«Сквозь толстое стекло ее глаза кажутся невыразительными», — подумала Генриетта, нервно переминаясь с ноги на ногу. Даже после двух недель, проведенных с теткой — сестрой матери, которая относилась к ней очень великодушно, отказываясь обсуждать причину размолвки с сестрой, она казалась Генриетте грозной.
Леди Гвендолин пережила выдающегося вига[17], который, подобно своему другу мистеру Фоксу, в свое время громогласно выступал на стороне оппозиции и с таким же рвением играл в фараона в клубе «Брукс». К счастью для его жены, богатство сэра Леттисбери-Хайта было значительным, к тому же ему везло не меньше, чем покойному мистеру Фоксу. Все закончилось весьма драматично три года назад одним вечером, когда с плотно забинтованной от подагры ногой он упал с главной лестницы своего загородного дома и размозжил голову о мраморный постамент, на котором стоял бюст римского императора Тиберия.
Джулиус, сын сэра Леттисбери-Хайта, унаследовал титул отца, но не его темперамент, поскольку склонялся в сторону тори[18] и даже не думал тратить семейное богатство за ломберным столом в «Бруксе». Вместе с тихой как мышь женой и быстро растущим выводком столь же тихих детей скупой и степенный сэр Джулиус не без удовлетворения занял величественное имение в Суссексе. Там его отец предстал перед лицом Творца, дав леди Гвендолин право свободно управлять городским особняком и наслаждаться крайне бурной лондонской жизнью и столь же свободно горевать по поводу недостатков своего первенца.
И то и другое она делала с удовольствием. Ее вечеринки и завтраки всегда удостаивались высочайшей похвалы общества. Несмотря на приверженность вигам, леди Гвендолин была близкой подругой леди Каупер, ярой приверженкой Каннинга[19] и самой влиятельной посетительницей клуба «Алмак». Ее остроумие было столь же сухим и острым, как и ее подруги. Однако этот сезон для леди Гвендолин оказался немного пресным, она удачно одну за другой сплавила своих трех дочерей и внучку, которой до брачного возраста оставалось еще восемь лет. Поэтому неожиданное появление Генриетты на пороге ее дома, после того как она вернулась со скучного спектакля в театре Друри-Лейн, где несчастного мистера Кина[20] забросали гнилыми фруктами, чрезвычайно скрасило ее жизнь, став приятным разнообразием.
|
|
Генриетта еще не пришла в себя после неожиданного бегства с постоялого двора «Мышь и полевка» и не слишком беспокоилась о том, как ее встретят на Беркли-сквер. Она лишь думала о том, как обрести крышу над головой и выиграть время, чтобы собраться с мыслями. Почти не помнила первую ночь и никак не могла связно отвечать на вопросы озабоченной тети. К счастью, леди Гвендолин — весьма практичная женщина, взглянув в напряженное, белое как лилия лицо, решила отложить расспросы на завтра, отправила Генриетту в постель, наказав ей выпить чашку теплого молока и крепко спать до самого утра.
Усталость давала о себе знать, и Генриетта с удовольствием подчинилась. Однако, когда наступило утро, она задыхалась от ощущения собственной вины, но решила не показывать этого. Генриетта вела себя глупо. Позволила желаниям возобладать над рассудком, убедив себя, что Рейф изменится только потому, что она желала его. Раны от брака с леди Джулией не заживут, ибо он все время будет бередить их. Он заботился о ней искренне, но не очень серьезно, а его чувства не столь глубоки. Он способен любить, но уже выбрал свой путь.
|
|
«Дело в том, — размышляла Генриетта в первое утро на Беркли-сквер, когда, проснувшись, приняла ванну и пила горячий шоколад, — дело в том, что только любовь способна принести мне счастье. Конечно, я могу принести в жертву себя и свои принципы ради того человека, который полюбит меня, но не ради того, кто меня не любит».
Она пришла к выводу, что счастливо отделалась. «По крайней мере, не сомневаюсь, что со временем так и будет, — печально сказала она, не в состоянии избавиться от боли в сердце. — Со временем конечно же я смирюсь с мыслью, что этому было не суждено произойти, вряд ли я буду скучать по нему или даже думать о нем. Со временем».
Она не заплачет! Не станет жалеть себя! Боль она причинила себе сама. Влюбилась в мужчину, который заковал свое сердце в лед и лечил боль, притупляя ее, чтобы вообще ничего никогда не чувствовать. Приятно осознать, что она не поддалась соблазну его непристойного предложения. Она не позволит, чтобы ее любовь, бесценную любовь запятнали или осквернили. Она поступила так, как должна была поступить, ушла с высоко поднятой головой, несмотря на боль в сердце.
«Я уверена, что скоро я буду чувствовать себя намного лучше», — печально говорила Генриетта своему отражению в зеркале, но никак не могла избавиться от мысли, что часть ее существа жалела о разлуке с Рейфом. Частичка ее существа приняла бы его позорное предложение, и никакие уговоры и решения не позволяли полностью избавиться от этой частички.
|
|
«Сейчас первым делом надо подумать о будущем», — бормотала Генриетта, надевая свое коричневое платье.
Она говорила о будущем с тетей, однако не все ее мысли были восприняты леди Гвендолин с одобрением.
— Моя племянница — жалкая гувернантка! — с ужасом воскликнула та, слушая несколько укороченный рассказ Генриетты о том, как она оказалась на Беркли-сквер, высказавшись по поводу необоснованного увольнения с работы, но ни словом не обмолвившись об изумрудах.
— Должна сказать, меня не удивляет то обстоятельство, что твое пребывание у леди Ипсвич закончилось ссорой, — заметила леди Гвендолин. — Честно признаться, я рада этому. Я совсем не знала, насколько твоя мать отстранилась от земных дел, и считала леди Ипсвич человеком, кому можно доверить тебя... но довольно об этом. Я категорически против того, чтобы ты занималась подобной работой! Я также против того, чтобы ты стала учительницей в той ирландской школе! — Тетя погладила Генриетту по руке. — Что ж, моя дорогая, будем надеяться, что речь идет о таких же воздушных замках, как и все остальные затеи твоей матери. Только не возражай, ты разумная девушка, и я уверена, как и я, понимаешь, что это правда. Генриетта, я так рада, что тебе достало ума прийти ко мне. Ты должна довериться мне. Думаю, я вправе обещать тебе более отрадное будущее, чем нудная работа гувернанткой.
Тетя ласково улыбнулась, Генриетте стоило трудов улыбнуться ей в ответ, хотя в то мгновение до более отрадного будущего казалось еще очень далеко.
— Мне очень грустно, что мы встретились только сейчас, — продолжила леди Гвендолин. — Хотя вполне понимаю, что из-за преданности матери ты так и не смогла принять ни одного моего приглашения.
Генриетта с отчаянием взглянула на тетю:
— Но я не получала никаких приглашений.
— Вот это да! Теперь мне все ясно, — с раздражением произнесла леди Гвендолин. — Не сомневаюсь, что к этому руку приложил твой отец. Я никогда не видела его, но...
— Да нет же, тетя, папа не посмел бы... — Генриетта осеклась. — Думаю, тут виновата мама, — уверяла она, краснея. — Она очень... очень... Она придерживается резких взглядов относительно пороков общества. Из-за своей... беды.
Леди Гвендолин постучала лорнетом по ладони.
— Ладно, — наконец сказала она, решив, что предосторожность не помешает, хотя ей и хотелось поговорить с племянницей начистоту, — ладно, больше не будем говорить об этом, но будь уверена, Генриетта, я очень довольна, что ты здесь.
— Ах, тетя, я очень рада, что нахожусь здесь, — ответила Генриетта и обняла ее.
Леди Гвендолин радовалась тому, что Генриетта оказалась очаровательной, обладала отличными манерами, несмотря на деревенское воспитание. Лондонский сезон был уже в разгаре, что стало скорее преимуществом, ибо дела достигли той стадии, когда свежее лицо воспринималось как приятное угощение. Племянницу нельзя было официально ввести в общество, та со странной непреклонностью выступала против поисков мужа, леди Гвендолин признала, что не имеет права оказаться в роли свахи. Нет, речь не шла об официальном введении в общество, однако тетя покажет Генриетту всему свету, придаст ей некоторый городской блеск, выгодно нарядит, что сослужит племяннице хорошую службу в будущем. К тому же это так забавно. Несомненно, ее сестра Гиневра придет в ужас от этого, потому леди Гвендолин решительно ринулась осуществлять свой план.
Генриетта сначала восприняла ее идею с большой неохотой, больше всего опасаясь снова столкнуться с Рейфом, не говоря уже о том, что ей не хотелось поддаться желанию днями просиживать в своей спальне и скрываться от людей. Каждое утро она решительно твердила себе, что не имеет ни малейшего желания видеть его. Никогда. Дни проходили, она все больше тосковала по нему, что было очень трудно скрыть. Несколько раз она ловила на себе проницательный взгляд тети и была вынуждена придумать невинную ложь о том, что тоскует по маме, папе и детях леди Ипсвич.
Вскоре ее изобретательность иссякла. После осторожных расспросов Генриетта узнала, что городской особняк лорда Пентленда заперт, на двери нет молотка, ставни закрыты. Все это вкупе с признанием Рейфа о его неприязни к высшему обществу и вечеринкам означало, что встреча с ним маловероятна. Генриетта думала о том, что пребывание под крылом тети месяц или больше поможет забыть о графе-отшельнике. Когда леди Гвендолин сказала, что племянница окажет ей большую услугу, если будет сопровождать ее на разных мероприятиях, поскольку ее собственных дочерей нет в городе, Генриетта наконец согласилась, и тетя написала торжествующее письмо своей сестре, в котором сообщала, что ее дочь выходит в свет.
Следующие две недели пронеслись вихрем — Генриетта примеряла платья, ездила по магазинам, брала уроки танцев. Она обнаружила незаурядные способности, что оказалось обоюдоострым оружием, ибо она не могла забыть о том, что Рейф предлагал ей учиться, и желала оказаться в его объятиях, презирала учителя танцев, потому что тот не был Рейфом, затем невольно упрекала себя за то, что оказалась столь неблагодарной.
Ее поразила щедрость тети Гвендолин и количество дневных, уличных, вечерних и бальных платьев. Тетя считала все это необходимым минимумом, не говоря уже о шелковых чулках, атласных туфельках, лайковых туфлях, шалях, шубках, шляпах, шляпках, перчатках и ридикюлях со всеми полагавшимися аксессуарами. Впервые за свою жизнь Генриетта почувствовала шелк на своем теле. Ее сорочки из тончайшего батиста были отделаны кружевами, от прочной белой хлопчатобумажной ткани в ее гардеробе не осталось и следа, как и от всего коричневого. Это она решила больше не носить одежду коричневого цвета.
Ей хотелось, чтобы Рейф увидел ее в новой одежде. Она пришла в ужас при мысли, что такое может случиться. Примеряя подвязки для шелковых чулок или разглаживая кружевную рюшку на рукаве платья, гадала, что он тогда подумает, какое у него будет лицо, что он станет делать, если только... тут к ее горлу подступал комок, в глазах собирались слезы, и она презирала себя за подобную слабость.
Они с тетей нанесли ряд утренних визитов. Она сидела в собственной ложе оперы, ела мороженое в заведении «Гантера», заняла свое место в ландо, которое в пять часов дня совершало объезд Гайд-парка. Она посетила несколько вечеринок для избранной публики, на одной из которых встретила довольно грозную леди Каупер. Та пообещала дать Генриетте рекомендацию в клуб «Алмак», предназначенный для изысканной публики. Иногда новые впечатления от сверкавшего мира тети Гвендолин вытесняли из ее памяти крохотную спальню в постоялом дворе «Мышь и полевка», однако все же чаще ей не удавалось забыть контраст между двумя мирами.
Генриетта чувствовала себя так, будто ведет двойную жизнь, скрывается под маской. Ей было одиноко, она досадовала, что все это произошло из-за Рейфа. Она чувствовала себя виноватой за то, что не испытывает удовольствия оттого, что тетя так старается развлечь ее, и гадала, чем занимается Рейф и с кем проводит время. Генриетта не думала, что он станет тосковать по ней, хотя сама отчаянно тосковала по нему. Во сне, а спалось ей не очень хорошо, она мечтала о нем, просыпалась в жару и в поту, испытывая невыносимую тоску. Снова и снова ей казалось, будто она видит фигуру элегантного человека впереди себя, и у нее подскакивало сердце, но это был не Рейф.
Как много ей хотелось сказать ему, увидеть, как тот презрительно кривит губы, пока она рассказывает о каком-нибудь странном происшествии, или как улыбнется. Его образ преследовал ее.
— Так, думаю, пока достаточно.
Голос тети Гвендолин резко вернул Генриетту к действительности. Она вздрогнула и состроила улыбку. Отражение в зеркале, похожее на изысканный вариант Генриетты, тоже вздрогнуло и слабо улыбнулось.
— Простите, тетя. Что вы сказали?
— Моя дорогая, твои мысли были где-то очень далеко. Ты боишься сегодняшнего вечера? Беспокоиться нечего, это частный бал всего на двадцать-тридцать пар. Совсем небольшая вечеринка. А теперь скажи мне, что ты думаешь об этом платье. По-моему, мадам Леклерк разумно настояла на этом цвете, хотя он весьма необычен для дебютантки. Знаю, ты не дебютантка в строгом смысле этого слова, но это твой первый сезон. Ты мне еще не сказала своего мнения об этом платье.
— Думаю, я едва узнаю себя, — Ответила Генриетта, с удивлением глядя на свое отражение в зеркале.
Ее кудри были убраны высоко и скреплены узлом, от которого ниспадали локоны с искусно созданными естественными завитками по обе стороны лица. Парикмахеру потребовалось два часа, чтобы получить такой эффект. Он использовал столько шпилек, что Генриетте казалось, будто ее голова опрокинется от их тяжести, хотя итог, несомненно, получился крайне приятным. Генриетта выглядела более зрелой и если не умудренной опытом, то по крайней мере чуть менее наивной. Ее первое бальное платье из оранжевого шелка, скроенное по французской моде, с естественной талией и юбкой, которая раздувалась колоколом от пояса, подчеркивавшего ее изгибы. В действительности ее волновало то, что ее кремовая грудь была выставлена напоказ, ибо вырез с рюшами был столь низок, что обнажал плечи, образуя одну линию с затейливыми рукавами с буфами. Так и хотелось поднять рукава выше. Она с трудом верила утверждению модистки, что сочетание груди мадемуазель и глубокого выреза платья создаст отличное впечатление. Рюшка того же ярко-золотистого цвета, что и пояс, образовала край платья, украшенный узором бусинок, тот же узор повторялся на бахроме шали, которую тетя Гвендолин набросила ей на плечи.
— Мама все время говорит, что для женщины главное не одежда, — мечтательно говорила Генриетта, помня, что Рейф сказал о клубе «Алмак», когда она говорила ему то же самое. — Но теперь я не столь уверена, что она права.
— Моя сестра всегда была ветреной, — с усмешкой сказала леди Гвендолин. — Она прекрасно знает, что одежда имеет большое значение. Моя дорогая, у твоей мамы раньше был самый изысканный вкус, и он, видно, передался тебе. Посмотри на себя. Я так и знала, что в тебе что-то есть, когда впервые увидела в этом ужасном коричневом платье, но должна сказать, ты превзошла мои ожидания. Выглядишь просто очаровательно.
Генриетта покраснела.
— Правда? Неужели это так?
Леди Гвендолин фыркнула.
— Моя дорогая, тебе придется учиться отвечать на комплименты более изысканно. Надо опустить ресницы, вежливо поблагодарить или сказать, что собеседник слишком добр, и не слишком рьяно напрашиваться на новый комплимент.
— О, я не хотела... во всяком случае, я уверена, что это не... что это не... извините.
— Глупый котенок. Поторапливайся, иначе мы опоздаем. Надо провести тонкую черту между тем, что значит приехать слишком рано, приехать вместе с неотесанными людьми или слишком поздно вместе с толпой.
— Нет! Это мой первый вечер в городе. Будь я проклят, если проведу его в танцевальном зале вместе с дебютантками с невинными глазами, с которыми говорить столь же неинтересно, сколь и танцевать. И лишь из-за того, что ты обещал своей сестре притащить меня туда. — Рейф налил себе немного портвейна и подвинул графин ближе к своему другу. — Я не трофей, который выставляют напоказ. Лукас, к черту все это. Я туда не пойду, вот и все.
— Прошу, Рейф, сделай это ради меня. Ты же знаешь, какова Минерва. Она начнет сверлить тебя глазами и кажется, будто завораживать. Я и сообразить не успел, что к чему, как вопреки своей воле сказал «да». Обещаю, мы пробудем там час, затем заскочим в клуб «Уайт».
— Играть в карты у меня еще меньше охоты, чем танцевать.
Достопочтенный Лукас Гамильтон взял щепотку нюхательного табака из красивой табакерки, чихнул, взял еще одну и налил себе щедрую дозу портвейна. Он был высокого роста, но крайне худым, и из-за впалых щек и довольно глубоко посаженных глаз заслужил не очень приятное прозвище Труп. В действительности же он был крепкого телосложения.
Выпив свой портвейн залпом, Лукас снова наполнил стакан.
— Мой дорогой, ты почти ко всему равнодушен. Твое настроение упало ниже нормы, если мне дозволено сделать столь смелое наблюдение. Что в тебя вселилось и где ты проводил все эти недели? — спросил он, снова ставя графин на стол. — Мы давно ждали твоего возвращения.
Рейф пожал плечами.
— Жил в деревне. Я обнаружил, что одиночество устраивает меня.
— Если не возражаешь, я скажу, что оно очень плохо сказалось на тебе, ты похож на дьявола.
— Спасибо, Лукас. Я хорошо знаю, что полностью могу положиться на твою откровенность.
Приятель рассмеялся.
— Ну, кто-то ведь должен сказать тебе правду. — Он еще вдохнул из табакерки. Рейф выглядел так, будто не спал два дня. К тому же похудел и стал раздражительнее прежнего. Несмотря на то что они обедали наедине, все время давал односложные ответы. — Рейф, говоря серьезно, ты меня беспокоишь. Не замешана ли здесь женщина?
Рейф вздрогнул.
— С чего это тебе в голову пришла такая мысль? — огрызнулся он.
Лукас приподнял брови.
— Боже милостивый! Ну точно, тут замешана женщина! Только не говори мне...
— Я тебе ничего не скажу. Да и не о чем говорить. — Рейф отодвинул стул и встал. — Если ты только не собираешься опустошить весь мой винный погреб, тогда пошли на эту чертову вечеринку, которую устраивает твоя сестра. Чем скорее мы туда придем, тем скорее уйдем оттуда.
— Ты не шутишь? Знаешь, тебе надо переодеться. Минерва помешана на вечерней одежде. Так что, если не возражаешь, я еще отведаю немного этого замечательного вина, пока ты будешь заниматься туалетом. — Лукас осушил стакан, лениво поднялся и забрал полный графин с соседнего столика. Если Рейф готов танцевать со скучными дебютантками, вместо того чтобы доверить свои тайны старому другу, его дела и в самом деле плохи.
Стоя перед зеркалом в гостиной, Рейф думал почти о том же. Спустя две недели после того, как он пришел к Генриетте, чтобы пригласить ее на завтрак, и не застал ее, он чувствовал себя как в аду.
Сначала не поверил своим глазам. Осмотрел пустую спальню, кресло, на котором больше не лежало ее пальто, ночной столик, с которого исчезли щетки, след от картонки, аккуратно застеленную постель. Даже подушка была хорошо взбита, так что на кровати не осталось и следа от страстных любовных утех. Рейф повел себя смешно — невольно заглянув под кровать, будто Генриетта могла там прятаться, но нашел лишь чулок, который она штопала. Он все еще лежал в его дорожной сумке.
Ни Бенджамин, ни Мег понятия не имели о том, что случилось. Никто не видел, как Генриетта покинула постоялый двор. Потрясение сменилось страхом. У нее не было денег. Ей некуда идти. Мысль о том, что у Генриетты нет крыши над головой и она, возможно, бродит по улицам Уайтчепела, привела его в ужас. В тот вечер Рейф прочесал эти улицы, останавливал кучеров экипажей, ночных сторожей и любого, кто был готов выслушать его, и спрашивал, не видели ли они юную леди в коричневом пальто. Но никто ее не видел.
Генриетта упоминала какую-то тетю, но Рейф понятия не имел, где ее искать. Напрасно ждал, когда Генриетта даст о себе знать, пришлет записку, письмо, предложение вернуть деньги, которые он потратил на нее, или еще что-нибудь. В особняке на Маунт-стрит, где на двери все еще отсутствовал молоток, страх сменился гневом. Разве она не понимала, как он будет тревожиться? Время тянулось нестерпимо медленно. Рейфу не хватало ее улыбки и смеха, ее радости, необдуманных слов. Ему не хватало ее больших карих глаз, особого взгляда, обращенного на него, ее поцелуев и... Хотя в этом нелегко признаться даже самому себе, Рейф среди ночи осознал, что после исчезновения Генриетты у него возникло ощущение, будто он лишился части себя.
Черт бы ее побрал, как она смела так поступить с ним!
Черт подери, где же она?
Рейф заперся в своем городском особняке и чувствовал, как его, точно черное облако, с удвоенной силой окутало мрачное настроение — его постоянный спутник. Однако теперь надежд не оставалось, от этого спутника не удастся избавиться. Все же, дав дворецкому разрешение открыть свой дом для посещений, Рейф нанес давно отложенный визит своей бабушке, которая встретила новость о том, что он остался закоренелым холостяком, лучше, чем он ожидал. Та была больше озабочена здоровьем Рейфа, чем его семейным положением. Эта победа, которая могла бы принести ему хотя бы толику облегчения до того, как удастся найти Генриетту, сейчас ничего не значила для него.
Позволяя слуге облачить себя в темный вечерний фрак, стоя неподвижно, пока тот начистит его туфли до блеска и отдаст ему шляпу, перчатки и трость, Рейф подумал, что его жизнь напоминает шествие сквозь бесконечный туннель, в конце которого так и не появился свет.
Пока они шли до Гровернор-сквер, Рейф рассеянно слушал Лукаса. Тот рассказывал скучную сплетню о попытке брата мужа Минервы выставить свою лошадь на скачках в Гайд-парке во время гуляний. Все закончилось тем, что опытный скакун-соперник понес и его лошадь погибла.
На Гровернор-сквер случился привычный затор из экипажей и паланкинов. Факелы освещали широкие ступени. Множество слуг в алых ливреях забирали у гостей верхнюю одежду, Рейф и Лукас встали в очередь тех, кто ждал встречи с хозяевами. Машинально отвечая на приветствия, кивая, изредка пожимая руки, кланяясь, когда возникала необходимость в этом, Рейф уже отсчитывал время, когда сможет покинуть это место. Он думал, что до этого придется танцевать не больше двух раз. Он предоставит Минерве возможность найти себе достойных партнерш. По крайней мере, будет избавлен от вальса, который сестра Лукаса считала неуместным в своем доме.
Очередь к хозяевам оказалась длинной, в ней стояли разные родственники и любители поживиться за чужой счет. Девушка, племянница Лукаса, ради которой все это устраивалось, унаследовала стан Гамильтонов и, как ее дядя, была худой, костлявой и слишком высокой. Казалось, она не унаследовала ни капли остроумия Лукаса, но, к несчастью, обладала гипнотическим взглядом Минервы. «Однако она все же справилась со своей ролью», — цинично подумал Рейф, с нетерпением ожидая, пока та запишет в карточке, свисавшей с ее руки, его имя на первый контрданс.
Толкотня стояла невероятная. Было слишком жарко. Слишком светло. Слишком шумно. А поднос с кларетом находился слишком далеко. Пробираясь через переднюю в бальный зал, Рейф пытался найти хотя бы одного неуловимого официанта и столкнулся с грозной женщиной, голову которой украшал бледно-лиловый тюрбан с пурпурными перьями. К глазу она приставила серебряный лорнет, что придавало ей сходство с морским окунем.
— Лорд Пентленд.
Рейф поклонился. Это была одна из близких подруг его бабушки. Сторонница партии вигов. У нее был скучный сын и муж — друг Фокса. Целый выводок дочерей. Сейчас Рейф вспомнил, что младшая довольно забавна.
— Леди Гвендолин.
— Я думала, что вы коротаете время в загородном имении.
— Как видите, вернулся.
— Я не ожидала встретить вас здесь. Вы так редко радуете нас своим присутствием.
— Я пришел сюда, чтобы сделать другу одолжение.
— О! Конечно же брат Минервы. Долговязый парень. Как его зовут?
— Лукас.
— Да, теперь вспомнила. Наверное, Минерва уже успела зарезервировать вам танец со своей дочерью. Несчастная девушка слишком боготворит мать и совсем не умеет вести беседу. С ней вам будет скучно до слез. — Рейф выдавил улыбку и уже хотел откланяться, но леди Гвендолин постучала по его руке закрытым веером. — Подождите немного. Я бы хотела представить вас кое-кому. Думаю, вы найдете в ней более веселую партнершу для танцев. Она оригинальна тем, что не скрывает своих мыслей, как и вы. Вам она понравится. Это моя племянница.
— Вы очень добры, но я боюсь...
— Это дочка моей сестры, она приехала погостить у меня несколько недель. Где же... Ах, вот ты где, моя дорогая. С какой стати ты скрывалась за колонной? Иди сюда и познакомься. Лорд Пентленд, разрешите представить вам мою племянницу, мисс Маркхэм.
— Генриетта!
— Рейф!
Леди Гвендолин смотрела то на Генриетту, то на Рейфа. Лина обоих покрылись мертвенной бледностью.
— А вы уже знакомы?
Но леди Гвендолин уже никто не слушал.
Рейф пробивался сквозь толпу, не обращая внимания на любопытные взгляды, которые сопровождали их. Он крепко держал Генриетту за руку, и ей оставалось лишь следовать за ним, было некогда передохнуть, возразить или обуздать прилив крови к голове, отчего у нее все плыло перед глазами. Она уже сомневалась, он ли это.
Он отодвинул большую занавеску, показалось высокое окно. Рейф подвел ее к окну. Генриетта стала моргать и поеживаться, очутившись после ярко освещенного бального зала в относительно темном месте, после угнетающей, почти тропической жары в относительной прохладе. Рейф отпустил ее руку, она с облегчением села у окна и пустым взором смотрела на внушительного мужчину в вечерней одежде.
Генриетта дрожала, ничего не соображая. Она открывала и закрывала рот, но с ее уст не слетело ни слова. Рейф здесь. Стоял прямо перед ней, высокий, смуглый и необычайно красивый, впрочем, как всегда. Ее сердце громко стучало, она дышала с трудом. Как же она была не права, думая, что сможет забыть его. Ей хотелось лишь броситься в его объятия.
— Рейф. Я не ожидала... я подумала...
— Где это, черт подери, ты была?
Мгновение он чувствовал лишь облегчение, огромное облегчение. За какую-то минуту, пока он вел ее сюда, в относительно безопасное место, Рейф чувствовал прилив радости, поднявший его вверх, точно большая волна. Осознав действительное положение вещей, он спустился на землю. Генриетта не погибла. Не пострадала. Ее не задержали, она не пыталась одна отправиться в Ирландию. Какой же он дурак, что так волновался из-за нее!
Его охватил гнев человека, который осознал, что вел себя совершенно неподобающим образом без всякой на то причины. Две недели мучился от неизвестности, две недели ругал ее за то, что заставила его страдать, две недели грезил во сне, просыпался в поту, возбужденным, страдающим, и жаждал сорвать свою злобу на том, кто стал причиной этого.
— Ну? Нечего сказать? Я пришел к тебе и обнаружил, что ты исчезла. Никаких следов, если не считать чулка. Никто не знал, что случилось. Ни Бенджамин, ни Мег, никто.
Генриетта смотрела на него с нескрываемым удивлением. Гнев Рейфа стал для нее полной неожиданностью. Ей даже в голову не приходило, что придется объясняться.
— Между нами все кончилось, — слабым голосом заговорила она. — Я думала, мой уход к лучшему. Прощаться было бы слишком больно. Для меня, по крайней мере. Я подумала, все и так понятно.
— Ради бога, Генриетта, я не знал, что с тобой случилось. Тебе не приходило в голову, что я буду страшно волноваться? Ну?
Рейф взял ее за руки и поднял на ноги, его крепкие руки царапали обнаженную плоть между верхом ее длинных лайковых перчаток и изящными рукавами платья с буфами, но она почти не почувствовала этого, так сильно стучали зубы, она едва могла говорить.
— Я не думала, что снова увижу тебя, не хотела увидеть тебя снова. — Генриетта высвободилась из его рук и снова опустилась в кресло близ окна. — Конечно, мне не пришло в голову, что ты станешь искать меня. Зачем тебе это? Нам больше нечего сказать друг другу.
— Ты не думала, что я буду искать тебя? Боже все могущий, Генриетта! Я знал, что у тебя нет денег, думал, тебе некуда идти. Я знаю, ты не очень лестно думаешь обо мне. Неужели ты считаешь меня столь черствым, что я перестану интересоваться твоей судьбой?
— Прости. Прости. Я вела себя неправильно. Следовало сообщить тебе, что я в безопасности и чувствую себя хорошо. Я не хотела без нужды расстраивать тебя, наоборот. За это я прошу прощения.
Рейф опустился рядом с ней. Его нога прикоснулась к Генриетте, она почувствовала ее тепло сквозь свое шелковое платье. Хотела отодвинуться, но он взял ее за подбородок и дерзко посмотрел в лицо.
— Мисс Маркхэм, ты неплохо устроилась. Я удивлен. Ты заставила меня поверить, будто твоя тетя — обедневшая старая дева, уединившаяся за городом.
— Я этого не говорила. Я даже не видела леди Гвендолин. Это ты предположил, что она живет за городом.
— А ты даже не пыталась возразить мне. Я знал, что тебе придется не по душе то, что я предложил, но я не заслужил, чтобы ко мне относились с таким презрением.
— Рейф, это не так... я бы не посмела! Если бы я только знала, — подавленно сказала она. — Дело не в твоем непристойном предложении, а в том, что оно говорит о твоих чувствах ко мне. Или об их отсутствии.
— Ты ничего не знаешь о моих чувствах.
— Я знаю, что их у тебя просто нет.
— Ты думаешь, мне безразлично? Какие у тебя основания делать такое предположение?
— Я думаю, ты не позволишь себе чувствовать, боишься чувствовать!