– Управлять таким скакуном, как Ураган, в сандалиях невозможно. Он слушается только шпор.
Среди вещей монахов мы обнаружили два седельных вьюка со всякого рода лекарскими штуковинами, снадобьями и инструментами, и Лизарди, несколько лет ассистировавший своему отцу и малость разбиравшийся в медицине, покачиваясь в седле, разбирал содержимое вьюков.
– Смотри. – Он показал мне склянку. – Монахи используют этот эликсир для очищения ран. Он известен как aqua feu, «огненная вода» и, помимо всего прочего, осветляет волосы. Мы можем усеять шкуру твоего коня светлыми пятнами: станет пегий, и чистопородность не будет так бросаться в глаза.
Совет показался мне дельным, и с помощью лекарского зелья мы так разукрасили Урагану шкуру, что его, при всей его стати, можно было принять за беспородного конягу.
– А в этой стеклянной трубочке находится ртуть, то самое драгоценное вещество, которое от твоего имени продавал на рудники для добычи серебра твой покойный дядюшка. – Лизарди показал мне круглую стеклянную трубку толщиной с палец и длиной с мужскую ступню. – Эта штуковина называется термометром Цельсия. Его вставляют пациенту в рот и ждут приблизительно десять минут. Если ртуть поднимается выше вот этой отметки, тридцать семь градусов, то у человека лихорадка.
– Лихорадка? А что это значит?
– Это значит... – он пожал плечами, – что пациент болен.
– Так любой дурак без всякого термометра может догадаться, что человек болен. Ясно, что здоровый к лекарю не пойдет.
Осуждающе покачав головой – мол, что с тобой говорить, – Лизарди извлек из мешков другие предметы.
– Это хирургический секатор, – он поднял инструмент с двумя ручками, сильно смахивавший на большие садовые ножницы, – а это пила для костей.
– Разве убитые монахи были цирюльниками?
– Нет, просто многие лекари занимаются хирургией. И мой отец в том числе.
Я промолчал, но про себя подумал, что кто бы ни занимался хирургией, монахи или цирюльники, эта практика опасна и во всех отношениях сомнительна. По моему разумению, операции уносили ничуть не меньше жизней, чем сами раны, и я, например, ни за что не взялся бы разделывать живых людей, словно добытых на охоте оленей.
– Скальпели рассекают плоть, а при помощи жгутов останавливают кровотечение, – продолжил объяснения Лизарди, поочередно показывая мне набор острых металлических лезвий и ремни, которыми можно было перетянуть руку или ногу.
– Это мази, бальзамы, масла... Ага, amigo, а вот это специально для тебя. Называется зонд, или щуп. Чтобы извлечь мушкетные пули, его вводят в рану и нащупывают свинцовый шарик. Когда он найден, для его извлечения используются вот такие хирургические щипцы. – Лизарди продемонстрировал мне любопытный инструмент: ручки как у ножниц, но вместо лезвий два длинных узких прута с утолщениями на конце. – Врач зажимает свинцовый шарик щипцами и вытаскивает его. Ловко придумано, да?
– Я лучше оставлю шарик в себе, чем позволю ковыряться во мне этой штуковиной.
– Это ты сейчас говоришь, но поверь, если рана воспалится, будешь готов на все, чтобы только извлечь пулю и прекратить заражение. Ну а это приспособление ты, наверное, с удовольствием испытал бы на своем злейшем враге. – Хосе показал мне серебряную трубку, длинную, тонкую и изогнутую.
– Что это?
– Катетер.
– Ну и словечко! Повтори‑ка еще раз!
– Катетер. Специально для мужчин. Его вставляют в отверстие на головке пениса и пропихивают внутрь.
– ¡Maria Madrе de Dios! – Я содрогнулся и перекрестился. – Это одно из орудий пыток святой инквизиции?
– Нет, катетер помогает при закупорке у мужчин мочеиспускательного канала. Трубка внутри полая и дает возможность жидкости проходить через нее. Метод лечения древний, известный еще грекам и римлянам.
– Это инструмент дьявола. Выброси его, – с содроганием предложил я.
Но Лизарди положил катетер обратно в мешок.
– Ты должен разбираться в этих вещах. А вдруг тебя позовут лечить пациента?
– Если меня позовут лечить кого‑нибудь подобным манером, я лучше сразу перережу бедняге глотку и скажу, что на то была воля Господня.
Добравшись до Долореса, мы свернули с главной дороги и частично обогнули город, чтобы въехать в него с другой стороны, словно прибыли не из Гуанахуато. Этот городок находился под юрисдикцией интендантства Гуанахуато, как и большая часть всей области Бахио.
В предместье Долореса мы увидели огромный виноградник: на протяжении многих акров лозы, ряд за рядом, словно змеи обвивались вокруг подпорок, оплетая натянутые между кольями веревки. Хотя официально было запрещено культивировать виноград, по крайней мере на продажу, однако многие обходили это правило, заявляя, что возделывают его исключительно для личных нужд.
Лизарди, разумеется, не преминул просветить меня на этот счет:
– Король объявил виноградарство в колонии вне закона, желая, чтобы у нас продавали только те ягоды, которые выращивают в Испании. Он боится конкуренции. Однако по всему выходит, что перед нами самый настоящий коммерческий виноградник. Посмотри на эти огромные чаны: они предназначены, чтобы давить ягоды. А бочки для брожения, должно быть, находятся внутри вон того здания.
И как раз в этот момент на дорогу вышла молоденькая, примерно моих лет, ацтекская девушка, державшая в руках ножницы для подрезания лозы.
Я приветствовал ее, совершенно забыв, что на мне монашеская ряса, а не шляпа кабальеро:
– Buenos días, señorita. Нам бы хотелось узнать, кому принадлежит этот виноградник?
– Он принадлежит нашей церкви. Nuestra Señora de Dolores, падре.
Церковь во имя Скорбящей Богоматери. Все ясно: Долорес, как и многие города Новой Испании, был назван в честь своей церкви.
Я внимательно рассмотрел девушку. На редкость красивая индианка: смуглая, с большими карими глазами, длинными темными ресницами и черными как вороново крыло волосами, спадающими до самой талии. Значительно выше своих соплеменниц, с удивительно стройными ногами и изящными руками.
Спешившись, я улыбнулся ей:
– Я не падре, прекрасная сеньорита, и, хотя принадлежу к монашескому ордену, не связан священным обетом целомудрия.
Ее глаза изумленно расширились, и я услышал, как Лизарди потихоньку застонал. Похоже, я опростоволосился. Но кто его знает, как положено общаться с женщинами этим вифлеемским братьям?!
Тут из здания вышел священник и торопливо направился к нам.
– Кто это, сеньорита? – поинтересовался я.
– Падре Идальго, настоятель нашей церкви.
Дон Идальго был немолодым человеком ростом чуть ниже меня, с крупными руками и ногами, покатыми плечами – обличья, в общем‑то, заурядного, однако я с первого взгляда почувствовал в нем какую‑то внутреннюю силу. Лысую макушку настоятеля церкви окружал венчик седых волос, брови у него были кустистые, нос прямой, а щеки, как у большинства священников, гладко выбриты.
Идальго был облачен в короткие черные брюки и черные чулки, сделанные из весьма сходного материала, свободного покроя куртку, тоже из черной ткани, и длинный плащ с капюшоном; на ногах у него были кожаные туфли с большими пряжками. Падре одарил нас широкой, радушной улыбкой.
– Добро пожаловать! Всегда приятно видеть членов вашего праведного братства. Мало найдется орденов, братья которых столь самоотверженно посвящают себя уходу за недужными, как вы, вифлеемцы.
Лизарди представил нас:
– Я Алано Гомес, а это Хуан Гарсия.
Лизарди настоял на том, чтобы, переодевшись монахами, мы назвались новыми именами, однако я сменил только фамилию. Христианское имя у меня и так было самым распространенным в колонии, и я рассудил, что ни к чему городить огород, рискуя лишний раз что‑нибудь перепутать.
Справедливости ради следует признать, что хотя мы с Хосе все еще продолжали время от времени обмениваться едкими репликами, однако в целом ладили и неплохо дополняли друг друга. Грамотей Лизарди знал много такого, что можно выудить только из книжек, тогда как я лучше его разбирался в повседневной, практической жизни. А между прочим, сейчас, особенно если учесть, за кого мы себя выдавали, требовалось и то и другое.
Священник слегка сутулился, как и многие книгочеи, проводящие немало времени, склонившись над страницами. Взор его был пытливым и ясным, в глазах сквозили ум и любопытство. Похоже, этот человек привык много думать и анализировал все, с чем сталкивался на своем пути.
– Вы должны поужинать с нами, – заявил добрый падре, – и, конечно, переночевать у нас сегодня. Марина, сообщи домоправительнице, что у нас дорогие гости.
Мы с Лизарди пробормотали слова благодарности, выражая искреннюю признательность. Лично мне подобное предложение пришлось по душе. Как и у этого священника, у меня тоже был пытливый ум – в своем роде. Мне очень хотелось в ближайшую же ночь изучить поближе красавицу Марину, узнать, какова она в постели.
– Идемте, братья мои, и позвольте показать вам, каких успехов достигли мои индейцы.
Привязав лошадей, мы последовали за Идальго, причем я обратил внимание на то, как пристально ацтекская девица разглядывала Урагана.
– Ты разбираешься в лошадях? – спросил я, чтобы завязать разговор, ибо, разумеется, считал, что женщины уж точно в этом ничего понимать не могут. Меньше всего я опасался того, что эта красотка раскусит мой трюк с Ураганом.
– Немного разбираюсь, – кивнула Марина. – У нас с мужем было ранчо, а после того как он погиб, я некоторое время разводила лошадей сама. Разных – и упряжных, и верховых, и рабочих, и племенных жеребцов.
– Muy bueno. Очень хорошо, – сказал я, хотя вовсе так не думал.
Ну почему злодейка Фортуна из великого множества женщин свела меня именно с той, которая разбиралась в лошадях, и именно тогда, когда я хотел скрыть чистопородность Урагана.
Марина нежно погладила жеребца по морде. Конь довольно фыркнул: ему явно понравилась ее ласка.
– Я вижу, что у вашего жеребца славная стать. Если бы не эта странная масть, я бы, пожалуй, назвала его лучшим скакуном в Долоресе.
Я мог бы сказать Марине, что и в самом Мехико немного найдется коней, равных моему Урагану, но предпочел сменить тему.
– А что случилось с вашим мужем? Произошел несчастный случай, когда он объезжал лошадей?
– Да, произошел несчастный случай, когда он снимал свои штаны. Он вообще слишком часто спускал их, и один ревнивый муж его застрелил.
Я пробормотал слова соболезнования и, как положено, перекрестился.
– Все в порядке, – сказала Марина, – это своевременное событие спасло меня от виселицы. Иначе я бы убила его сама. Вы наверняка знаете, брат Хуан, что муж вправе безнаказанно убить неверную супругу, уличенную во flagrante delicto, но женщина, которая убьет мужа по той же самой причине, разделит эшафот с убийцами и ворами.
Помянув убийц и воров, Марина посмотрела на меня как‑то по‑особенному: у меня что, на лбу написано слово «bandido», то есть бандит? И странно, что женщина использовала латинское выражение. Лично я знал этот юридический термин, означающий прелюбодеяние, лишь потому, что меня самого не раз в этом обвиняли.
– Разумеется, брат Хуан, – продолжала она, – это вопиющая несправедливость, настоящая дискриминация, и следует изменить закон.
Это ее заявление меня просто потрясло. Да, Ракель тоже толковала о всяких высоких материях, но в ее жилах, по крайней мере, текла испанская кровь. А тут индианка, и на тебе – высказывается о политике и правосудии... и вдобавок разбирается в лошадях. Может быть, тяжелые испытания последнего времени не прошли даром для моего бедного разума и мне попросту мерещится невесть что?
– Похоже, я шокировала вас столь откровенными высказываниями? – спросила Марина, видимо заметив мою реакцию.
– Ничего, дитя мое, я прекрасно понимаю ваше состояние. Наверняка вы слишком сильно скорбите о потере супруга.
Откинув голову назад, она саркастически рассмеялась.
– Ничуть не бывало! Я скорблю лишь о том, что мне пришлось расстаться со своими лошадками. Хорошие лошади встречаются редко, тогда как мужья... им легко найти замену.
Я смерил Марину внимательным взглядом. Хотя ей недоставало броской красоты Изабеллы, ее тело было более грациозным и чувственным, чем у испанки, и, кроме того, меня заинтересовали ее слова, что само по себе уже было необычно. По правде говоря, я всегда считал индианок лишь средством для удовлетворения похоти, а вот чтобы вести беседу с одной из них – подобное было мне в новинку.
Впрочем, беседа беседой, но во мне пробудилось вожделение, и подозреваю, что Марина это поняла. Когда красавица индианка заглянула мне в глаза, ее улыбка словно бы обшарила самые темные глубины моей запятнанной грехом души, и в этот момент мне показалось, что она догадалась обо всех моих многочисленных проступках и преступлениях.
Уже много времени прошло с тех пор, как я последний раз лежал, положив голову на обнаженную женскую грудь, целовал нежные губы и ласкал тайное сокровище между ее ногами. Неудивительно, что эта ацтекская красавица с таким необычным умом и манерой держаться вызвала у меня чуть ли не самое сильное желание, какое я только испытывал в своей жизни.
– А почему вам пришлось расстаться со своими лошадками? – спросил я.
– Потому что мужчины не желали покупать лошадей, которых вырастила и обучила женщина. Многие из них недвусмысленно намекали мне, что мы годимся лишь на то, чтобы воспитывать детей, печь лепешки да раздвигать ноги в постели. Устав бороться с их невежеством, я стала работать на падре. Он самый просвещенный человек в колонии.
– Падре Идальго оказал нам с братом Алано честь, пригласив поужинать с ним сегодня вечером. Ну а потом, сеньорита, не прогуляться ли нам вместе? У меня есть несколько вопросов, на которые, как мне кажется, вы могли бы ответить.
– Я тоже буду у падре сегодня вечером. Полагаю, за ужином мы можем обсудить эти вопросы.
Мне хотелось возразить, что нелепо обсуждать что‑либо со служанкой, когда она подает на стол, но я прикусил язык. Правда, от своих намерений не отступился: может быть, после ужина, когда Марина покончит с мытьем посуды, мы с ней все‑таки столкуемся.
Следуя за «братом Алано» и падре Идальго в дом, я попутно узнал кое‑что о Долоресе. Оказывается, падре не только выращивал виноград и изготавливал вино, он также основал ряд производств, на которых трудились индейцы. Священник взахлеб рассказывал нам о своей работе с ацтеками, а я слушал и не мог оторвать от него взгляд. Этот человек очень напоминал мне кого‑то, но вот кого, я никак не мог сообразить.
– Прибыв в Новый Свет, – сказал Идальго, – мы, испанцы, покорили отнюдь не дикарей, но великие и гордые империи. Эти индейцы, мы огульно именуем их ацтеками – мешикатль, майя, тольтеки, сапотеки и прочие, – создали культуры, в некоторых отношениях превосходившие нашу европейскую цивилизацию. Они создали книги и великие произведения искусства, овладели инженерными навыками, которые позволяли им перемещать огромные каменные блоки и возводить строения размером с горы; индейцы лучше нас знали астрономию и имели более точный, с точки зрения математики, календарь. Их дороги надежнее и долговечнее тех грязных проселков, что пересекают большую часть наших земель, а строения – куда прочнее. Иными словами, мы уничтожили великую цивилизацию, безусловно отличавшуюся от нашей, но ни в коем случае не уступавшую ей.
Я уставился на падре как на безумца. Каждому испанцу известно, что Кортес победил голых невежественных дикарей, которые приносили в жертву невинных девушек и практиковали каннибализм. Правда, я заметил, что Лизарди в отличие от меня сказанное священником вовсе не потрясло. Мало того, слушая эти возмутительные рассуждения об индейцах, я приметил, что Марина посматривает на меня, явно забавляясь. Ну и порядки в этом доме! Да будь она моей служанкой, я за такую дерзость задал бы ей трепку... после того, как занялся бы с ней любовью.
Падре показал нам гончарню, где в печи обжигали глиняную утварь – миски, чашки, горшки и кувшины.
– Красивее не делают нигде в колонии, – похвастался он, а потом указал на кожаные сапоги, которые подарила мне загадочная дама в черном, наверняка моя несравненная Изабелла. – Или вот взять хоть вашу обувь – лучших сапог не сошьют ни в Испании, ни вообще нигде в Европе. Индейцы – непревзойденные гончары, необычайно искусные кожевенники. Да это еще что: мы собираемся привезти из Катая тутовые деревья и червей‑шелкопрядов. Вот увидите, у нас будет свой шелк!
И наш хозяин принялся увлеченно разъяснять процесс изготовления этой ткани:
– Шелковичных червей выращивают из личинок, выкармливая их на тутовых деревьях. Они создают коконы, заматывая себя в шелковые нити. Вы наверняка удивитесь, узнав, что каждый такой кокон – это немыслимо тонкая нить, примерно в тысячу шагов длиной. И вот из этих‑то нитей и изготавливается шелковая ткань.
Падре посмотрел на нас с улыбкой.
– Ну разве это не чудесно? Ацтеки производят вино ничуть не хуже знаменитого хереса, выделывают столь же тонкие шелка, как в Катае.
– И еще делают керамику, изысканную, как у древних греков, – добавила Марина.
– Bueno, bueno, – одобрительно бормотал Лизарди.
Я сохранял бесстрастное выражение лица. Скажи мне сейчас этот падре, что его индейцы строят лестницу, ведущую на небеса, меня, наверное, и это бы не особенно удивило.
Он не был похож ни на одного из тех священников, которых я встречал раньше. Начать с того, что остальные церковники редко затрагивали вопросы, выходящие за пределы обрядов и заповедей. Другие темы интересовали их мало, они плохо в них разбирались, и толковать с ними было, как правило, скучно. А вот настоятель церкви в Долоресе был человеком энергичным и, безусловно, сведущим в очень многих областях. Во всех его рассуждениях чувствовались не только глубокие познания ученого, но и деловая хватка коммерсанта.
Другое дело, что при всех этих своих несомненных достоинствах дон Идальго был сущим безумцем. Ну кто еще, скажите, кроме безумца, стал бы обучать пеонов ремеслам, в которых они могли превзойти своих господ?
Когда мы чуть отстали и падре не мог нас слышать, Лизарди шепотом поинтересовался:
– Ты понял, что все эти его затеи незаконны?
– В каком смысле?
– Ну и непонятливый же ты, приятель. Это сколько ж у него тут всего заведено – и виноградник, и винодельня, и гончарная мастерская, и давильня для масла. Даже собственная оливковая роща есть! А ведь я говорил тебе, что в колонии, дабы не создавать конкуренцию товарам, привезенным из Испании, производить все это строжайше запрещено.
– Этот запрет позволяет Испании сбывать нам по грабительским ценам вино, которое на вкус вроде ослиной мочи, – вздохнул я. – Но наверное, этот священник имеет особое разрешение от вице‑короля.
– Ничего подобного, я слышал об этом падре. Знаешь, что о нем говорят в столице: дон Идальго прославился как защитник индейцев, но он постоянно ходит по лезвию бритвы. Рано или поздно эти нелегальные промыслы прикроют, а его самого примерно накажут.
Я усмехнулся.
– Можно подумать, будто несколько бочек вина, дюжина горшков или что‑то в этом роде создают угрозу королевской власти.
– Еще как создают, не масштабами, конечно, но самим фактом своего существования. Падре хочет доказать, что пеоны ничуть не хуже испанцев, надо только дать им равные возможности: обучить и все такое. Ты вот вырос среди гачупинос. Интересно, как бы отреагировали твои знакомые, скажи кто‑нибудь, что индейцы и метисы им равны?
Этот вопрос не нуждался в ответе. Мы оба знали, что по приказу вице‑короля людей душат в застенках и за куда меньшую ересь.
– Брат Хуан, попомни мои слова: в один прекрасный день инквизиция доберется до падре и положит конец его начинаниям. А сам он закончит свои дни на эшафоте или на костре. И давно бы уже закончил, но до поры до времени его защищают удаленность этого захолустного городишки да духовный сан.
Лизарди снова направился к священнику, а Марина так внимательно посмотрела на мои сапоги, что я не выдержал: поджал губы и с вызовом взглянул нахалке прямо в глаза. А она сказала:
– У вас поразительные способности к языкам, сеньор.
Не поняв, чем вызван вдруг такой комплимент, я клюнул на наживку из лести:
– Мои скромные познания позволяют мне говорить по‑французски, по‑латыни и на языке местных индейцев. Но откуда вам это известно?
– Я имела в виду совсем другое: у вас типично колониальный выговор, и вам хорошо известны все местные словечки. Ну а если вы, как говорите, по прибытии из Испании овладели еще и языком индейцев – за столь короткое время... – Она одарила меня многозначительной улыбкой, от которой у меня внутри все похолодело. Похоже, эта не в меру смышленая особа раскусила, какой из меня монах.
Я отвел глаза и отвернулся, намереваясь присоединиться к Лизарди и падре. И в этот самый момент меня вдруг словно громом поразило: я вспомнил, где видел дона Идальго раньше.
Он был тем самым священником, сопровождавшим Ракель, который в день смерти Бруто заступился за попрошайку lépero.
Мы ужинали у дона Идальго, и Марина тоже была там – как гостья. Был ли я удивлен тем, что она не служанка? Пожалуй, хотя у этого падре вообще все было необычно. Начать с того, что наш хозяин пригласил на ужин свою подругу‑актрису: он финансировал постановку пьесы, где она играла главную роль.
Признайтесь, много вы встречали священников, которые занимались бы постановкой пьес, а? Вот то‑то и оно!
В числе других гостей были молодой послушник‑ацтек, который готовился к принятию духовного сана, и креол, владевший самой большой гасиендой в окрестностях. Ну и еще два священника, тоже креолы, которые специально приехали из Вальядолида, чтобы обсудить с падре возможность открытия индейских промыслов в своих приходах.
Послушник, Диего Райю, был общительным молодым человеком с проницательным взглядом и славной улыбкой. Он рассказал мне, что уже прошел подготовку для принятия духовного сана и теперь ожидает решения церковных властей: священники‑индейцы были редкостью у нас в колонии.
Дон Роберто Айала, владелец гасиенды, поглядывал на Марину и молодого послушника с таким презрением, что было очевидно: сам он подпустил бы их к своему обеденному столу разве что с подносами.
Вскоре один из гостей‑священников заметил, что дом падре следует назвать Francia Chiquita, или Маленькая Франция, подразумевая под этим, что именно Франция является для всего мира маяком в области наук и искусств. После этого разговор перешел на литературу с философией, и у меня создалось впечатление, что меня окружают одни сплошные Ракель. Исключение составлял, пожалуй, лишь дон Роберто, который пребывал в столь же блаженном невежестве, что и я.
После ужина падре попросил свою подругу‑актрису, Марину и послушника разыграть сценку из пьесы «El sí de las niñas» («Когда девушки говорят “да”»), написанную Фернандесом де Моратином. Как я понял, речь там шла о том, что между двумя поколениями – старшим, закосневшим в догмах, и молодым, бунтующим – не существует взаимопонимания.
Сюжет вкратце сводится к следующему: пятидесятидевятилетний богач хочет взять в жены хорошенькую шестнадцатилетнюю девушку. Ситуация осложняется тем, что она, будучи влюблена в некоего молодого человека, даже не подозревает, что он – родной племянник ее престарелого жениха. Да и дядюшка с племянничком тоже оба не ведают, что стали соперниками. Происходит множество различных событий, но заканчивается все счастливо – богатый дядюшка разрешает племяннику жениться на любимой девушке.
В том, что немолодой богатей вознамерился взять в жены девицу, которая годится ему во внучки, я не усмотрел ничего необычного; такое случается сплошь и рядом. Но вот когда он вдруг по доброте душевной взял да и уступил предмет своего вожделения племяннику, это показалось мне столь же фальшивым, как и те рыцарские романы, что не на шутку взбудоражили бедолагу Дон Кихота. В реальном мире старик, будучи при деньгах, преспокойно уложил бы девчонку к себе в постель, а молодого родственничка, чтобы не путался под ногами, спровадил бы куда‑нибудь подальше. Желательно на войну, на верную смерть.
Однако, как выяснилось, на этом литературная часть вечера не закончилась: сам падре Идальго прочел отрывок из пьесы Мольера, давно умершего французского автора еще более мертвых французских комедий. Сюжет пьесы «L’École des femmes» («Школа жен»), по словам падре, был взят из испанской истории. Главный герой, некий Арнольф, ученый, всю жизнь корпевший над книгами, надумал жениться. Однако бедняга настолько боится женщин, что и невесту выбирает совершенно не от мира сего.
Пока падре зачитывал сцены с участием Арнольфа и молодой девушки, я, чтобы не уснуть, то и дело прикладывался к бренди. Долгое время Арнольф, безнадежно влюбленный в эту идиотку, пытается романтическим манером затащить ее в постель, при этом неизменно выставляя себя настоящим ослом.
Я призвал на помощь всю свою силу воли, чтобы дослушать до конца. Неужели и впрямь бывают на свете такие глупцы? Эх, спросил бы этот Арнольф меня, уж я бы ему объяснил, как управиться с девицей. Я бы лихо подъехал к ней на Урагане, увез бы красавицу в какое‑нибудь тихое местечко, заморочил бы ей голову всякими небылицами и мигом добился бы своего. Женщины любят натиск, а этот мямля только и умел, что сопли распускать.
Из разговора между Мариной и актрисой я понял, что у падре Идальго есть сын от этой актрисы и что он прижил двух дочерей еще и в другом городе. Вообще‑то ничего особенного в этом не было: приходской священник – это ведь не монах, запертый в четырех стенах обители. Однако, согласитесь, что все, вместе взятое, делало отца Идальго чрезвычайно примечательной фигурой. Да уж, Долорес был, пожалуй, самым необычным местом, где мне довелось побывать. Здесь процветали строго запрещенные королевскими указами промыслы, на которых вдобавок работали ацтеки! Здесь испанцы относились к пеонам как к равным себе – и по уму, и по положению! Мало того, тут женщинам позволяли рассуждать о высоких материях и высказывать вольнодумные мысли! Священник открыто пригласил на ужин свою любовницу, и они на пару читают вслух французскую пьесу... Он что, собирается дать денег на ее постановку?
Между тем дон Идальго ничем даже не намекнул на то, что мы с ним прежде уже встречались в Гуанахуато, и, признаться, это обстоятельство озадачивало меня больше, чем все остальное происходящее в Долоресе. Почему он не разоблачил меня и не объявил во всеуслышание, что я негодяй и обманщик? Я не сомневался, что падре узнал меня, но вот причина, по которой он хранил молчание, оставалась тайной. А еще больше сбивало меня с толку его очевидное дружелюбие: казалось, будто хозяин проникся ко мне добрыми чувствами.
Пока я ломал над всем этим голову, Марина поделилась с присутствующими своим мнением относительно недавнего указа вице‑короля об увеличении налога на зерно, после чего перешла к обсуждению военной политики Испании. Я уже ничему не удивлялся и, приняв это как должное, подналег на восхитительное бренди. А вот владельцу гасиенды высокоумные разглагольствования Марины, похоже, начинали действовать на нервы. Сам я не испытывал ни злости, ни раздражения; скорее, она меня просто заинтересовала – ну где еще встретишь индианку, разбирающуюся и в литературе и в лошадях, да еще вдобавок такую красавицу?
Своими быстрыми грациозными движениями Марина напоминала дикого зверя, но не нежную беззащитную лань, а хищную лесную кошку, так и дышавшую первозданной силой. Интересом к политике, литературе и искусству она походила на Ракель, а если и уступала моей несостоявшейся невесте в глубине познаний, то это искупалось ее страстной увлеченностью.
Ту же страстность она вложила и в дискуссию о последних событиях в Европе: излюбленная тема, без обсуждения которой, разумеется, не мог обойтись ужин в приличном доме. После страшного поражения, которое несколько лет назад английский флот нанес объединенным франко‑испанским силам в битве при Трафальгаре, наш король снова принялся дразнить Британского Льва. Действуя на сей раз по указке французов, желавших лишить Британию последнего союзника на континенте, король вторгся в Португалию.
– Это настоящая трагедия, – заявил падре Идальго, – просто подумать страшно, сколько людей гибнет зря и сколько богатств тратится попусту на войны. Ну и где, спрашивается, логика? Сначала мы заключаем союз с Британией и сражаемся с французами, а теперь объединяемся с Наполеоном против англичан, навлекая на себя еще больше бед.
– По слухам, – вставил Лизарди, – мы потеряли так много линейных кораблей, что, возможно, никогда уже больше не станем вновь великой морской державой.
– По‑моему, во всем виноват Годой, – заявила Марина. – Говорят, он ни больше ни меньше, как любовник королевы. Именно он сперва вверг нас в бедственную войну с Францией, а потом втянул в другую, уже с англичанами.
Похоже, последняя реплика Марины переполнила чашу терпения сеньора Айалы. Это был человек старого закала, ровесник падре и, судя по комплекции, большой гурман и ценитель вин. Он никак не мог стерпеть поучения насчет внешней политики со стороны женщины, да еще вдобавок и индианки. Не в силах сдержаться, почтенный владелец гасиенды заявил, что вся эта затея с индейскими промыслами не заслуживает ничего, кроме презрения. А затем присовокупил, что ацтекам ни в коем случае нельзя давать никаких прав, поскольку это люди второго сорта.