны, излучающий свет
(Это матери чьей-то светящееся лицо,
И все ярче становится небо).
О марш похоронный суровый, как ты прекрасен!
О серебряный лик великолепной луны, ты излучаешь покой!
О мои два солдата! О мои ветераны! Близится час погребенья!
Я вам сердце свое отдаю!
Все сиянье свое отдает вам луна,
Барабаны и горны музыку вам отдают,
Вместе с сердцем своим, о мои солдаты, мои ветераны,
Отдаю вам всего себя.
НАД БОЙНЕЙ ВОЗНЕССЯ ПРОРОЧЕСКИЙ ГОЛОС
Над бойней вознесся пророческий голос.
Не унывай! — Дружба приведет нас к Свободе,
Те, кто любят друг друга, будут неодолимы
И Америка станет победоносной.
Сыны Всеобщей Матери, вы победите,
Вы станете с презреньем насмехаться над каждою атакой противостоящих сил.
Для любящих Америку преграды не страшны,
И если будет нужно — тысячи без колебаний пожертвуют собою ради одного.
Тот, кто живет в Массачусетсе, будет товарищем живущему в Миссури,
Живущий в штате Мэн и в жаркой Каролине и еще один, из Орегона,— их свяжет дружба триединая,
Что драгоценнее для каждого из них, чем все богатство мира.
И в Мичиган, Флориду нежно донесется благоухание,
Нет, не благоухание цветов — другое, еще прекраснее, и сладостней, и смерти неподвластное.
В домах, на улицах, повсюду привычным будет проявленье мужественной дружбы,
И самые суровые и грубые в знак дружбы будут легко касаться своим лицом лица другого,
Опорою Свободы станут любящие,
И Равенство навеки утвердится товарищами.
Все это соединит вас крепче железных обручей,
Я, полный исступленным вдохновеньем,— о все мои товарищи! О земли! — любовью любящих соединяю вас.
(Вы ждали, адвокаты вам помогут?
Бумажные договора? Или оружье?
Нет, ничто на свете так не сблизит вас.)
Я ВИДЕЛ СТАРОГО ГЕНЕРАЛА НА БАСТИОНЕ
Я видел старого генерала на бастионе
(Он был стар, но его серые глаза в пылу боя сияли, как звезды),
Его отряд попал в окружение в своей крепости,
Он вызывал добровольцев, чтобы те проскользнули сквозь линии неприятеля,— отчаянная затея;
Я видел, как более сотни вышли вперед из рядов, но отобрал он лишь двух или трех;
Я видел, как они в сторонке получили приказ, они сосредоточенно слушали, адъютант был очень серьезен;
Я видел, как они выступили бодро, готовые отдать свои жизни.
ВИДЕНИЕ АРТИЛЛЕРИСТА
Когда жена мирно спит рядом со мной, и война давно позади,
И под головою подушка, у себя дома, когда пустая полночь минует,
В безмолвии и во мраке, когда я слышу так ясно дыханье ребенка,—
В своей комнате, очнувшись от сна, я вижу все это снова и снова;
Вот уже затевается дело, и воображение уничтожает реальность;
Первыми начинают стрелки, тайком они выползают вперед, то и дело я слышу: щелк! щелк!
Я слышу визг и грохот снарядов, короткие «с-т! с-т!» ружейных пуль,
Я вижу разрывы шрапнели, оставляющие после себя маленькие белые клочья, я слышу, как с воем проносятся бомбы,
И картечь — как жужжанье и шум ветра в деревьях (бой уже идет полным ходом);
Все происходящее на батареях встает передо мной в мельчайших деталях,
Грохот и дым, гордость людей, находящихся на своем месте,
Вот канонир наводит орудие, прицеливается и устанавливает запальную трубку,
Я вижу, как он после выстрела, подавшись в сторону, жадно высматривает место разрыва;
Я слышу, как откуда-то доносятся крики команд (молодой полковник, выхватив саблю, сам ведет в атаку свой полк),
Я вижу, как неприятельские снаряды пробивают бреши в наших рядах (тут же заполняемые, без промедлений),
Я вдыхаю удушливый дым, который стелется продолговатыми клочьями, все скрывая собою;
Вдруг приходит затишье, ниоткуда не слышно ни выстрела,
Но потом хаос возобновляется еще громче, чем прежде, с нетерпеливыми возгласами и приказами офицеров,
Тогда как ветер доносит издалека веселые клики (первый признак успеха);
И все время тут и там пушечная канонада (повергающая даже во сне в дьявольское ликование и взметающая в недрах души всю эту старую сумасшедшую радость),
И все время молниеносные маневры пехоты, которая меняет позиции, передвижение батарей, кавалерии, снующей повсюду
(Люди падают, гибнут — я безучастен, раненые истекают кровью — я безучастен, другие ковыляют по направлению к тылу);
Грязь, жара, натиск, адъютанты скачут галопом или же во весь опор проносятся мимо,
Скороговорка ружейной пальбы, предостерегающее «с-т!» винтовок (в этом видении предстающие и взору, и слуху),
Бомбы, рвущиеся в воздухе, цветные ракеты в ночи...
ЭФИОПИЯ САЛЮТУЕТ ЗНАМЕНАМ
Кто ты, старуха, со смуглой кожей, чей век уже прожит,
Чьи ноги босые стройны, но тюрбан скрыть не может волос убеленных?
Что ты стоишь при дороге? или ты салютуешь знаменам?
(Грохот обоза и скрип подпруг, каролинские сосны вокруг.
Под началом отважного Шермана армия двигалась к морю.
Из лачуги своей, Эфиопия, ты вышла со скорбью во взоре.)
Свой век вековать пришлось мне одной, разлучившись с родней.
Ребенком схватили меня, как на зверя устроив облаву,
И рабству не видно конца, на хозяина нету управы.
Не говоря больше с нами, ты лишь стояла часами,
Тюрбан твой мерно качался, поблескивали белки.
Полки же всё шли, и на кончиках пик развевались флажки.
Что тебя гложет, старуха, чей век уже прожит?
Отчего вослед нам прощально кивает тюрбан твой цветастый?
Дивишься ль чему или прошлое одолевает, когда тебе за сто?
НЕ МОЛОДОСТЬ ПОДОБАЕТ МНЕ
Не молодость подобает мне,
Не изысканность, я не умею тратить время на разговоры,
Неуклюжий в салоне, без манер, не танцор,
В ученом кругу безмолвен и скован, ибо я не привык к наукам,
К красоте и учености я не привык — но что-то мне все же привычно,—
Я ходил за ранеными солдатами и утешал умирающих,
А в минуты досуга и посреди бивуака
Складывал эти песни.
ПОКОЛЕНИЕ ВЕТЕРАНОВ
Поколение ветеранов — племя завоевавших свободу!
Земледельцев, готовых сражаться,— победоносное племя!
(Это больше не те легковерные, что ко всему притерпелись.)
Племя, впредь не желающее знать над собой, кроме собственного, никакого другого закона,
Племя страсти и натиска.
МИР, ПОСМОТРИ ХОРОШЕНЬКО
Мир, посмотри хорошенько, серебряные звезды бледнеют,
Редеет туманная мгла, и рвутся белесые клочья,
Угли, их тридцать восемь, горящие и зловещие,
Багровые, словно вещающие:
Отныне и навеки от этих берегов исходит угроза.
ТЫ, ЗАГОРЕЛЫЙ МАЛЬЧИШКА ИЗ ПРЕРИЙ
Ты, загорелый мальчишка из прерий,
И до тебя приходило в наш лагерь много желанных даров,
Приходили и хвалы, и подарки, и хорошая пища, пока наконец с новобранцами
Не прибыл и ты, молчаливый, без всяких подарков,— но мы глянули один на другого,
И больше, чем всеми дарами вселенной, ты одарил меня.
ЛУНА ПРЕЧИСТАЯ
Луна пречистая, омой эту землю,
Пролей в ночи сиянье нимба на лица опухшие, багровые, искаженные,
На мертвых, лежащих навзничь с раскинутыми руками,
Пролей неиссякаемый свет своего нимба, всеблагая луна.
ПЕРЕМИРИЕ
Слово над всем прекрасное, как небо,
Прекрасное, потому что бойня войны с ее потоком умерших должна на время быть остановлена,
Потому что милосердные руки сестер Ночи и Смерти снова и всегда снова обмывают этот испачканный мир;
Итак, мой враг мертв, мертв, человек, божественный, как я сам,
Я смотрю, как он лежит бледный и спокойный в гробу,— я подхожу ближе,
Склоняюсь и касаюсь нежно своими губами белого лица в гробу.
ДО ЧЕГО ТОРЖЕСТВЕННО, КОГДА ОДИН ЗА ОДНИМ...
До чего торжественно, когда один за одним,
Когда солдаты шеренгами возвращаются из похода усталые, потные, когда они колонной проходят мимо того места, где я стою,
Когда лица масками кажутся, когда я выхватываю глазами лица, изучая маски
(Так же я гляжу поверх этой страницы, изучая тебя, дорогой друг, кто бы ты ни был),
Какой подъем испытываю я, когда моя мысль устремляется к каждому в шеренге и к тебе!
Я вижу за каждой маской, о, чудо, родственную душу,
И пуля никогда не сможет убить того, кем в действительности являешься ты, дорогой друг,
Ни штык проколоть того, кем в действительности являешься ты;
Душа! тебя я вижу, огромную, как и другие, прекрасную, как самые лучшие,
В готовности умереть, спокойную и уверенную, тебя ни пуля не сможет убить,
Ни штык проколоть, о друг!
КОГДА Я ЛЕЖУ ГОЛОВОЙ У ТЕБЯ НА КОЛЕНЯХ, КАМЕРАДО
Когда я лежу головой у тебя на коленях, камерадо,
Я продолжаю признанье тебе, тебе и открытому небу, подвожу итог:
Знаю, я — мятежник, и других обращаю в мятежников,
Знаю, мои слова — оружие, в них опасность и запах смерти,
Я ведь посягаю на успокоенность, безопасность, установленья, законы и стою за беззаконье;
Я очень решителен, потому что все меня отвергли,
Более решителен, чем мог бы, если бы я был желанным.
Я ни в грош не ставлю и никогда не ставил опытность, осмотрительность, мнение большинства, насмешки,
И угроза того, что называют адом,— для меня такая малость, или, вернее, пустой звук,
И соблазн того, что называют раем,— для меня такая малость, или, вернее, пустой звук для меня.
...Возлюбленный камерадо!
Признаюсь, что подстрекал тебя отправиться в путь со мной,
И неистово упорствую в этом желанье,
Хотя и не знаю, зачем и куда мы идем
И вознесемся ли мы на вершину победы
Или будем сокрушены и наголову разбиты.
НЕЖНЫЕГРОЗДЬЯ
Нежные гроздья! флаг жизни кипучей!
Вмещающий все мои земли — все линии береговые!
Флаг смерти! (Как я вглядывался в тебя в дыму сгустившейся битвы!
Как яростны были твои хлопки и плески, черный лоскут!)
Лазурный флаг — праздничный флаг, испещренный звездами ночи!
Ах, моя сияющая красота — ах, это слившееся белое и алое!
Ах, петь песнь о тебе, мой могущественный родитель!
Священный мой, мой отец!
ОДНОМУ ШТАТСКОМУ
Ты просил у меня сладковатых стишков?
Тебе были нужны невоенные, мирные, томные песни?
По-твоему, то, что я пел до сих пор, было непонятно и трудно?
Но ведь я и не пел для того, чтобы ты понял меня или шел бы за мной,
Я и теперь не пою для тебя.
(Я рожден заодно с войною,
И барабанная дробь — для меня сладкая музыка, и мне любы похоронные марши,
Провожающие бойца до могилы с тягучим рыданием, с конвульсией слез.)
Что для таких, как ты, такие поэты, как я?
Оставь же мою книгу,
Ступай и баюкай себя тем, что ты можешь понять, какой-нибудь негромкой пианинной мелодией,
Ибо я никого не баюкаю, и ты никогда не поймешь меня.