– Вы осенили себя крестным знамением и произнесли имя Пресвятой Девы.
– Конечно. Я всегда обращаюсь к защите Небес, когда повеет серой и адом.
– Так вот вы какого обо мне мнения. Решили, будто я дьявольское отродье?
– Упаси бог, сеньорита. Вы лишь заблудшая овечка, но тот, кто позволил вам забить свою девичью головку подобным еретическим вздором, уж он‑то истинный пособник дьявола.
Я и раньше слышал, что ее отец был более чем снисходителен к своей дочери, но сейчас был поражен тем, какой урон способна нанести подобная вседозволенность уму бедной девушки.
– Неужели вы думаете, что если у женщины есть мозги и она использует их на что‑то, помимо ведения домашнего хозяйства и детей, она демон?
– Не демон, сеньорита, но, используя разум не по назначению, женщина неминуемо наносит ему урон. – Я погрозил ей пальцем. – Это не только мое мнение: все мужчины разделяют его. Музыка, философия, стишки – эта премудрость для священников и ученых, а женщинам думать о таких вещах незачем, да и вредно.
Всем известно, что женский ум не способен постичь что‑либо выходящее за пределы интересов семьи и домашнего хозяйства. Как и пеоны, женщины обладают ограниченным интеллектом. Конечно, они не estúpidоs, не тупицы, просто им не дано разбираться в делах, действительно важных, – в политике, например, торговле или породистых лошадях.
– Женщинам следует читать книги и изучать мир, – сказала Ракель.
– Место женщины на кухне и в постели мужчины.
Она бросила на меня взгляд, исполненный гневной решительности.
– Мне жаль, сеньор, если вы считаете, что я буду вам неподходящей женой.
И она вышла с таким оскорбленным и негодующим видом, что мне даже пришлось идти следом и пускать в ход свои чары, чтобы загладить обиду. Из двух зол следует выбирать меньшее: лучше уж иметь дело с начитанной женой, чем выгребать навоз.
Так или иначе, размолвка при первом знакомстве не помешала мне ухаживать за Ракель как положено: я подарил нареченной золотое ожерелье с жемчугом, стоял под ее балконом субботними вечерами и распевал любовные серенады под гитару, а разговоров о книгах и всяческих премудростях мы избегали. Втайне я опасался того, что вред, причиненный ее нежному уму этими горами слов и идей, уже непоправим. Сумею ли я исправить положение? Сможет ли она исполнять свои обязанности жены?
Я обсуждал эти опасения со своими собутыльниками и приятелями – compañeros, и все мы сошлись на том, что главный виновник всех бед Ракель – ее отец. Слабак и глупец, он сам помешался на книжках и дочь свою испортил. Когда в доме аж больше сотни томов, у кого угодно ум за разум зайдет.
Несколько щеголей с paseo нанесли еще один удар по моему самолюбию, когда стали высмеивать Ракель за то, как она порой ездит верхом. Вообще‑то женщины, как известно, ездят на caballos, лошадях, верхом, но самым нелепым манером, в так называемом женском, или боковом, седле, приспособлении смехотворном и неуклюжем. Некоторые даже позволяют себе выезжать таким образом на paseo. Бывало, что мужья, vaqueros или владельцы небольших ранчо, катали своих жен на лошадях или мулах, ведя животных под уздцы, но с Ракель дело обстояло иначе: она ездила на лошади как мужчина – у нее на сей случай имелись особые юбки‑брюки, и верхние и нижние. ¡Dios mío! Боже мой, похоже, весь город смеялся надо мной.
Правда, стоило мне направить Урагана в сторону злопыхателей, как насмешки стихали: все светские сплетники знали, что я в отличие от них не просто ловелас из светских салонов и задевший мое достоинство будет иметь со мной дело на поле чести. А это не шутки, потому что свои большие шпоры я носил не только по праву рождения, но и потому, что великолепно держался в седле, правил конем, стрелял на всем скаку, – словом, превосходил в этом самых лучших vaqueros со своей гасиенды. Я на всем скаку, рывком за хвост, валил с ног быка, и все эти напыщенные павлины с paseo были прекрасно осведомлены о моих способностях. Меня могли за это не любить, но уважать приходилось.
Однако поведение Ракель было столь скандальным, что заткнуть рты всем сплетникам оказалось не под силу даже мне. Я посоветовался с друзьями, теми, с кем вместе бражничал и развлекался со шлюхами, и мы пришли к выводу, что моей невесте нужна сильная рука. Будет лучше, если она еще до свадьбы поймет, что я ее господин и повелитель.
Поразмыслив над этим советом, я решил соблазнить Ракель, чтобы выяснить, насколько образование повредило моей невесте и сумеет ли она исполнять самые важные супружеские обязанности. План этот, однако, был сопряжен с риском, ведь если Ракель забеременеет, разразится скандал и мы оба потеряем лицо. Впрочем, всякий ловкий кабальеро владеет искусством прерывать совокупление; если помните, за этот самый грех Господь покарал Онана. Если бы я оставил свое семя в лоне шлюхи или служанки, беременность обошлась бы без последствий. Закон игнорирует отпрысков подобных случайных связей, не предоставляет им никаких привилегий или прав. Однако женщина из общества – это совсем другое дело: опозорить ее значит навлечь на себя гнев Господа, не говоря уж о заряженных пистолетах ее родичей‑мужчин и неизбежном финансовом возмещении.
Пусть Ракель и была метиской, ее отец оставался гачупино, к тому же богатым и влиятельным. В таких семьях девичья невинность ценится весьма дорого, причем не только как добродетель, но и как товар, позволяющий заключить выгодный брак. Стало быть, виновный в порче товара должен возместить ущерб.
Конечно, от мужчины никто целомудрия не требует: то, что он волен совокупляться за пределами брачного ложа, представляется само собой разумеющимся. Господь, в несказанной мудрости своей, одарил мужчину неуемной тягой к женской плоти, а стало быть, и правом удовлетворять свое желание.
¡Аy de mí! По правде говоря, намерение согрешить с esposa, нареченной, никак нельзя было считать мудрым, но мои разум и тело не всегда повиновались общественным установлениям.
Однажды вечером, после ужина, я уговорил Ракель прогуляться со мной в их семейном саду. Я был в веселом настроении, мой желудок был полон чудесным пивом и еще более славным вином. Вечер выдался мягкий, даже теплый, и воздух благоухал розами. Единственной помехой моему плану была пожилая тетушка, которая сопровождала нас во время прогулки, поскольку молодой девушке из хорошей семьи даже для прогулки в ее собственном саду необходима дуэнья. Наконец тетушка устало присела на каменную скамью и закрыла глаза.
– Бедняжка, она старенькая и притомилась, – промолвила Ракель заботливым тоном.
Грудь пожилой женщины ритмично поднималась и опадала в равномерном ритме.
– Она выпила слишком много вина.
Я бесцеремонно привлек девушку к себе и обнял ее, готовый поцеловать.
– Нас могут увидеть.
– Поблизости нет никого, кроме твоей тетушки. Посмотри: старушка крепко спит, – прошептал я. – Пойдем со мной. Я хочу тебе кое‑что показать, – пробормотал я дрожащим от желания голосом и, схватив девушку за руку, потащил к кустам.
– Хуан, что в тебя вселилось? Вино лишило тебя рассудка.
– Думаешь, я не заметил, как ты смотрела на меня сегодня вечером! – выдохнул я, повалив Ракель на землю и наваливаясь сверху.
– Ты потрясающий мужчина.
Когда я поцеловал ее в губы, она не только не отстранилась, но и вернула мне поцелуй с такой страстью, что это, как и выпитое вино, еще пуще разожгло мой пыл.
– Я вижу в твоих глазах желание, – сказал я ей.
– Я хочу, чтобы мой муж был доволен.
По правде говоря, я уставился на Ракель в удивлении.
– Но... – пролепетала она и запнулась, донельзя смущенная.
– Что не так?
– Мне столь многому надо научиться, – нерешительно призналась Ракель. – Как доставлять тебе удовольствие, как... угодить... тебе...
Я не смог удержаться от смеха.
– Отлично, я научу тебя. Дай мне руку. – Чувствуя, как во мне разгорается жар любви, я направил ее руку к моему паху. – Коснись этого.
Ракель огляделась по сторонам и на секунду заколебалась.
– Он твердый... И становится все больше... – смущенно лепетала она.
Моя гордость от этих слов поднялась так же высоко, как и garrancha в моих штанах от ее возбуждающего прикосновения.
Само собой, что в порыве вожделения я бормотал все, что в такой ситуации испокон веку говорят женщинам все мужчины: клялся в вечной любви и верности до гробовой доски, нерушимой отныне и навеки. Я обещал лелеять ее, пока солнце не ослепнет, выгорев до самого нутра, пока не опустеет Земля и не погаснут сами звезды. Я клялся, что нашу близость благословит сам Бог... ведь я, в конце концов, ее жених, а значит, перед Ним и людьми почти муж. Мы ведь скоро поженимся, так чего нам ждать? Бормоча все это, я, направляемый вожделением, неуклонно двигался к цели. Расстегнул хлопковую блузку Ракель и покрыл жаркими поцелуями груди, сбросил с себя сапоги и штаны, разобрался с ворохом ее нижних юбок, стянул с нее нижнее белье, умело развел ей ноги и наконец ввел свой возбужденный ствол в ее нежное, девственное лоно. Ракель тихонько вскрикнула – отчасти от боли, отчасти от наслаждения, – потом издала вздох, еще один, я расслышал слово да, едва различимое за ее вздохами, и снова да. В то же самое время она обвила бедрами мои ноги, сжав и удерживая меня, а потом вцепилась изо всех сил. Что же до меня, то я уподобился дикому жеребцу равнин, которого в его бешеной скачке погонял сам El Diablo. Все глубже, все сильнее и дальше – я проникал в нее, сливался с нею, в самозабвении увлекая и ее, и себя в безумный водоворот бури и пламени, самого опаляющего, самого жаркого, самого неистового, огня из огней, подобного которому не сыщешь и в жаркой сердцевине солнца.
Наконец, изойдя полностью, я не без нежности воззрился на свою невесту. Ее глаза были закрыты, лицо ничего не выражало, но я чувствовал дрожь ее тела при малейшем моем прикосновении, а на щеках Ракель виднелись струйки слез. Но вот были то слезы боли или счастья – этого я не знал.
* * *
Увы, я совершил тогда ужасную ошибку, ошибку, которая поначалу была подобна оползню, но вскоре превратилась в лавину. После того как я овладел Ракель, в ней произошла перемена. Она стала смотреть на меня глазами голубки. ¡Ay de mí! Она влюбилась в меня. Ей было всего шестнадцать лет, и она впервые была близка с мужчиной. Шестнадцатилетние девушки вообще влюбчивы и склонны идеализировать первое чувство, но мне и невдомек было, как усугубляют все это прочитанные Ракель и захватившие ее ум и сердце стихи и пьесы. Мне, конечно, это льстило, хотя, признаться, я предпочитаю, чтобы женщины относились ко мне иначе... ну как putas из борделя. А такая любовь смущала меня, хотя мы и были помолвлены.
А потом ее мир рухнул – по колонии прошел слух, что отец Ракель происходит из семьи сonversos, обращенных. Слово это восходит к временам Фердинанда и Изабеллы и означает едва ли не худшую разновидность нечистой крови. После того как мавры потерпели поражение на Иберийском полуострове, а победоносные державы Кастилия и Арагон объединились в Испанское королевство, испанская церковь и корона предоставили маврам и евреям выбор – принять христианство или покинуть страну, потеряв все свое имущество. Тех, кто согласился креститься, называли conversоs, «обращенные». Этим людям разрешили остаться, но участь их была незавидной. Многих из них и их потомков инквизиция подвергла преследованиям, утверждая, будто они стали христианами только для виду, на деле же продолжают исповедовать прежнюю веру и исполнять втайне ее обряды. Бывало, конечно, и такое, но зачастую доносчики просто зарились на имущество обращенных.
Эх, по правде говоря, это я сейчас во всем этом разбираюсь, а в ту пору мне не было до таких, ломавших чьи‑то судьбы вещей никакого дела. Красавицы в надушенных нижних юбках, карты, бренди и пистолеты, лошади и проститутки – вот что занимало меня в то время, являясь, в сущности, моей религией. Все эти удовольствия, однако, требовали mucho dinero, то есть много денег, что и было единственной причиной моего интереса к Ракель.
Когда «свидетели» поклялись, что ее дед в Испании был converso, этот слух разнесся по Гуанахуато со скоростью лесного пожара. Казна отозвала у отца Ракель лицензию на торговлю ртутью в Новой Испании, да и торговле клинками из толедской и дамасской стали, на которой он заработал состояние, был нанесен серьезный ущерб. Покупатели отвернулись от него, вдруг вспомнив, что такие клинки выковываются неверными, чуть ли не в адском пламени. Ракель перестала считаться завидной невестой, за ней уже не могли дать хорошего приданого, а поскольку ее отец оказался человеком чести, то согласился с тем, что, раз обстоятельства изменились, наша помолвка должна быть разорвана.
Между тем переменчивая шлюха Судьба продолжала вращать свое колесо, одаряя несчастное семейство новыми невзгодами. Беда не приходит одна: на их серебряном руднике случился пожар, а потом еще и наводнение.
Вскоре после этого отец Ракель без приглашения заявился в наш дом и, дрожа от ярости, со слезами на глазах, обвинил моего дядю в клевете и распространении порочащих слухов.
– Или ты считаешь, будто я не такой же белый, как ты и твой племянничек? – помню, выкрикнул он.
Разгорелся спор, в ходе которого я помалкивал. Креолы и гачупинос то и дело поднимали вопрос о «белизне», но всегда лишь чисто риторически. Об этом заговаривали те, кто чувствовал, что к ним относятся с презрением, словно к пеонам, и на самом деле речь шла в таких случаях вовсе не о цвете кожи, а о чистоте крови.
Однако затем отец Ракель обвинил моего дядю в том, что это он устроил пожар на руднике – подозрение, которое, кстати, зародилось и у меня самого. Но похоже, выкрикивая все это, наш незваный гость порядком перенервничал. Уж не знаю, то ли его подвело сердце, то ли случился удар, но только этот крепкий и нестарый еще мужчина вдруг рухнул, как подрубленный дуб, и затих. Сняв дверь с петель, мы бережно положили на нее отца Ракель, как на носилки, и слуги понесли его по улице домой. Он умер несколько дней спустя, так и не придя в сознание.
Жизнь Ракель, разом лишившейся и отца, и состояния, разительно переменилась. Поскольку содержать особняк им со скорбящей матерью было не по карману, они перебрались в маленький домик, оставив только одну служанку. Ну и в довершение всего Ракель уже не была девственницей.
Угораздило же меня соблазнить ее! Вот теперь и приходится прятать глаза от взгляда, вопрошающего, куда же подевались все мои клятвы и заверения в вечной преданности. Да пропади оно пропадом, не мог же я знать, как все обернется. Тогда я и вправду думал, что имею дело со своей будущей женой... Да и вообще, приличная девушка должна сопротивляться, даже если на ее честь покушается жених.
Правда, в остальном все обернулось к лучшему, по крайней мере для меня. Вскоре приехала Изабелла, мой ангел, и как только я ее увидел, то понял, сразу понял – она должна стать моей.
Однако печальные глаза Ракель продолжали преследовать меня, не давая покоя. ¡Dios es Dios! Как Бог свят, женщин у меня было множество, особливо всяческих распутниц, но ни у одной из них не было таких молчаливо страдающих глаз.
И этот ее взгляд будет преследовать меня до гробовой доски.
Я ехал на Урагане по узким людным улицам, направляясь к paseo, прогулочной аллее, что располагалась в парке на городской окраине. Как и в двух знаменитых парках Мехико, столицы Новой Испании (они назывались Аламеда и Пасео‑де‑Букарели), на променаде в Гуанахуато вовсю красовались богатые молоденькие сеньориты в роскошных экипажах и кабальеро верхом на породистых лошадях. Обычно я направлялся туда во второй половине дня, чтобы показать себя и своего великолепного коня перед светскими дамами и девицами, которые, прикрываясь китайскими шелковыми веерами, кокетливо хихикали в окошках карет, оценивая мужскую стать кабальеро.
Несмотря на вполне приличные размеры Гуанахуато, просторный парк с променадом никак не мог располагаться в его центре, ибо в отличие от столицы наш город стоял не на равнине, а у схождения трех ущелий в гористой местности, на высоте семи тысяч футов: не забывайте, что здесь находились рудники.
Поскольку в сезон дождей наш город основательно заливало потоками с более высоких склонов, индейцы прозвали его «Лягушатником»: дескать, раздолье в таком месте одним только лягушкам.
Продуваемые ветрами узкие улочки Гуанахуато зачастую представляли собой взбиравшиеся по склонам лестницы, состоявшие из грубых каменных ступеней. Правда, на ровном месте эти так называемые callejones, проулки, переходили в настоящие улицы, обрамленные великолепными зданиями из камня, добытого в окрестных cantera, каменоломнях.
Гуанахуато славился по всей Новой Испании своей величественной La Valenciana, Валенсийской церковью. Алтарь и кафедру храма украшала искуснейшая резьба, однако главной достопримечательностью города считался вовсе не собор, а нечто сугубо мирское. Я имею в виду прославленную Veta Madre, «Материнскую жилу»: так назывались богатейшие залежи серебра в Новой Испании, а может быть, и во всем мире.
Уступавший по численности жителей одной только столице, наш город, вместе с окрестностями и прилежащими рудниками, мог похвастаться населением в семьдесят с лишним тысяч человек. По богатству и значимости Гуанахуато занимал третье место среди городов обеих Америк и уступал лишь Мехико и Гаване. Даже Нью‑Йорк – этот огромный город в той стране, что лежит к северо‑востоку и еще во времена моего детства объявила о своей независимости от Британии, – не мог сравниться с тремя великими городами испанской колониальной империи.
Гуанахуато представлял собой центр провинции, богатой не только находившимися в основном на северо‑западе копями, но и пастбищами, где пасся многочисленный скот, тучными нивами, процветающими гасиендами и изысканными храмами в стиле барокко. Пусть край наш и не лежал в долине Мешико, но все же примыкал к ней, составляя часть обширного пространства, именовавшегося Мексиканским плато. Сама же Новая Испания простиралась от Панамского перешейка далеко на север, до земель Калифорния и Новая Мексика, с их бесплодными, засушливыми пустынями.
Всего в колонии проживало около шести миллионов человек, причем большая часть их была сосредоточена на центральном плато. Мне говорили, будто бы все население территории, известной как Соединенные Штаты (единственной независимой страны обеих Америк), уступало бы населению Новой Испании, если бы северяне не привезли из Африки миллион черных рабов.
Что же за люди проживали в Новой Испании? Примерно половина из них – около трех миллионов – являлись чистокровными индейцами, представителями народов, которые в куда большем количестве, нежели сейчас, населяли эту землю до случившегося почти три века назад вторжения Кортеса.
Метисов – потомков индейцев и испанцев – было примерно вдвое меньше; мулатов, то есть тех, среди чьих предков были африканцы, еще меньше; а небольшое количество chinos, желтокожих выходцев из той таинственной страны за Тихим океаном, которую называли Катай, можно было не принимать в расчет. Зато креолов – чистокровных, но родившихся в колонии испанцев – насчитывалось около миллиона, и большая часть рудников, гасиенд и торговых предприятий принадлежала именно им.
Гачупинос, в числе которых по воле Божьей и прихоти переменчивой сеньоры Фортуны выпало оказаться и мне, являлись хотя и самой малочисленной, однако наиболее влиятельной общественной группой в Новой Испании. Да, нас насчитывалось всего тысяч десять, ничтожная доля от общей цифры в шесть миллионов, но именно нам Господь и корона покровительствовали в первую очередь. Нам принадлежали высшие посты в гражданском и военном управлении, мы занимали ключевые должности в судах, полиции, церкви и коммерции.
Гордые и алчные носители острых как бритва шпор, мы вонзали эти шпоры не только в бока ацтеков, метисов и им подобных – всех, кого огульно причисляли к пеонам. Доставалось и гордым креолам, которым оставалось лишь мечтать о тех днях, когда текущая в их жилах испанская кровь сделает их равными нам, гачупинос.
Чистота крови, limpieza de sangre, значила в колонии гораздо больше, чем деньги, ум, красота, манеры, успех у женщин или искусное владение оружием; именно она в первую очередь определяла положение человека в обществе. И в этом отношении мне повезло: моя кровь была pureza, то есть чистейшая. И если бы не это обстоятельство, мало что отличало бы меня от пеонов.
Считалось, что превосходство крови установлено самим Богом, дабы различать людей, даже обладающих одним цветом кожи и говорящих на одном языке. Vaquero с гасиенды может быть прекрасным наездником и бить влет птицу на полном скаку, обладать умением сладить с капризной красавицей и норовистой кобылицей, однако при всех своих достоинствах он – лишь пеон и никогда не сможет стать кабальеро. Ибо кабальеро, этот рыцарь Старого и Нового Света, должен иметь pureza de sangre, чистую испанскую кровь.
Чистота крови ценилась гораздо выше, чем богатство или принадлежность к старинному дворянскому роду. Эта традиция возникла и закрепилась за те столетия, на протяжении которых Иберийский полуостров являлся полем боя между христианами и неверными – то есть последователями Аллаха, которых мы именуем маврами. Соответственно, носители мавританской крови считались неполноценными в метрополии, так же как метисы в колониях. Даже цвет кожи был не столь важен, как pureza de sangre. Хотя испанцы и именовали себя белыми людьми, по‑настоящему светлую кожу имели лишь очень немногие из них. Тысячелетиями Иберийский полуостров населяли представители самых разных народов, племен и культур, и потомки их имели множество оттенков цвета кожи и волос.
Однако если даже самый чистокровный испанец родился в колонии, это автоматически делало его человеком второго сорта. Климат в Новой Испании очень разнообразен: от пустынь на севере до джунглей на юге; однако по меркам метрополии он повсюду неблагоприятен, и потому считается, что родившиеся в таких условиях креолы непригодны для занятия высоких должностей, будь то управление государством, духовное или военное поприще.
Правда, некоторые креолы возмущенно заявляют, что якобы истинной причиной сосредоточения власти в крепко сжатом кулаке гачупинос является боязнь метрополии упустить контроль над колонией: ведь уроженцы Испании более тесно связаны с короной. Множество высокопоставленных гачупинос прибывают в колонии затем лишь, чтобы составить себе состояние, а потом возвращаются на родину. Духовная власть в этом смысле ведет себя так же, как и светская, – все высшие церковные посты сосредоточены в руках уроженцев Испании, и священников‑креолов стараются к ним не допускать.
Чтобы понять, почему я по праву рождения принадлежу к тем, кого в просторечье называют гачупинос, вы должны узнать о Новой Испании чуточку больше. С тех пор как Кортес и его отряд из пяти или шести сотен бесстрашных авантюристов покорили могущественную империю Мотекусомы, последнего повелителя ацтеков, и оказались владыками тянувшихся на тысячи лиг индейских земель, с населением более двадцати пяти миллионов человек, прошло вот уже почти три столетия. Хотя теперь мы всех индейцев скопом называем ацтеками, только в центральном регионе нынешней Новой Испании в те годы, когда там появился Кортес, проживало свыше двух десятков крупных народов, а еще дальше на юг, там, где обитали загадочные майя и лежало богатое золотом царство инков, туземных племен насчитывалось еще больше. Захватив сокровища индейского правящего дома и знати, конкистадоры и испанские правители вскоре присвоили себе еще одно богатство этой земли – самих индейцев, заставляя их работать на себя и собирая с них дань в пользу новых хозяев.
Правда, подданных у этих новых правителей оказалось гораздо меньше, чем у былых туземных владык. Большую часть местного населения, причем всего за несколько десятилетий, выкосили завезенные завоевателями, неведомые доселе по сию сторону океана, а потому смертельные для туземцев болезни. Однако вскоре ценность колоний для короны увеличилась: в Новой Испании были обнаружены богатейшие залежи серебра, а кому охота упустить такое сокровище.
Так или иначе, в то время, с которого начинается мой рассказ, Испанская империя была самой большой на Земле: она раскинулась в обоих полушариях и занимала территорию столь обширную, что над ней никогда не заходило солнце. Ни британские колонии в Африке и Азии, ни безграничная Российская держава, что находится на севере Восточного полушария, не могли сравниться с ней по величине и могуществу.
Но все это история, представляющая интерес в основном для священников да ученых. Для меня же в те далекие годы важно было совсем иное. Богатство Новой Испании зиждилось на серебре, серебро добывалось с помощью ртути, а монополия на торговлю ртутью принадлежала мне. Стало быть, этот металл не только способствовал получению чистого серебра из горной породы, но мог также помочь мне обрести благородный титул, столь необходимый, чтобы добиться руки моей возлюбленной Изабеллы, без которой я не мыслил тогда своей жизни.
Что больше всего восхищает женщину в мужчине?
Доброта? Вряд ли! Эта черта скорее присуща служителям церкви. Богатство? Согласен, женщина может желать богатства, но состоятельный человек вряд ли вызовет у нее восхищение. Нет, больше всего ее привлекают мужественность и сила, способность превзойти других и в постели, и в седле, и, если потребуется, на поле брани. Зная это, я въехал на paseo с видом, преисполненным достоинства. Мое настроение передалось и Урагану: он гарцевал, фыркал и косил глазом на кобыл.
С некоторыми из встречных кабальеро я обменивался приветствиями, другим кивал, прочих же, памятуя о своем привилегированном положении, и вовсе оставлял без внимания. Большинство кабальеро разъезжали здесь вдвоем, втроем или маленькими группами, однако я предпочитал бывать на променаде один. По правде говоря, друзей у меня вообще было не так уж много, и хорошо знавшие меня люди считали, что при всем умении поддержать компанию я по натуре – одиночка.
Большинство ровесников казались мне глупцами, причем приятели, с которыми я частенько коротал время за карточным столом, не составляли исключения. Хотя дядюшка именовал их моими друзьями, amigos, они скорее являлись просто знакомыми. Разговоры с ними нагоняли на меня скуку, но не играть же в карты самому с собой, да и пить вино в одиночку тоже не станешь. Так или иначе, если не считать игры да попоек, я предпочитал общество Урагана, верхом на котором посещал самые отдаленные и глухие места. Изабелла говорила мне, что такими повадками я напоминаю ей ягуара, этого огромного кота джунглей, который тоже охотится в одиночку.
А вот и она, милостью Господней, самая красивая женщина Гуанахуато! Экипаж Изабеллы окружали кабальеро‑креолы, все как один добивавшиеся ее внимания, но стоило мне, проигнорировав толпу обожателей, погарцевать на Урагане у ее кареты, как девушка со смехом помахала мне рукой. До чего же она была хороша – моя Изабелла, прекрасная, как богиня, облаченная в царственное, пурпурное, расшитое золотом одеяние. Ее брови были вычернены жженой пробкой, что придавало ей игривый вид, еще пуще будораживший мою почерневшую от грехов душу.
– А, дон Хуан, очень рада вас видеть. И как это только вас угораздило прервать свои утомительные скитания по буеракам и почтить нас своим присутствием здесь, на paseo, присоединившись к обществу других кабальеро?!
– Должен заметить, сеньорита, – ответил я нарочито громко, чтобы некоторые из помянутых молодых людей меня услышали, – вид и манеры иных здешних кабальеро убеждают меня в том, что я стократ прав, предпочитая общество лошадей.
Изабелла залилась тем звонким, мелодичным смехом, от которого таяло мое сердце. Вообще‑то она не одобряла мою привычку в одиночку скитаться по глухомани и порой упрекала меня в том, что я столько времени уделяю лошадям и редко появляюсь в светском обществе. Особенно моей возлюбленной не нравилось, что я вожу компанию с vaqueros со своей гасиенды и предпочитаю охотиться с индейским луком. Признаться, я это занятие просто обожал, но от лука на руках оставались мозоли, и потому ладони у меня были не такими нежными, как у иных светских вертопрахов, обхаживавших Изабеллу. Сама же она очень любила прогулки в карете, всевозможные покупки, роскошные балы, флирт и танцы, то есть все то, что меня ничуть не привлекало.
Я ехал рядом с ее открытой коляской по огибавшей парк земляной дороге. Компаньонка Изабеллы, сидевшая с ней рядом, флиртовала с одним из всадников, а я тем временем тихонько беседовал со своей любимой.
– Вы говорили с дядей о приобретении титула? – спросила Изабелла, прикрыв рот шелковым веером.
– Да, в этом отношении все идет хорошо, – покривил я душой. – А что ваш отец, вы уже сообщили ему, что собираетесь выйти за меня замуж?
Ее веер затрепетал.
– Отец хочет, чтобы я вышла замуж за графа или маркиза.
– Тогда я куплю герцогский титул.
Ее смех снова зазвенел, как колокольчик. Герцогские титулы не продавались вообще. Можно было стать маркизом: он по рангу считался ниже герцога, но выше графа. Однако на самом деле важен был сам факт принадлежности к титулованному дворянству, а не то, какой именно у человека титул.
– Отец присмотрел мне в супруги одного маркиза. Но, Хуан, даже выйдя за него замуж, я вовсе не перестану благоволить вам.
Она одарила меня кокетливой улыбкой и с показной скромностью похлопала ресницами, после чего продолжила: