Откровенно говоря, я и сам еще совсем недавно разделял его убеждения, ибо вырос как раз среди таких напыщенных недалеких кабальеро. Однако дону Айале и этого показалось мало. Заклеймив ацтеков, он решил навести критику на представительниц слабого пола.
– Женщины должны растить детей, всячески обихаживать и ублажать своих мужей и воздерживаться от высказываний по вопросам, которые касаются церкви и короны, – безапелляционно заявил он Марине.
– Сеньор, за моим столом волен высказываться каждый, вне зависимости от звания, пола и крови, – мягко, но решительно произнес Идальго.
В подавляющем большинстве своем приходские священники стараются ладить с богатыми землевладельцами, ибо от кого, как не от них, можно ждать крупных пожертвований на церковные нужды. По моему разумению, встать в споре влиятельного богача и индейской женщины на сторону последней было крайне неосмотрительно. Но с другой стороны, здешний падре, похоже, не заискивал ни перед кем.
Лизарди благоразумно перевел разговор на другую тему и спросил у Диего Райю:
– Вы надеетесь получить приход в Леоне?
В ответ на это молчавший большую часть вечера молодой послушник вздохнул и откровенно признался:
– В Леоне меня не жалуют.
Низкорослый, но крепкий, с хорошо развитой мускулатурой, Диего производил впечатление типичного индейца‑труженика. Как и большинство ацтеков, он был сложен лучше многих испанцев. Я внимательно посмотрел на молодого человека. Черноволосый, коротко стриженный, с большими карими глазам, он держался спокойно и рассудительно.
– А что у вас приключилось в Леоне? – осведомился Лизарди.
– У меня вышла размолвка с тамошним падре, тем самым, который готовил меня к принятию духовного сана. Там такое произошло: один испанец высек и изнасиловал четырнадцатилетнюю служанку, а когда отец девушки возмутился, избил того до полусмерти. Падре велел мне поговорить с этим гачупино: мол, если он желает получить отпущение грехов, пусть уплатит и девушке и ее отцу возмещение. Я возразил, заявив, что от Бога откупиться нельзя и что везде следует придерживаться справедливости и закона. Однако мой наставник упорствовал, и я подал жалобу алькальду.
– И что сделал алькальд?
– Бросил меня в тюрьму.
За столом воцарилось молчание. Нарушил его владелец гасиенды, спросив:
– Эта служанка, она была индейская девушка?
– Да.
Айала усмехнулся:
– И на что тогда было жаловаться? Все ацтеки являются собственностью своих хозяев. Небось служанка еще и расстроилась из‑за того, что не понесла от благородного гачупино бастарда.
Марина привстала было на стуле, но, поймав взгляд падре, снова села. Диего уставился в свою тарелку; я заметил, что он с трудом сдерживает гнев.
– Это мой дом, – произнес Идальго, – и вы сегодня мои гости. Все вы вольны высказывать за этим столом свое мнение, но и я тоже воспользуюсь этим правом. Я надеюсь, что этот молодой человек примет духовный сан и докажет церкви, что Мессия присутствует в каждом человеке, будь он белый или индеец, что все мы дети Бога и что Господь не поощряет порабощение или надругательство над Его чадами.
Падре кивнул послушнику.
– Я не сомневаюсь, ты продемонстрируешь отцам церкви, что из представителей твоего народа выходят прекрасные священники. Но какой бы путь ты ни избрал, я уверен: ты пройдешь его достойно и праведно – и надеюсь, что мы о тебе еще услышим. Недаром твое имя, Райю, на языке науатль означает «гром».
Как я уже говорил, Долорес – весьма странное место.
Перед ужином Лизарди из беседы с приехавшими из Вальядолида священниками узнал, что раньше наш падре был главой коллежа, однако потерял место по настоянию инквизиции: отчасти из‑за склонности к вольнодумству, а отчасти из‑за приверженности к карточной игре и любовным похождениям. Однако это было очень давно, а судить о человеке пристало по его добрым делам, а не по юношеским слабостям, так ведь?
Владелец гасиенды возмущенно стукнул кулаком по столу.
– Ваша терпимость, падре, переходит все границы, – заявил он, глядя исподлобья на сидевшую напротив Марину. – Я прожил на свете немало, но ни разу не слышал, чтобы хоть кто‑нибудь разрешал пеонам и женщинам высказывать свое мнение по важным вопросам. Этак и до бунта недалеко. Людей отправляли на дыбу и костер и за меньшее, даже священников.
Дон Идальго остался невозмутим. К моему удивлению, он не только не постарался погасить конфликт, но и втянул всех присутствующих в очередной опасный спор.
Я, сознавая свое полнейшее невежество в подобных вопросах, предусмотрительно держал рот на замке, но уши‑то у меня были открыты. В тот день, может быть впервые в жизни, я вдруг понял, что наше общество устроено неправильно, и увидел все совершенно в ином свете. Впрочем, нет, пожалуй, это началось раньше, когда мне, грязному и голодному, приходилось мостить улицы, ворочая неподъемные булыжники, а проходившие мимо «приличные» люди смотрели на меня как на шелудивого бездомного пса. Но сегодня я вдруг с изумлением осознал, что дон Айала, этот напыщенный пожилой кабальеро, уступает умом и образованностью не только священнику и послушнику, но даже сидящим за столом женщинам. Я нисколько не сомневался, что Марина разбирается в лошадях гораздо лучше его.
Не могу сказать, что, сделав это открытие, я сразу же встал на позицию падре и признал, будто женщины должны свободно высказывать свое мнение по любому вопросу или изучать, подобно Марине и Ракель, всякие премудрости, предназначенные для мужского ума, однако мне очень не понравилось высокомерие, которое упомянутый владелец гасиенды всячески демонстрировал Марине и Диего. Поэтому я не выдержал и тоже вступил в разговор, неосмотрительно заметив:
– Разве гачупинос не относятся к креолам почти так же презрительно, как они сами относятся к пеонам?
Едва лишь эти опрометчивые слова сорвались с моих губ, как я тут же пожалел, что не могу их вернуть. Но было уже поздно: мое высказывание спровоцировало очередной виток ожесточенного спора.
Однако все рано или поздно заканчивается, и в момент затишья хозяин гасиенды склонился ко мне и доверительно прошептал:
– Брат Хуан, я специально приехал в город, чтобы встретиться с доктором, но он оказался шарлатаном: прописал мне такое лекарство, которое я бы не стал давать и свиньям. Падре говорит, что вы тоже лекарь. Помогите мне, и я щедро вас награжу.
– А что вас беспокоит, сеньор?
Он указал на свою промежность.
– Да вот, никак не могу толком помочиться. Сегодня вечером я выпил изрядное количество вина и бренди, и меня, естественно, сильно тянет отлить, но когда я пытаюсь это сделать, моча еле‑еле сочится, вытекает буквально по капельке. Может, тут все дело в том, – он ткнул меня локтем и заговорщически подмигнул, – что я испробовал слишком много индейских шлюх. – И, ухмыльнувшись, мой собеседник быстро перекрестился.
Марина, сидевшая неподалеку, все это слышала, и я заметил, как ее глаза полыхнули гневом, но индианка тут же отвела взгляд.
Да и меня самого это заявление тоже порядком возмутило. Бруто утверждал, что моя мать была индианкой и якобы я сын шлюхи. Но знаете, кто такая шлюха в понимании кабальеро? Это любая индейская женщина, с которой он совокупляется, зачастую овладев силой, в уверенности, что благодаря текущей в его жилах испанской крови имеет на это полное право. Я и сам еще совсем недавно рассуждал точно так же.
– Вы испытываете боль прямо сейчас? – спросил я.
– Да, и ужасную.
– Тогда пойдемте со мной.
Я встал.
– Падре, ваше угощение было достойно короля, но у нас с сеньором Айалой есть одно неотложное дело. Надеюсь, вы нас извините.
Лизарди попытался было воспрепятствовать моему уходу: он схватил меня за руку и оттащил в сторону, поинтересовавшись:
– Что это ты затеваешь?
– Дон Айала нуждается в лечении. Я собираюсь ему помочь.
– Но ты же ничего не понимаешь в медицине!
Я ухмыльнулся.
– Неправда, ты сам наставлял меня в этом деле не далее как сегодня утром.
– Хуан, по твоей милости нас повесят!
– Не бойся, как говорится: двум смертям не бывать...
В комнате, которую падре отвел нам с Лизарди, я нашел в медицинской сумке надлежащий инструмент и отправился лечить Айалу.
Прежде чем войти к нему, я напустил на себя крайне важный и строгий вид: именно так, по моему разумению, и должен выглядеть настоящий врач.
– Приступим, сеньор, – сказал я.
– Что вы собираетесь делать? – спросил больной.
– Ложитесь на кровать. И спустите штаны.
Выйдя из комнаты, я увидел, что вся компания: Лизарди, падре Идальго, актриса, Марина и два священника – дожидается меня, сбившись в кучку в коридоре.
Хозяин дома вопросительно посмотрел на дверь и неуверенно произнес:
– Мы... Брат Хуан, мы слышали вопли сеньора Айалы. Он...
– Ты убил его! – выпалил мой «брат по ордену», весь бледный от страха и готовый в любую минуту дать деру.
Я внимательно посмотрел на Лизарди: глаза его от ужаса расширились, а колени, когда он переминался с ноги на ногу, заметно дрожали.
Я возмущенно поднял брови.
– Что за глупость пришла вам в головы? Да кто я, по‑вашему, палач или врачеватель? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Сеньор Айала спокойно отдыхает. Боюсь, бедняга так громко кричал во время процедуры, что порядком устал.
Я улыбнулся Марине.
– А вы, сеньорита, кажется, обещали мне показать сад.
Она ничего подобного мне не обещала, но ответила любезно:
– С удовольствием, брат Хуан.
Мы уже как раз выходили через заднюю дверь, когда падре окликнул меня:
– Брат Хуан, а какое лечение вы к нему применили?
Лизарди весь напрягся и выкрикнул:
– Признавайся, что ты с ним сделал?
– Я выбрал метод лечения, который полностью соответствовал природе его недуга, – с ухмылкой ответил я. – Больной испытывал трудности при мочеиспускании, и я прочистил ему пенис стальным прутом, только и всего.
Марина проявила замечательное самообладание и сумела не рассмеяться, пока мы не вышли в сад.
– Айала ужасно вопил. Он умрет?
– Нет, не умрет. – Я искренне надеялся на это. – Но испытает просто адские муки.
Она сорвала розу и нюхала ее все то время, пока мы шли рядом.
– Вы очень странный человек, брат Хуан.
– Это еще почему? Говорите, дитя мое, не бойтесь.
– Ну, если позволите быть откровенной, я скажу. Очень многое в вас меня смущает. Например, ваш конь...
– Подарен мне одним владельцем гасиенды. Лошадь постоянно сбрасывала беднягу, и он почел за благо от нее избавиться. Согласен, такой скакун не слишком подходит для монаха, но мы, как вы знаете, живем на пожертвования.
– Наверное, владелец гасиенды подарил вам и эти сапоги? – лукаво поинтересовалась моя спутница.
– Конечно, бедный человек вроде меня не в состоянии позволить себе столь дорогую обувь. Обычно мы носим сандалии.
Я остановился и в упор посмотрел на освещенное лунным светом лицо Марины.
– Вы удовлетворены моими ответами, сеньорита?
– У меня есть еще один.
– Sí?
– Почему вы так странно смотрите на женщин? Ну совсем как мужчины‑миряне. Разве члены вашего ордена не связаны обетом целомудрия?
– У нас это не обязательно. В каждом ордене свои порядки.
– Но разве члены вашего братства не должны стремиться к чему‑то большему, чем простое плотское вожделение?
Я вздохнул.
– Вообще‑то я вступил в орден недавно, не то что брат Алано, который, как мне порой кажется, родился в монашеских одеяниях. Можете считать меня обманщиком, ибо я пришел в братство не по духовному призванию... Должен признаться, что меня привела туда любовная история.
Для подкрепления своих слов я взял Марину за руку и прижал ее горячую ладонь к своей груди.
– Я был влюблен в женщину, чья семья занимала в обществе значительно более высокое положение, чем моя, и когда ее родные узнали, что она отвечает на мои чувства, то потребовали немедленно прекратить отношения. Моя возлюбленная с негодованием отказалась, и тогда ко мне подослали наемных убийц, а ее посадили под замок, и отец заявил ей, что я погиб. К несчастью, бедняжка поверила этой гнусной лжи и... и тогда... – Я замолчал, сделав вид, будто не в силах продолжить.
– Но, сеньор... – Мой рассказ не оставил Марину равнодушной. – Надеюсь, она не?..
Я кивнул.
– Увы, дитя мое... Бедная девушка не смогла жить без меня. И вонзила себе кинжал прямо в сердце. И что мне после этого оставалось делать? Выбор был невелик: я мог вступить в братство... или присоединиться к ней. Но теперь, когда я увидел вас, мне захотелось сбросить эти монашеские одеяния, опять стать мужчиной и вновь познать вкус женских губ.
Я привлек Марину к себе, твердо вознамерившись поцеловать.
– Сеньорита, мое бедное сердце...
И внезапно услышал:
– Брат Хуан, мне нужно поговорить с тобой!
Я чуть было не выпрыгнул из монашеской рясы. Это был Лизарди.
– Не сейчас! – рявкнул я.
Марина отстранилась от меня.
– Я должна идти, – поспешно сказала она и убежала, а я схватил Лизарди за горло, в гневе воскликнув:
– Ты, жалкий книжный червь, мне давно следовало придушить тебя! – Затем я отпихнул его и уже более спокойно поинтересовался: – Ну, что стряслось?
– Хуан, ты же убил дона Айалу!
– Да ничего подобного!
Откровенно говоря, уверенности в этом у меня не было. Я запихнул тонкую серебряную трубку прямехонько в его пенис, наказав таким образом этого негодяя за оскорбление Диего, Марины и моей матери. При этом он страшно вопил. Неужели и правда умер?
– А ты уверен, что владелец гасиенды мертв?
– Я заглянул в комнату дона Айалы и внимательно рассмотрел его при свете свечи. Он и впрямь лежал на кровати неподвижно, словно покойник. Не слышно было ни храпа, ни сопенья, ни стонов – вообще ничего.
– Но ведь ты сам говорил, – обратился я к Лизарди, – что та штуковина, которую я запихнул в него, служит для того, чтобы прочищать член...
– И ты, самоуверенный болван, решил, что сумеешь это сделать? Видимо, что‑то пошло не так. Возможно, бедняга истек кровью или умер от страшной боли. В любом случае он лежит сейчас мертвый, а эта страшная трубка до сих пор торчит у него... оттуда.
Я почесал подбородок.
– ¡Аy de mí! Вечно ты попадаешь во всякие истории, amigo.
– Я? – изумился Лизарди. – Но ведь это ты во всем виноват!
– Ладно, не будем спорить. Лучше подумаем, как нам теперь быть. Если мы уедем сейчас, посреди ночи, наш отъезд вызовет подозрения. Мы не можем уехать, не разбудив конюхов и не поставив в известность падре. Давай смоемся рано утром, на рассвете. Скажем, что нам, дескать, нужно срочно отправляться в путь, и к тому времени, когда обнаружат, что дон Айала умер, мы будем уже далеко.
– А что, если это вдруг выяснится раньше?
– Ну, тоже ничего страшного. Разве это первый больной, которого доктора не сумели вылечить? Мы осмотрим тело и скажем, что у бедняги остановилось сердце. Печально, конечно, но на все воля Господня. Когда приедет его вдова, мы будем стоять на коленях рядом с телом и молиться, открывая душе усопшего путь на Небеса.
– Да ты сумасшедший. И как это меня угораздило с тобой связаться? И не смей впутывать меня в свои грязные делишки...
Я схватил Лизарди за шиворот, вытащил кинжал и сунул ему между ног.
– А теперь слушай меня внимательно, amigo. Если только вздумаешь донести на меня властям, твои глазенки выклюют грифы.
После беспокойной ночи, которую я провел не с красавицей Мариной, на что еще совсем недавно рассчитывал, а в одной кровати с громко храпевшим Лизарди, я встал в столь гнусном настроении, что готов был вогнать в своего приятеля серебряный катетер вроде того, что накануне запихнул в член толстому землевладельцу.
Солнце едва взошло, когда я натянул сапоги и схватил свою седельную суму.
– Давай смываться, пока остальные не проснулись. Мы разбудим конюха, чтобы вывел нам лошадей, и попросим его передать нашу благодарность падре, когда тот встанет. Сделаем вид, будто нас вызвали по срочному делу.
– Может, сперва перекусим? – предложил Лизарди.
– Позавтракаем в дороге тем, что добудем. Не стоит задерживаться, а то как бы нам сегодня вместо обеда не угодить к палачу.
Мы выскользнули из комнаты, торопливо прошмыгнули по коридору, завернули за угол, и тут...
– Сеньоры!
Я замер. Лизарди издал громкий возглас. Судя по виду, он был готов упасть в обморок.
Падре Идальго и двое его гостей‑священников стояли в коридоре рядом с отведенной им комнатой. В руках у священников были седельные сумы. Они тоже сегодня рано встали, как и мы с Лизарди, но, ясное дело, не пытались выскользнуть тайком, словно воры. Или убийцы.
– Па‑па‑падре, – запинаясь, проговорил Лизарди. – А мы как раз собрались у‑у...
– Уехать, – вставил я. – Неотложный вызов по медицинской части, мы должны срочно уехать.
– Я ничего об этом не слышал, – заметил падре.
– Мы тоже... Я хочу сказать, до недавнего времени.
– Но что с владельцем гасиенды? Как он себя чувствует?
– На все воля Божья, – сказал я. – Я сделал, что мог, остальное не в нашей власти. Пути Господни неисповедимы. – Я перекрестился.
Падре изумленно уставился на меня.
– Вы ведь не хотите сказать...
Я кивнул.
Он осенил себя крестным знамением и пробормотал что‑то на латыни. Оба других священника тут же опустились на колени. Один из них начал читать заупокойную молитву. Мы с Лизарди обменялись взглядами и тоже преклонили колени. Я не знал слов, но тихонько бубнил какую‑то невнятицу, от души надеясь, что она похожа на их латинскую белиберду.
– В чем дело? Кто‑то умер?
Я медленно обернулся, и кровь застыла у меня в жилах. Матерь Божия! В коридоре возник призрак владельца гасиенды. Он был завернут в одеяло, из‑под которого торчали голые ноги.
Падре Идальго отважно обратился к привидению:
– Сеньор, мы молились о вас. Слава богу, amigo, мы боялись, что вы умерли.
– Умер? Умер? Да, я призрак! – воскликнул дон Айала, страшно развеселившись.
Я все еще стоял на коленях, когда владелец гасиенды подошел и остановился рядом.
– Сеньор доктор, – сказал он, – с мочой у меня теперь все в порядке: льется потоком. Большое спасибо, но не могли бы вы теперь вынуть эту чертову штуковину?
Он отогнул одеяло и показал торчавший из его члена серебряный катетер.
Поскольку мой больной не только остался жив, но и пребывал в добром здравии, необходимость спешно уносить ноги отпала, и я благополучно забыл про «неотложный вызов по медицинской части».
Я решил продолжить ухаживания и наведался к Марине на ранчо, в ее маленький, но уютный casa, домик из трех комнат, с черепичной крышей и очень симпатичным садиком. Хозяйки нигде не было, но я увидел вдалеке ее пасущихся на лугу коней. Славные лошадки; конечно, не чистокровные скакуны вроде моего Урагана, но крепкие, выносливые – как раз такие, каких предпочитают vaquerоs.
Солнце уже поднялось высоко и нещадно припекало, что побудило меня отправиться к находившемуся примерно в сотне шагов от дома пруду. Там, устроившись в тени благоухающей, украшенной пышными цветами плюмерии, я раскурил сигару, предаваясь мечтам о Марине.
Эта женщина не шла у меня из головы с тех пор, как я впервые ее увидел, а поскольку я уже давненько не знал женской ласки, одна лишь мысль о сокровенных местах ее тела сводила меня с ума. Кроме того, что‑то в глазах Марины подсказывало мне: ее подлинную женскую страстность никто еще не смог пробудить, и если мне это удастся, то я вызову бурю чувств, с которой мало что сможет сравниться.
Тут я отвлекся от приятных мыслей, заслышав плеск воды в пруду. Всмотревшись сквозь кусты, я увидел в воде обнаженную женскую спину. Я рассмотрел смуглую, как у всех ацтеков, гладкую кожу, длинные распущенные волосы, струившиеся по спине, и испытал неистовое желание.
Некоторое время я, затаившись, созерцал купание нагой красавицы. Потом две какие‑то птахи защебетали, возбужденно хлопая крыльями. Марина встрепенулась и огляделась. Я пригнулся и стал наблюдать за ней сквозь кусты. Купальщица не подала виду, что заметила меня, и снова расслабилась в воде, подставив солнцу лицо и грудь. Пожирая глазами ее наготу, я не осмеливался шелохнуться, боясь спугнуть прекрасную индианку, тогда как она лениво, медленно и чувственно поливала пригоршнями воды свои упругие груди и напрягшиеся от прохладной воды соски. Пламя вожделения разгоралось во мне все жарче, и я потихоньку двигался к цели.
Когда Марина появилась из пруда, я вышел из кустов. Она завернулась в белое легкое покрывало из тончайшей хлопчатобумажной ткани, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала соблазнительные изгибы ее тела.
– Значит, ты подглядывал за мной? – без лишних церемоний и смущения спросила она.
Я улыбнулся.
– Я просто случайно оказался в том же самом месте и в то же самое время, что и ты.
– Почему же ты прятался в кустах?
– Сперва не хотел тебя пугать, а потом просто не мог отвести глаза. Марина, я мечтал о тебе с того самого момента, как увидел.
Не дожидаясь ответа, я схватился за тонкое покрывало и сорвал его, но Марина, шагнув вперед, левой рукой закатила мне звонкую оплеуху, причем с такой силой, что щека моя загорелась огнем.
Я заморгал, а потом увидел, что в правой руке красавица держит кинжал с искусно украшенной, четырехдюймовой рукоятью из бронзы и слоновой кости. Его двенадцатидюймовое лезвие, отточенное острее бритвы, сверкало в лучах полуденного солнца, как венец Сатаны.
– Зачем тебе кинжал? – изумился я.
– На тот случай, если ты вдруг решишь взять меня силой.
– Взять силой? Сеньорита, мне бы такое и в голову не пришло. Я занимаюсь с женщинами любовью исключительно с их согласия, а потом они всячески благодарят меня за то, что я разделил с ними ложе, а если проявляют гнев или недовольство, то лишь когда я ухожу и тем самым лишаю их несказанного счастья.
Марина стояла передо мной обнаженная и смотрела на меня. Она держала в руке кинжал, однако ни малейшей попытки прикрыть свои интимные места эта удивительная женщина не предпринимала.
Я поднял руки в жесте примирения.
– Вот что, я предлагаю тебе сделку. Займемся любовью, и если тебе не понравится, более того, если ты не скажешь, что в жизни не испытывала ничего подобного, то можешь отрезать мой garrancha и скормить его свиньям.
Она медленно покачала головой – наполовину осуждающе, наполовину удивленно, – некоторое время помолчала, а потом задумчиво промолвила:
– Не слишком ли ты самоуверен, благородный сеньор? А вдруг мне и впрямь не понравится?
– Ни одна женщина пока не жаловалась.
Марина рассмеялась, и я улыбнулся ей в ответ.
– И сколько всего женщин побывало в твоей постели? – осведомилась она вызывающим тоном.
– Я их не считал, но, – погладил я свой пах, – абсолютно все они говорили, что у меня не garrancha, а пушка...
К тому времени я уже возбудился настолько, что мужское достоинство вовсю выпирало даже из‑под просторного монашеского одеяния, служа наглядным подтверждением моим словам. Но коварная Марина принялась громко смеяться, и это показалось мне довольно обидным. Ни одна женщина никогда не смеялась надо мной и тем паче над моим garrancha. Я вспыхнул от гнева.
– Убедись сама, женщина! – С этими словами я сорвал с себя одежду и бросил на землю.
При виде того, как огромен мой член, Марина ахнула.
– ¡Dios mío! – воскликнула она, перекрестилась и отвела взгляд в сторону.
Я от души надеялся, что в этот самый момент мимо ненароком не пройдет наш почтенный падре – кто знает, сколько раз назначил бы он мне, грешному, читать «Аве, Мария» и «Отче наш» в качестве епитимьи. Ведь картина его взору предстала бы еще та: Марина, нагая, с ножом в руке, и я, тоже почти голый и с вызывающе торчащим мужским инструментом.
Так или иначе, я торопливо скинул сапоги, ибо выбивать нож из руки у Марины надобности не было: она сама, резким броском, срезав с плюмерии два пышных цветка, всадила его в дерево и бросилась ко мне в объятия: похоже, ее охватило ничуть не меньшее вожделение, чем меня.
Подстелив мою монашескую рясу, мы опустились на землю, и она раздвинула ноги, меж которых пребывал столь желанный для меня рай.
Мой garrancha – твердый, впору резать алмазы – был жарок, как кузнечный горн и дрожал от страстного вожделения. Нависнув над ее сокровищем, я испытывал такую бешеную страсть, такое нетерпение, что это меня даже пугало.
Я целовал женщин и прежде, но так, как Марину, никогда. Это были не столько поцелуи, сколько какое‑то головокружительное падение в пропасть. Я никогда не прикасался к губам столь нежным, к языку столь жаркому, изобретательному и гибкому. Я мог бы целовать ее вечно и никогда не насытиться... так переполняло меня сладострастие.
Я вошел в Марину, ощутив ее цветок как жаркую лаву между ее ног. Я чувствовал, как отвечает ее тело, даже когда мой рот пожирал ее рот, мой язык устремлялся к ее языку, как будто то была прелюдия к проникновению моего «орудия». Толчки его стали все чаще и сильнее, а ее бедра в упоительном ритме, извиваясь, двигались мне навстречу.
Я проникал все глубже, все неудержимее, все яростнее, а Марина откликалась все более самозабвенно и страстно; наши тела сливались в умопомрачительном взрыве всепоглощающего, пламенного чувства. Никогда прежде мне не случалось переживать такой бурный экстаз, как будто все гарпии в аду и демоны в наших душах сражались, чтобы вырваться на волю, толкая нас навстречу друг другу, к еще большему сближению.
Мой бедный garrancha так долго обходился без женского лона, что теперь меня беспокоило лишь одно: а утомится ли он вообще хоть когда‑нибудь? Пока же он, как, впрочем, и тот жаркий цветок, куда он вновь и вновь проникал, не ведали усталости. Не берусь сказать, было то райское наслаждение или безумный дар самого ада, но только, похоже, мой истомившийся garrancha и его подруга зажили самостоятельной жизнью, желая наверстать упущенное, и от нашего с Мариной сознания тут уже ничего не зависело.
Вся трепеща и вновь и вновь сливаясь со мной в экстазе, она сжимала меня все крепче, целовала, кусала, грызла, впивалась в мои губы, как будто не в силах остановиться. Ее ногти царапали мою спину, бока, ягодицы и бедра.
Правда, один раз Марина все же прервала эту безумную скачку, чтобы, как она сказала, «охладить лоно».
Марина взяла меня за руку и завела в пруд, и некоторое время мы нежно ополаскивали друг друга, но потом как‑то само собой получилось, что особое внимание при этом уделялось некоторым... ну, словом, особым местам. Потом она объявила, что хочет поцеловать то, что доставило ей сегодня столько радости, и без промедления коснулась моего garrancha губами, затем взяла его в рот и начала, посасывая, ласкать языком, что очень скоро вновь повергло меня в полнейшее неистовство, и безумный круговорот возобновился.
В конце концов я вернул Марине подаренное наслаждение, хотя не могу сказать, что именно ласкал мой жадный язык: благоуханные райские врата или жаркое жерло ада. Ласки сменялись ласками, объятия и поцелуи воспламеняли нас снова и снова, и так продолжалось весь остаток дня, до самых сумерек.
Мне бы хотелось сказать, что в тот день я показал Марине, что значит на самом деле заниматься любовью, однако, не кривя душой, могу похвастаться лишь тем, что оказался достойным партнером. Учить мне ее было нечему, ибо прекрасная индианка была самой настоящей bruja, ведьмой, и впервые в жизни женщина владела мною так же, как и я ею. Как я уже говорил, во время этого любовного неистовства наши тела, и особенно их интимные части, жили собственной жизнью, повинуясь только собственной воле и своим безумным желаниям. В эти мгновения казалось, что ничто на свете не способно разомкнуть наши объятия и разъединить нас. Я не уверен, что это было бы под силу даже самой смерти.
Но всему приходит конец, и вот мы, выбившиеся из сил, уже ни на что не способные и потому невинные в своей наготе, замерли, некоторое время оставаясь неподвижными и безмолвными.
Наконец я спросил:
– У тебя давно этого не было?
– Да, весьма долгое время, с тех пор как этого негодяя, моего мужа, пристрелил ревнивый соперник. Но и когда он был жив, я ни разу не испытывала с ним ничего подобного.
– Un hombre duro? – спросил я. – Крепкий мужчина он был, а?
– Un hombre nada. Как мужчина он был никакой.
Марина говорила все это с закрытыми глазами, а, открыв их, перекатилась на меня, вправила в себя моего дружка и проговорила:
– В одном ты был не прав. Твое мужское достоинство больше и тверже, чем пушка.
После такого заявления мой поникший было amigo таинственным образом воспрянул, и мы возобновили свой безумный танец.
Прежде чем вернуться в дом Марины, мы снова охладились в пруду, непринужденно, словно были знакомы целую вечность, болтая о том о сем, причем я ни разу не вспомнил о том, что она принадлежит к народу ацтеков. Впрочем, как и о том, что рано или поздно нам с Лизарди придется отсюда убраться. Об этом мне просто не хотелось думать.