ИЗ ЛИЧНОГО НЕЯ ДНЕВНИКА
ПРЕБЫВАНИЯ ВО 2-ой ССЫЛКЕ 1931 год.
(дневник поименован тетрадь № 3)
ЗА ЧТО БЫЛИ АРЕСТОВАНЫ
СМИРНОВА А. И ИВАНОВА П.
В 1931г. 15 марта
Пошла Иванова к поезду послать посылку багажом в Ленинград из Красного Холма. Только что положили на весы, вдруг подходит фининспектор и спрашивает Иванову: «А что вы посылаете?» Иванова отвечает: «На праздник Пасхи посылаем подарки своим знакомым сыру.» А разве можно из Московской в Ленинградскую область посылать сельскохозяйственные продукты? Забирают наш багаж с весов, Иванову спросили её адрес жительства и посадили в каморку темную, где помещают арестованных. А сами вчетвером приехали к нам на квартиру. С виду как ехидные птицы набросились на меня с такими словами: «Где у вас ещё находятся сельскохозяйственные продукты для посылок в Ленинград?» Отвечаю: «Если и есть у нас купленные продукты, то не именно для Ленинграда, но и самим нам кушать надо.» Но они и слушать меня дальше не стали, а сразу все четверо к обыску преступили и все наши вещи в груду сложили. А потом за продукты принялись, не погнушались. Бельё в корзину уложили, а продукты в ящики, муку в мешках всю взяли, а потом и черные сухари забрали и посуду. А что было оставлено, то хозяйка Регина обобрала.
И вот велели и мне одеваться и ехать вместе с ними. А одежду мою теплую всю уложили, а мне оставили холодную жакетку. Но я говорю, что я в такой холодной не поеду. И сама насильно вытащила свою шубёнку и одела, они же стали у меня её вырывать, а я не отдала. Тогда один из них и сказал: «Ну пусть одевает» Вот только она одна и сохранилась у меня.
Вот я оделась и поехала с ними. Вдруг идёт моя Паша, увидела меня, подбежала к нам и говорит: «А мне с нею можно ехать?» Они сказали: «Ну поезжай» Вот я сижу в финотделе, смотрю и Паша моя идёт ко мне. И вот сидим вдвоём, время час ночи.
|
|
Я была взята с постели больной, конечно и переутомилась. Мне сделалось дурно, меня положили на пол, по телефону вызвали ко мне доктора. Доктор меня освидетельствовал, ничего не объяснил, а только сказал: «Полежите пока».
И вот в 3 часа ночи сняли с нас допрос о том, сколько раз мы посылали багажом посылки? Я говорю, что первый раз хотели на праздник сделать подарок своим знакомым. Но они стали мне лгать. «Как один раз? Иванова показала, что раз 10 посылали по железной дороге, да сколько ещё раз посылали по почте!» Я отвечаю: «Не может быть, что бы Иванова сказала то, чего не было!» Потом позвали Иванову опять на допрос и говорят ей: «Вот ты, Иванова, показала, что в первый раз посылала, а Смирнова сказала, что более 10 раз.» Иванова отвечает: «Не может Смирнова того сказать, если этого факта не было. Вы сами это выдумываете.»
В 4 часа ночи позвонили в милицию. Пришел милиционер и повёл нас в участок переночевать. Привели в небольшую каморку где сделаны небольшие нары из грязных досок, не больше как только на 4 души.
Тут сидели 2 женщины, приговоренные уже к ссылке. Одну посадили за то, что она собрание будто сорвала. А другая за то, что на собрание сказала: «Власть хорошая, а порядки в ней неважные!» Теперь вот привели и нас. Они раздвинулись, дали нам место для покоя. А я так умаялась, что и без всякой постели уснула. И Паша легла ко мне под бочок.
|
|
Вот встали утром. Принесли нам чайник кипятку и по куску хлеба. Но мы два дня уже постились и не стали их хлеб кушать. Наши подружки, которые были с нами, стали угощать нас своей передачей, но мы отказались. Они покушали и заплакали в голос, а потом и песни запели от горя. А я им и говорю: «Дорогие, разве песнями успокоишь скорбящую душу? Нет! Нас прислали сюда для исправления, что бы нам исправиться и от греха избавиться.» Вот наши подруги снова заплакали и слёзы на грудь, как град закапали. Вот стала я им примеры святых страдальцев рассказывать, как они добровольцами на страдание пошли и себя великими грешниками сочли. Они в тюрьмах сидели ни день и не два, а по 3 года и больше. Некоторые были сосланы, а некоторые сразу же после суда были приговорены на смерть. Через мучение и в мучении своём они не плакали, а наоборот благодарили Бога за то, что Он дал им тут на земле пострадать и за Христа пролить кровь свою по примеру Господа нашего Иисуса Христа, который пострадал за наши грехи, что бы тем освободить нас от грехов.
Но а мы то дорогие, именно за свои грешки сюда попали. Дома нам некогда было молиться, но здесь мы свободны, ничего сейчас за нашими плечами не стоит. Вот нам только и надо о содеянных своих грехах прощения просить, тогда Господь пошлёт нашей душе облегчение. А если и сошлют нас куда в далёкую страну, Господня рука и там будет помогать нам. Вот наши подруги по тюрьме и успокоились тем, что за грехи свои лучше здесь пострадать.
С утра до 5 вечера просидели, а нам показалось как за 2 часа. Потом мы с Пашей несколько молитв пропели. А они всё плакали и говорили: «Видно Господь вас к нам послал.» Вот только с ними по душам наговорились, вдруг наши двери отворились и сказали: «Смирнова, Иванова, собирайтесь на свободу!»
|
|
Мы пошли домой. А подруги наши стали с нами прощаться и нас со слезами провожали и благодарили, что мы их утешили и они с нами забыли, что в тюрьме находятся. ВОТ ЧТО ЗНАЧИТ ДУХОВНОЕ УТЕШЕНИЕ, ДАЁТ СЕРДЦУ ОБЛЕГЧЕНИЕ.
Вот пришли мы с Пашей на свою квартиру и увидели в ней полный хаос. Матрасы наши стоят верхом, доски с кроватей разбросаны по полу, как после громил. Мы с Пашей немножко убрали и захотели покушать, но у нас ничего не осталось, всё у нас отобрали, а что оставалось (сваренный нами суп и каша), то хозяйка съела.
И вот стала я у хозяйки хлеба покушать просить, но она мне сказала, что у неё нет. Ну я села на ящик и говорю Паше, - куда бы нам за хлебом сходить? Вот сидим и думаем, к кому нам обратиться? Пашу я послала оповестить в Ленинград о нашем постигшем крушении, а сама стала делать порядок, весь хаос разгребать.
Вдруг смотрю в окно. Подъезжает лошадь и приходит ко мне трезвенник Степан Васильевич. Привёз нам пуд муки и пуд картошки, головку сыру и русского масла. За 25 вёрст приехал. Вот я ему и говорю, - Брат, что ты такую дальнюю дорогу вздумал приехать? Он говорит, - Да вот как только с мельницы приехал и что пришла ты мне на память? Думаю, дай свезу сестрице свеженькой мучки. Сказал жене, что хочу съездить, она говорит, - поезжай. Вот я и приехал. А что у тебя сестрица так развалено, или ты куда переезжаешь? Я говорю ему, - Да вот дьявол позавидовал нашему блаженству и всё до последнего куска хлеба у нас отобрал. А Господь опять нас наградил и внушил тебе привезти нам хлеба, как некогда Илью кормил в пустыне через птицу ворона. А вот нас кормит через тебя, бывшего вора. И вот как нам не благодарить Бога за Его многую милость к нам.
Вот тут ещё кто по близости услышали о нашем несчастье, так же принесли нам кое чего. Потом приехала к нам Габурова Сашенька и привезла нам кое-что покушать.
Прошло недели 2 и нам прислали повестки явиться на суд. Мы стали с Пашей собираться и чувствовалось мне, что нас арестуют. Я говорю Паше, - Связывай себе вещи отдельно и я отдельно. Если арестуют, то будет у нас что сменить. Вот наложили что нам необходимо, но наш хозяин Ригин сказал: «Не берите с собой ничего. За что вас арестовывать? А если что будет, так мы вам принесём это всё.» Мы поверили их словам и пошли с пустыми руками.
И ВОТ НАС ОСУДИЛИ К ОТБЫВАНИЮ В СЕВЕРНЫЙ КРАЙ НА 3года.
Обратно нас домой не отпустили, а приставили нам курносого телохранителя, ростом в полтора аршина, винтовка больше его, по земле влачится.
Повёл он нас на бесплатную квартиру. И вот посадили нас в полицейскую конуру, где раньше у торговцев хранился товар. Помещение каменное, вышиною в 4 аршина, окна саженной вышины, стёкла выбиты, некоторые кое-чем заткнуты, которые сеном, которые грязной тряпкой, которые мелкими фанерками от ящиков. Нам показалось холодновато, а лечь грязно, вонь, мусор мокрый под досками. Кушать захотели, но ничего и купить нельзя из хлебного. Вот на утро приносят нам 2 небольших кусочка хлеба. Мы перекрестились и стали есть с аппетитом и попросили к хлебу соли. Но нам в этом отказали, сказали что не полагается. А без соли не охота есть.
Рядом сидят мужчины и в стенке возле железной печки проломлено ими отверстие, что бы переговариваться. Вот я встала на нары и прошу их, - товарищи, нет ли у вас немного соли? Они мне щепотку дали. Вот мы и покушали хлебца с солью и запили кипятком. Съели одну пайку, а другую оставили к ужину. Так же очень аппетитно покушали, с кипятком похлебали мурцой и стали думать, как нам устроиться спать?
Постлать нечего, только что одето на нас. Вот приходит вечером наша хозяйка и приносит наш гладильник и две наши маленькие думочки, кое какое рваное белье, небольшой кусочек хлебца, четырёхдневного кислого овсяного киселя и больше ничего.
Вот начали мы на этом войлоке приготавливать постель. Войлок под себя, моей шубейкой прикрылись, Пашину пальтушку в голову положили и к печке тёпленькой прислонились, я спиной и крепко, крепко заснули.
Но вдруг напали на нас неприятели белые, потом и красные и не дали нам покою, стали нас сильно кусать.
Вот мы сняли свои нижние вещи с себя и стали неприятелей ловить, а ничего не видно. Дали ломаную лампу без стекла, огонь коптит, набралось полно сажи. На белье при таком свете ничего не поймали, а только стали на ощупь ловить, да на нарах их бить. Так всю ночь с неприятелями провели.
Смотрим, уже утро настало, и некогда спать стало. И вот с такими неприятелями мы 4 ночи провели. А на пятую ночь в город Бежецк в тюрьму нас перевели. Шли через разлитые реки.
В 2 часа ночи нас в милицию привели, там и оставили. А в 9 утра нас через милицию в Бежецкую тюрьму доставили. Нас приняли и мешочки наши при обыске растрясли, ничего в них не нашли. Тогда нас с надзором повели и в одиночку посадили. Так часа 4 в ней мы посидели, а потом нас к доктору обоих повели. Он нас прослушал, записал, приказал в баню нас вести, а после бани в общую камеру нас привели.
Там сидело женщи10. Нары все заняты, пришлось нам лечь на пол. Вот улеглись мы с Пашей, а у нас за спиной белые заходили и не дают нам уснуть, вот и пришлось нам встать что бы белых изловить. Огонь керосиновый горит всю ночь, искать видно. Слышу мыши ходят по нам. Красивенькие, серенькие, ходят в тишине, нас не стесняются и проверяют передачи в корзинках. На утро мы со всеми познакомились и пошли у нас разговоры о Священном Писании.
На душе стало легко. Народ весь здесь убитый скорбями, о законе слушать был рад. Сидели тут в нашей камере евангелистки и крестьянки, кто за что посажены. Сказать правду, то большинство ни за что, по наговору людей. Вот мы с Пашей начали со среды пост, что бы встретить нам Святую Пасху. Над нами вся камера удивилась, почему мы не пьём и не едим. И вот крестьянки стали укорять евангелисток зачем те в Страстную пятницу грызли конскую лягу, а назвались евангелистами? Ну и пошли спорить. Вот я подхожу к ним и говорю: «Не стоит вам сестры укорять друг друга. Кого совесть не грызёт, тот пусть и ест что хочет.» Но всё-таки на евангелисток крестьянки смотрели с призрением, а нас очень полюбили. Мы с евангелистками сошлись словами.
Вот пришла Пасха. Стали мы с Пашей разговляться. У нас хлеба скопилось 10 паек. Из них мы две себе оставили, а восемь отдали тем, кому не хватает и стали пить кипяток с хлебом и солью. Евангелистки дали нам по кусочку сахару и по кусочку сыру и маслица на хлеб. Вот мы и разговелись.
Потом пришли к нам из другой камеры игуменья с монашкой и приносит мне пол-литра кипяченого молока, два яичка, две лепёшки и два куска сахара. Я не беру, а она говорит: «Ты меня во время скорби накормила, так я обязана тебя отблагодарить.» А я и забыла, когда её кормила, а потом вспомнила. Когда я жила в Красном Холме и шла с базара я увидела идущую скучную игуменью и спросила её: «Сестра, куда идёшь?» Она отвечает, что идёт на станцию, на поезд. Я ей говорю, что время сейчас одиннадцатый час, а поезд уходит из Холма в пять вечера, так пойдём ко мне. Она рассказала, что их из монастыря выгнали и монастырь уже заняли. И вот она поехала к знакомым, а её там арестовали и в Бежецкую тюрьму отправили и с нею семь монашек арестовали. И что же, вот случай какой. Она меня в тюрьме встретила и так же во время скорби меня накормила.
Пришло время обеда. Принесли мясных щей. А мы с Пашей стали есть мурцу, (мурца или мурцовка это кипяток и накрошен туда хлеб, лук, соль и масло) да так вкусно! Вот поели и Христос воскрес запели.
Вдруг идёт надзиратель и кричит: «Смирнова, на свиданье!» У меня душа зарадовалаь, думаю, кто бы это мог меня в такой день посетить? Вбегаю в дежурную, вижу сестру Пашу Поддубную и только успела с нею поздороваться а она заплакала и говорит, что со среды здесь проживает и не могла ко мне попасть. Вдруг свисток, свиданье кончилось, она заплакала, пошла, помахала платочком и скрылась за воротами.
И заболело моё сердце о ней, что такую дорогу дальнею совершила, а душу свою не утешила, свиданье не более десяти минут было. Сдавило моё сердце слезами, но на вою я их не выпустила.
В камере меня стали поздравлять с радостью, но я не могла ответить им благодарностью а стала сразу разбирать передачу и делиться, хоть по немного, но всем без обиды. И вот что ни кушаю, а внутренне слёзы глотаю, всех друзей вспоминаю. От всей души их благодарю и Бога прошу, чтобы Господь продлил их жизнь в добром здравии, благополучии и послал успех в делах. Потом Паша Поддубная ещё два раза была, спасибо ей за заботу, что совершила такую дорогу, ради нас ничтожных и привезла нам питание.
И вот пробыли мы в Бежецкой тюрьме два месяца. А потом нас в Ярославскую тюрьму переслали. Посадили нас в арестантский вагон, набили снизу до верху, как сельдей в бочке. От табака чуть не задохнулись.
19 мая привезли нас в Ярославль. Паша с народом шла пешком под командой конвоя, а мне сказали: «Ты бабушка садись на воз, где помягче». Я сама туда влезла, села и хорошо, мягко было мне ехать. И этим временем нагляделась я на город Ярославль и понравилась мне обширная река Волга. Город чистенький, большое трамвайное движение, много небольших садиков. Одним словом город культурный. Ехали часа 3 до Романовской тюрьмы.
Вот въезжаем во двор, народ стоит во фронт. На дворе стоит стол, сидит начальник тюрьмы и выкликает всех по списку, т.е. проверяют, не убежал ли кто по дороге. Вот дошла очередь и до нас, выкликают, - Смирнова, - отвечаю, - здесь. Спрашивают сколько лет, за что судима и на сколько лет? Так же и Иванову спросили и записали нас.
Потом нас отправили в баню обмыться, что бы в камеру чистыми явиться. Баня большая, чистая, тазы в ней медные а вода такая мягкая, что без мыла голову мыли и как шёлк волосы промылись. Такой мягкой воды мы нигде не видели, как в Ярославле.
После бани повели нас на третий этаж в камеру. Сидели там игуменья, три монашки и одна еврейка. Всего сидело одиннадцать человек, да нас двое – стало тринадцать.
Встретили нас любезно, предложили нам кипяточку после бани, конечно мы не отказались, попили. Потом принесли ужин: щи пустые, но мы их не хлебали. В восемь вечера стали стлать постель на полу. По стенкам камеры в круговую были собраны пять коек из досок, не шире аршина. Двое спали на столе, одна под столом, остальные на полу. Спать было тепло, но кусали блохи и клопы и не давали заснуть, все лежали и почесывались.
В шесть часов встали, открыли нам камеру, все пошли оправляться, умываться, а кто за кипятком, кипятку бери сколько хочешь. Другая пара пошла выносить ночную парашу, а за это время проветривается наша камера. Потом опять закрывают на замок.
Помещение камеры около десяти аршин длины, около четырех ширины, окошко около аршина ширины, меньше аршина высоты, электросвет почти у самого потолка, пошить если что, то не очень видать, да и вечером лампочка плохо горит.
Для обихода выпускают нас в коридор только три раза в день. Давали на дворе прогулку целый час, выпускали всех женщин вместе.
На прогулке я со многими познакомилась. Тут было много монашек из разных мест и были с Карповки монашки, т.е. отца Иоанна Кронштадского. Вот и пришлось с ними о многом поговорить, они меня полюбили.
Потом они познакомили меня с двумя архиереями. Во время обихода мы и они могли через волчок в двери поговорить. Вот я подхожу к их волчку и говорю: «Мир вам отцы». Они спросили меня, что с кем имеют разговор? Я сказала, что я последовательница Чурикова. И что же? Встревожились владыки и стали не милостиво со мной говорить: «Вот ваш где сейчас Чуриков?» А я отвечаю им, что находится на покое, как и вы. А они говорят: «Кто дал разрешение вашему Чурикову проповедовать?» А я отвечаю: «На хорошее дело не нужно разрешение, а нужно желание, да в подкрепление говорит нам Иоакова послание: «Кто уговорит брата или сестру, тому множество покроется грехов.» Вот Чуриков и последовал по Писанию Иакова, оставил свою торговлю и пошёл спасать от разврата и пьянства брата и сестру, вероисповедания всякого. Со злобою на меня епископ крикнул в волчок, что Чуриков сектант! А я говорю им, что попы назвали его сектантом, а весь исцелённый Им народ чтил Его и по сиё время чтут Его имя. Он кричит: «Ваш Чуриков против священников православных!» А я отвечаю, - нет! Чуриков только против попов. Он отвечает: «А всё равно!» Я отвечаю: «Нет! Не всё равно. Священники были: Николай Чудотворец, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст и другие им подобные, так они просвещали свой народ учением и через их проповедь люди исправлялись и по их молитве от болезни исцелялись.
А относительно попов, они зажили в угоду мира: выпить им не грех, покурить им не грех, в картишки сыграть - не грех, жену другую взять - не грех. Вот через этих попов и постигли страну нашу такие непорядки и безверие, всё именно через таких попов.
Тогда епископ и говорит: «Вот теперь и видать из слов твоих, что из-за вас и патриарха Тихона изгнали именно через Чурикова!» Тогда я ему отвечаю: «Слушай владыка, патриарх Тихон не Чуриковцами с престола спихнут, а всё благодаря вашему выпуску попов.
Полчаса с ним проговорила и умыться не успела. А на другой день моего проживания в тюрьме, они запретили всем монашкам со мною разговаривать. Вот выходим мы на прогулку и ни одна монашка не подходит ко мне. А я подхожу и здороваюсь с ними и зову прогуляться по садику а они отвечают, что устали, а сами собрались вместе и говорят про меня, что я очень дерзко говорила с их епископом. Слыша их разговор обо мне, я больше не стала их беспокоить.
Со мною в камере сидели две монашки и одна игуменья. На Николин день, 9 мая они стали читать акафист Николаю Чудотворцу. Я и Паша тоже встали помолиться. Стояли, стояли, устали и сели. А читала акафист игуменья, ничего не понять, как она мемекает. Вот они молятся, а я стала беседовать с еврейкой о делах Братца, приводить примеры из жизни святых отцов. Еврейка заинтересовалась этими рассказами и говорит: «Я с вами более согласна чем с матушками. У них как-то однотонно и скучные их фразы. А у вас речь поднимает скорбного человека. Потом мы с Пашей пропели «В минуту жизни трудную ….» и «К Тебе о Матерь Пресвятая…..» и ещё кое что и сидящим с нами понравилось, а монашкам мы не пришлись по душе.
Потом они нас спросили- почему ваш Чуриков против святых Таинств? Мы говорим, что Чуриков против сорокоградусной, что бы не на вине святые Таинства совершались, а на ягодном соке. Ну вот ваш Чуриков и сектант- ответили они. О многом пришлось поговорить, да монашеские убеждения мертвы оказались для слушающих нас.
Четыре дня погостили мы здесь и захотелось мне узнать, где находится изолятор? Вот мне еврейка и стала рассказывать, что её недавно из Коровников перевели в эту Романовскую тюрьму, а там оставили одних изолированных, да детский сад для детей устроили. Она там была кухаркой, готовила для изолированных. Кормили их там хорошо, помещение хорошее, гуляли сколько хотели, баня каждую неделю. Заботились об изолированных иностранные державы, так что им там было хорошо. Рассказала, что в изоляторе находились знатные люди, не как мы, вот поэтому их там оберегали.
22 мая нас назначили переправить в город Вологду. Велели за десять минут быть готовыми к отправке. По военному мы собрались и встали во дворе в шеренгу. Опять стали всех выкликивать по фамилиям и стали производить у нас обыск. Велели снять жакет, полусапожки и кругом обшарили. Потом стали трепать наши вещи, нет ли чего острого. Соль выкидывали и даже все сухари из мешков высыпали. Потом приказали встать всем в очередь, а вещи велели уложить на подводы. Командир говорит мне: «А ты бабка, садись на подводу, на верх вещей.
Вот я опять поехала, как барыня, а моя Пашенька пошла пешком со всеми. По краям шли конвоиры, дорогой должны идти молча и только глядеть себе под ноги, чтобы не упасть. И вот, когда сели мы в вагон, я и говорю Паше, - А что, понравился тебе город Ярославль? А она отвечает, что даже не видала как из-за угла заворачивали, а только всё смотрела, как бы не упасть. А идти то было почти 6 вёрст, и шли быстрым шагом, очень все устали. А я не устала, ехала как в коляске.
Пригнали на вокзал, каждый свои вещи забрал и в вагон пошли садиться. Вагон чистенький. Сели, слава Богу! Захотели пить. Стали у старшего конвоира просить, а он крикнул, что не подохнете. Ну тут все и приумолкли и больше ни слова.
Стояли на станции несколько часов, двигали нас, двигали с одного пути на другой.
На следующий день приехали в Вологду. Здесь тоже несколько часов сидели. Пить и кушать все захотели, но не было конвоиров, которые бы нас приняли. Наконец пришли из милиции и велели всем встать в ряды и готовиться в поход. А подводы нет. Вещей у всех много, а идти от вокзала далеко. Пришлось вещи свои каждому на себе нести. Мне идти и так было не легко, а тут ещё и вещи. Вот я шла, шла и стала из ряда отставать. Конвоир закричал: «Бабка, подтянись!» А я говорю, - Сыночек, я больше идти не могу. Тогда конвоир послал мне одного из шпаны, а шпаной называют воришек. Вот они взяли наши вещи и нам стало легче идти.
Пришли мы к назначенному месту, к церкви святой Троицы, говорят, - вот здесь пока будете находиться. Это здесь распределительный пункт, отсюда будут распределять кого куда, то есть в какой район требуется сколько рабочих.
Вот мы сидим и ждём, когда нас поведут на место. Часа три или больше сидели на улице, каждый на своих вещах. Раскинулись, как табун цыган. Подъехал верхом на коне начальник и приказал нас принимать. Народу постороннего собралось много, смотрят на нас и плачут. Милиция скопившуюся публику стала отгонять, а я уже вступила в беседу. Слышу выкликают, - Смирнова! Отвечаю, - я здесь.
Подхожу к столу, опять спрашивают, - за что судима, на какой срок отбывания, сколько мне лет? Вот куда нас не приведут, везде запись.
Паша моя вперёд меня вошла в церковь с вещами и как вошла, дальше порога не идёт. За нею и я вхожу и ищу Пашу. А темнота в церкви, ничего не видать, что и куда идти?
Нары настроены до самого купола и всё леса кругом и страшная вонь. Народу набито, как сельдей в бочке.
Мы встали и не знаем куда дальше идти? И что же? Видим, сидят женщины на нарах, человек пятнадцать и мы тут пристроились, поставили свои две корзиночки, да мешок с постелью и сели в ногах. Но нас стали толкать. Тогда я и говорю: «Милые гражданочки, что же вы толкаетесь, ведь и нам надо куда-нибудь лечь?» Оказывается это собралась воровская шайка, а мы им не пара. Но всё-таки мы с ними подружились.
Вот приходит вечер, темнота кругом страшная. На всю церковь зажгли два коптильных фонаря «Летучая мышь». Вот только что народ улёгся спать, вдруг поднялся крик, - унесли, унесли мой мешок, мой сундук, мою корзинку. Кричат до истерики, - дежурный! Дежурный! А дежурные стоят на улице и до них крик и шум из церкви не доносится. Одни двери деревянные, а другие из кованного железа, уличные, закрыты на глухо. Тогда стали кое-чем стучать в двери, лишь бы вызвать дежурного для порядка.
Вот входят два дежурных и тоже не без страха. Каждый оберегает жизнь свою, их только двое, а этой шпаны тысяча. И что же? Народ шумел, некоторые плакали, что у них всё до ниточки унесли. Милиция пошла к шпане с обыском, но они уже успели куда то всё спрятать, а пустые корзинки, сундуки успели обратно поставить, мешки из под сухарей выкинули. Не возможно представить, что творилось в эту ночь! Конечно и мы с Пашей были не без страха. А с нами то рядом сидели главари этой шайки. Те воровали по ночам, а эти днём продавали, за их работу хлеба, селёдки им покупали, а себе литрами водки.
И так первая кошмарная ночь прошла. На второй день народ стал жалобу произносить начальнику, но он сказал, - храните, не спите! После ухода начальника, стали сильных собирать на работы. Кого на выгрузку леса, кого чинить мостовые, женщин на поломойные работы. Но народ отказывается, говорит, - при нас украли вещи, а если уйдём на работу, то и остальное утащат. Тогда милиция разрешила вещи вынести на улицу и поставить надёжных людей охранять. Только тогда и согласились пойти работать.
Утром всем дали по кусочку хлеба (200 грамм) и кипятку по выдаче, и погнали людей на работы. И вот как ушли, стало дышать полегче. Воздух был спёртый потому, что по углам было сыро, даже сделали уборные. Под нары чего только не накидали, даже ужасно смотреть, а не то что нюхать!
Подошло время обеда. Выпустили нас на улицу оправиться. Вначале я Пашу послала, а сама осталась вещи караулить. Потом я пошла, да так и осталась на улице до вечера, пристроилась караулить вещи вместе со стариками и думаю себе, - слава Богу, хоть свежим воздухом дышу, да о Паше скорблю, что она там сидит и задыхается табачным дымом и вонью.
Вот прошёл час, второй. Наступила перемена для обихода. Я пришла к ней, что бы её сменить. Потом я купила у одного пересыльного одеяло за 12 рублей и подушку за 10 рублей. А моя Паша и говорит мне, - ну зачем ты ещё грузу купила? Это-то, дай Бог сохранить, а тут вот ещё прибавила.
Вот наступает вторая ночь. Воришки заходили, глаза их бегают туда, сюда, уж приглядывают себе добычи к вечеру. И что же? Опять пошла работа, да такая усиленная! С нар на нары скачут, как бесенята, без рубашек. Вытаскивают из под голов мешки с сухарями. Опять стон пошёл и крик, закричали дежурного. Дежурные вбежали, стали усмирять, но было не понять, что тут делается. Мы с Пашей прижались друг к другу и стали в душе молить Бога о сохранении не вещей, а о сохранении самих себя. Паша моя трясется и говорит, - где тут сохранить нам вещи, самим бы живыми остаться! Я ей говорю, - Бог сохранит нас и наши вещи, имей только веру!
Вот подходит к нам староста этой шайки и говорит нам, - что вы бабушки так приуныли? Вы будьте спокойны, вас не тронут и у вас ничего не возьмут, а если у вас что-нибудь пропадёт, то скажите нам. Успокоил нас и опять побежал в шумящую толпу. Тут приехала конная милиция для усмирения и пустили в ход свои оружия. Одному воришке чуть совсем не отсекли руку, другому ухо, а других здорово били, так что чуть совсем не убили. Рубахи на них порвали, а некоторых на колокольню посадили в наказание. Вот одного главаря воровской шайки здорово били, морду всю синею сделали и на колокольне держали до утра. Его товарка по воровству кричала до истерики, - отпустите моего Ваню, он мне муж!
Вот и вторая ночь прошла в страхе. И никто из нас глаз не закрыли, но спать охота, а лечь негде. Сидели на кончике нар, лечь не удобно было. А сверху, с нар сыплется на нас всякий мусор, вши, так что и глаз поднять кверху нельзя, даже в сторону посмотреть нельзя.
Ещё не рассвело, а свадьбы совершаются без конца и даже сидят в очередь на подоконниках. Если какой жених замедлит, то тащат его с нар за ноги и уже другой жених ложится. Если кому невеста откажет в свадьбе, то ей грозят ножом. И днём не дают таковым покою, забираются на пятый этаж, под купол и там всё у них радости. И за все удовольствия невеста получает кусок хлеба, хвост селёдки и чайную чашку водки, а потом и синяков в награду поставят и одежду всю на невесте порвут.
Вот четыре ночи в этой церкви промучились, без воздуха и без дневного света. Стекла все выбиты, заколочены сверху донизу досками. Прогулок не было никаких. Так и задыхались. Спать приходилось в одежде, нельзя было раздеться. Тело ныло, вши за рубашкой без стыда ходят, жгут, как иголками. Бельё прогладить было неудобно.
Возле нас была особенная толкучка, потому что невесты их спали вместе с нами на нарах. И всё время любезничали на наших глазах, так что противно было на них глядеть и слушать. А уйти некуда, да и нельзя оставить вещи, маментально уплывут. Вот и сидели на нарах днём,а руки были на мешке и на корзине, придерживали и спали с Пашей по очереди.
Сидим, и покушать охота, и нечего. Деньги есть, но купить негде, кроме рынка, а на рынок не пускают, чтоб не убежали. Вот как -то удалось мне пойти на базар. Купила буханку мягкого хлеба и две селёдки по рублю и на 50 копеек зелёного лука, на рубль рубленной капусты и льняного масла. И так была рада, что на двенадцать рублей сделала покупки и теперь будем кушать. Дёшево купила, радуюсь!
Вот подходит к нам голодная шпана и просит уступить им хлеба. Пришлось разрезать форму на пять частей и отдать, а если добровольно не отдать, то отнимут. В тюрьме в отношении этого лучше было. А что здесь, так не дай Бог!
Вот стали жаловаться начальнику на неудобства помещения, но начальник не особо внимал на наши просьбы. Придёт, посмотрит по сторонам, постоит как манекен, зажмёт нос и сразу уходит.
Пробыли мы здесь четверо суток. Назначили нас перевести в другую церковь, в бывший монастырь «Иоанна Богослова.». Приехали лошади, сами заключённые сложили на них вещи и повезли. А женщин послали мыть помещение с утра, к вечеру только успели туда перебраться.
Поместились мы все женщины в алтаре, потому что нас тогда было немного, около 40 человек. Кто посмелей, те заняли себе места на нарах, а нас пятеро легли на полу. И говорим сами с собой, ну здесь лучше будет, потому что одни женщины. И вот только мы легли, вдруг влетают мужчины в нижнем белье и скок на нары к своим невестам. И опять стали в собачьи свадьбы играть. Потом стали угощаться, литровок десять водки принесли. Угощали шпану только ту, которые удачно воровали. Но и надзор хорошо угощали, которые позволяли им свободно выходить на волю и гулять по городу Вологде.
Вот все свадьбышные перепились и разодрались. Стали кидаться бутылками и кружками, одна попала мне в голову и разбилась. Вот тут мы опять замолились и хотели для спасения лезть под нары. Но тут скоро надзор их угомонил, всё утихло, некоторые пошли в ночную на работу чистить квартиры. Ну немножко тут уснули, воздух пока ещё не испортился.
Утром, в 6 часов приходит другая смена и пересчитывает народ. Записывает и посылает из нас же самих за хлебом, на кухню. Хлеб здесь выдают один кусок на троих, что бы мы сами разрезали и разделили между собой. Что же тут получается? Ножа нет ни у кого, да и не позволяется нож иметь при себе, увидят, отнимут. Вот как тут можно разделить?
Давали по двести грамм с приваркой, а без приварки - двести пятьдесят грамм.. Конечно такой порции всем было маловато, из-за скандала приходилось лишаться своего пайка. Ножа нет, а руками ровно не разломишь. Вот я на улице нашла длинную железку и обточила её о каменную ступеньку и стали этим резать хлеб. Потом пошла я тихонько в город послать на родину письмо и зашла на тряпичный двор, набрала несколько банок из-под консервов, потом мерку железную из под картошки и всё положила в мешок и понесла в свою церковь. Стала раздавать тем, кому не во что брать суп и не в чем пить кипяток. За такой мусор меня очень старухи благодарили и Богу за меня молились.
Потом многие не могли терпеть, им надо и необходимо несколько раз сходить оправиться. А нас не отпускают. Разрешается только три раза и терпи, хоть живот лопни, им нужды об этом нет. Тогда я предложила женщинам, что ходите в эту четверть и выливайте в окно через решётку. Вот меня за совет все женщины благодарили, все в посудину освобождались и за окошко выливали. И однажды, только вылили и чуть начальнику не на голову и был нам всем строгий выговор. А мы сказали: «А почему вы нас не пускаете на улицу, ведь не в себе же будем держать?» И вот с этого раза стали женщин выпускать по их требованию. А мужчины всё время делали в окно через решетку так, что мимо нельзя было пройти. Но вот когда выпускают народ оправиться, так вы видите такую картину перед собой: все сидят обнаженные до нага и идёт усиленная ловля белых (бельевые вши). Убивать их уж некогда, а прямо кидают на волю. Надзор гонит народ, а они со слезами упрашивают, чтобы им дали возможность их выловить. А в близи мирные жители подали жалобу начальнику, что вшами их наделили и обворовывают. Вот тут и стал надзор следить, как только оправятся, и обратно в церковь убирайся. Но я всё же улизнула в город, что-нибудь купить нам пошамкать. И вот боком, вокруг церкви обошла и в город ушла.
Купила целую форму хлеба, да кастрюльку кислой капусты, луку зелёного, масла и пошла. А ноги то лениво обратно ползут. Вижу идёт торговка и несёт полную корзину рогульков и мне так захотелось съесть горяченькую. Вот я спрашиваю, - почём? – по 50 копеек. Я прошу её отдать за эту цену две рогульки, она поглядела на меня и говорит, - бери!
Вот я дошла до ближайшего бульвара, села на скамейку, отломила хлебца уголочек, на крышку положила капустки и полила маслицем так аппетитно покушала на свежем воздухе. Потом принялась за рогульку, тоже аппетитно съела. А другую рогульку оставила для Паши.
Эти рогульки такие: пресные, месятся из ржаной муки, потом их раскатывают величиной в маленькую тарелку, намазывают толченой картошкой, загибают края и на лопатке сажают на голый под. Вот тут и вся сдоба в них. А теперь их продают по рублю за штуку.
Вот я покушала, встала, взяла хлеб под мышку, кастрюльку и неохотно ноги передвигаю и о свободушке мечтаю. И тех счастливыми называю, кто ходит на свободе.
Вот с покупками, крадучись, иду позади церкви, и как дежурный загляделся, а я шмыг к верху по лестнице. И вот опять надо быть в духоте и смраде.
Вот принесла хлеб, положила, а меня все как вороньё обступили и просят продать хлеба. Я говорю, - пойдите сами и купите! Но всё-таки пришлось половину отдать.
Вот 15-го июня приезжает к нам П.А. Поддубная, около пуда привезла чёрных сухарей и хлеба килограмм шесть, две селёдки, четыри булки, три банки консервов, несколько пряничков, несколько конфеточек, песочку немножко и сахарку. Посидела с нами на нарах часа три и на всех страждущих поглядела. Потом я на улицу пошла её провожать и там с ней часа три посидела. И очень была рада, что дорогие сёстры меня не забывают и сюда мне хлебца присылают. Вот она пошла на вокзал, а я, глядя на неё, конечно заплакала и слеза из глаз моих капала. Когда она скрылась из глаз моих, тогда и я пошла.
И вот пришла, опять села на свои нары и скучно стало на душе. Вот принялись разбирать подарки, да и говорим, - зачем в такую даль везла хлеба, да и чёрствый, ведь хлеба здесь можно купить мягкого за килограмм рубль, а то такую даль везла. Жаль было её, что утруждала себя.
Вот прожили мы тут месяц с лишним и каждый день под страхом были. День прошёл и слава Богу. Да всех ужасов и не возможно описать. Одно воспоминание – Вологда, распределительный пункт и волос дыбом поднимается, что мы там пережили. При каждом посещении начальника, все просили его, что бы куда-нибудь хоть на работу скорей определили, чем тут томиться в духоте и голоде. Он отвечал, - при первом требовании рабочей силы пошлю вас.
Вот приехал прораб набирать рабочую силу на раскорчевку леса, мы попросили, чтоб и нас назначили, лишь бы освободиться из этой церкви. Нас спросили, - коров доить умеете? Мы сказали, что умеем. Вот нас и записали на работу за 90 километров от города Вологды.
После набора, прораб нанял трёх лошадей и наши вещи погрузили, а нас уже без милицейской охраны на вокзал отпустили. Вот тут мы легко себя почувствовали, что мы теперь свободные граждане и нет тюремного режима и гнёта. Всё кричали на нас, - тихо, без разговоров! А тут мы по станции ходили, в