– Я хочу показать тебе одного из моих питомцев, – сказала Марина. – Покупатель на него у меня уже есть, но сначала я должна приучить скакуна к седлу.
Она некоторое время вела невыезженного буланого коня вокруг поля, поглаживая его по шее, глядя ему в глаза и шепча что‑то невнятное, а потом вдруг без седла вскочила ему на спину, и жеребец понес ее по лугу. Сначала скакун брыкался, вскидывался на дыбы, пытался ухватить наездницу зубами за руки или за ноги, метался из стороны в сторону, но постепенно утихомиривался, замедляя аллюр.
На все про все у Марины ушло полчаса, и вернулась она уже на объезженном коне. Набросила на него седло, подтянула подпругу и снова проехалась, после чего надела и уздечку. Конь, похоже, больше не возражал.
Я смотрел на все это как завороженный, ибо был потрясен тем умением и непринужденной легкостью, которые только что продемонстрировала моя возлюбленная. Мало кто из vaquero мог бы сравниться с Мариной в искусстве верховой езды, а уж превзойти ее в уверенности было просто невозможно. Оставалось лишь поражаться тому, на что может быть способна женщина.
– Как ты это проделала? – допытывался я.
– Я просто говорила с ним время от времени, вот так... – Она прошептала что‑то коню и слегка потрепала за ухо, нежно поглаживая его шею и нос.
– И давно ты с ним разговариваешь?
– Несколько дней.
Мне потребовалась бы неделя усиленной тренировки, чтобы приучить буланого к седлу, а потом еще одна неделя на шпоры, шенкеля, арапник.
Вскоре Марина оставила лошадь и подошла ко мне. Я стоял, прислонившись к изгороди и покуривая сигару.
– А ты сам разве не так делаешь?
Я покачал головой.
– Я обучаю лошадей так же, как и женщин, – загоняю их до полусмерти, пока не взмокнут.
Она рассмеялась настолько громко, что конь прянул с негромким ржанием. Ее глубокий, горловой смех совсем не походил на хрустальные колокольчики Изабеллы, однако мне он, по крайней мере сейчас, нравился больше.
– А мне казалось, ты бросила разводить caballos, – заметил я, кивнув на лошадей.
– Я нашла покупателя, который ничего не имеет против того, чтобы приобрести коня, выращенного и обученного женщиной. Точнее, покупательницу – вдову владельца гасиенды. – Она оценивающе посмотрела на меня острыми, проницательными глазами. – Кстати, о владельцах гасиенд: я так понимаю, что сеньор Айала все еще с нами. Он всем рассказывает, какой ты искусный врачеватель.
Я пожал плечами, стараясь выглядеть скромно.
– Это было пустяковое дело, ничего особенного. Толика медицинских познаний да милость Бога, направлявшего мою руку.
– Боюсь, что в скором времени больные со всей округи выстроятся в очередь у церкви в ожидании твоих чудес.
Подобная перспектива привела меня в такой ужас, что Марина снова весело рассмеялась.
– Если ты захочешь остаться в Долоресе, у тебя здесь будет масса дел по медицинской части.
– Только одно может задержать меня в Долоресе. – С этими словами я снова заключил Марину в объятия и припал к ее губам.
* * *
Когда мы в очередной раз утолили свое вожделение, я решил принести какую‑нибудь практическую пользу не только как любовник и помог Марине задать лошадям корм. При этом мы с ней беседовали на разные темы, и чувствовал я себя на удивление непринужденно. Само собой, помянули мы в своей беседе и отца Идальго.
– Падре – весьма необычный священник, – заметил я.
– И весьма необычный человек. Он великий мыслитель, однако все помыслы его не о книгах, а о людях. Отец Идальго преисполнен сострадания ко всем и каждому. Он любит абсолютно всех людей: не только своих соотечественников испанцев, но и индейцев, метисов, китайцев и чернокожих рабов, которых привезли из далекой Африки. Он говорит, что когда‑нибудь все люди будут равны, даже индейцы и рабы, но это произойдет лишь тогда, когда пеонам разрешат использовать Богом данные им таланты и перестанут обращаться с ними, как со скотом. И еще святой отец уважает женщин, причем не только за то, что мы готовим еду и вынашиваем детей, но за наш ум, за тот вклад, который мы вносим во все на свете, включая книги и многие важные исторические события. Он хочет изменить мир: сделать так, чтобы ко всем, кто ныне ущемлен в правах, повсюду относились как к равным.
– Это произойдет только в одном случае: если Господь сойдет на землю и Сам будет руководить нашими жизнями.
Потом мы сидели у ручья, протекавшего возле маленького ранчо, и насыщали свои пустые желудки. Я задал Марине вопрос, давно меня занимавший: почему ее мать дала дочери имя, которое не пользуется уважением среди коренного населения колонии и почитается только испанцами?
Она рассказала мне историю доньи Марины, самой прославленной женщины в истории Новой Испании.
* * *
Личная переводчица и любовница Кортеса, родившая ему сына, Марина до начала Конкисты (тогда ее, разумеется, еще звали иначе) была дочерью могущественного индейского вождя.
Отец «доньи Марины» умер, когда она была еще совсем ребенком, а ее мать снова вышла замуж. Чтобы старшая дочь не претендовала на наследство покойного отца, отчим Марины и ее мать, которые обзавелись своим собственным потомством, объявили девочку умершей и продали ее в рабство в Табаско.
К тому времени, когда Кортес высадился в Америке и начал поход во владения ацтеков, Марина – которая звалась в ту пору Малинче, или Малинели Тенепатль – уже превратилась в красивую девушку. Вместе с девятнадцатью другими молодыми женщинами из местного племени ее отправили в подарок испанцам. Католические священники крестили женщин и дали им христианские имена – тогда‑то героиню нашей истории и нарекли Мариной. Затем все индианки стали наложницами конкистадоров. Красавица Малинче досталась Кортесу.
Когда он узнал, что у Марины природный дар к языкам (она быстро научилась испанскому, владела науатль – языком ацтеков и знала наречие майя, на котором говорили в большей части южных областей), он стал также использовать ее в качестве переводчицы.
– Но она была не только любовницей и переводчицей, – добавила моя Марина. – Она была на редкость умной и сообразительной женщиной. Когда Кортес вел переговоры с ацтеками, она всегда разгадывала их замыслы и докладывала обо всем любовнику, который неизменно следовал ее советам. А еще она родила Кортесу сына, хотя впоследствии он выдал ее замуж за одного из своих соратников, Хуана де Харамильо. Эта женщина побывала в Испании и была представлена ко двору. Правда, индейцы презирали ее как изменницу своего народа, заявляя, что, возможно, Кортес не смог бы завоевать их, если бы Малинче не предала их, помогая командиру конкистадоров.
– Может быть, они и правы, – заметил я.
– А ты представляешь, каково было несчастной девушке, когда ее отдали на потеху солдатам? Донью Марину лишили наследства, превратили в рабыню для утех, заставив ублажать сначала индейцев, а потом белых. Причем ни те ни другие ничуть не интересовались ее чувствами: просто заставляли бедняжку раздвигать ноги и ложиться под того, под кого прикажут. Ясное дело, она ненавидела всех угнетателей, и если связала свою судьбу с испанцами, то лишь потому, что хотела отомстить соплеменникам.
– Но я так и не понял: почему все‑таки мать назвала тебя Мариной?
– Моя мать была служанкой в доме испанца. Он имел ее, когда хотел, и выбросил, стоило ей стать постарше. Правда, в отличие от многих других слуг моя мама умела читать и писать. Она знала историю о донье Марине и дала мне это имя в качестве предостережения, чтобы я помнила: наш мир жесток и нужно учиться защищать себя самой, потому что никто другой этого делать не станет.
– А кто твой отец?
– Я никогда не знала своего отца. Он был vaquero и разбился насмерть, свалившись с лошади, еще до моего рождения.
Я вспомнил, как сам обращался со своими слугами, как порой унижал их только для того, чтобы они знали свое место, и впервые в жизни заинтересовался: а что же думали эти люди обо мне.
– Я уезжаю, – заявил мне Лизарди на следующий день.
Я удивился, но спорить не стал, ибо понимал, что он прав. Вообще‑то и мне самому, несмотря на мою безумную страсть к Марине, тоже следовало продолжить путь. Оставаясь, мы с Хосе не только рисковали сами, но и подвергали риску священника, который мог дорого поплатиться за оказанное нам гостеприимство.
Словом, он уехал, а я пока что задержался в Долоресе, предоставив книжному червю добираться до Мехико в одиночку. Откровенно говоря, я опасался, что его болтливый язык очень скоро приведет ко мне вице‑королевских альгвазилов. Чем больше я размышлял об этой вероятности, тем сильнее был соблазн заставить его умолкнуть навеки, но я гнал от себя такие мысли. Мы с Лизарди многое испытали вместе, и, пожалуй, между нами возникла связь более тесная, чем мне хотелось признавать. К тому же это поставило бы под удар отца Идальго и Марину. И в любом случае не решило бы проблему: даже убей я Хосе, мне все равно пришлось бы покинуть Долорес. Правда, прежний Завала избавился бы от Лизарди в два счета: к чему лишний раз рисковать. Но теперь я сильно изменился: что‑то происходило со мной, чему я и сам не мог найти определения. Мне почему‑то страшно не хотелось, чтобы падре или Марина думали обо мне плохо.
Лизарди решил уехать с обозом, который доставлял по проходившему через Долорес длинному, более ста миль, пути серебро с рудников: южнее Гуанахуато этот обоз должен был соединиться с еще более многочисленным караваном вьючных мулов. Лизарди решил задействовать все свои связи, привлечь родных и друзей, чтобы напрямую обратиться к вице‑королю с просьбой о пощаде и помиловании. Всем известно, что правосудие можно купить, так что Лизарди нужно было просто предложить хорошую цену. Однако я не мог последовать примеру Хосе: мои «грехи» были гораздо более дорогими. Боюсь, что прощение для Хуана де Завала стоило бы половину золота инков.
По правде говоря, я привязался к Марине и не хотел двигаться дальше. Не то чтобы я полюбил красавицу индианку – я поклялся любить вечно одну лишь прекрасную Изабеллу и не собирался нарушать этой клятвы, – однако мои чувства к Марине зашли гораздо дальше обычного вожделения и с каждым днем становились все сильнее и глубже.
Да, кстати, она оказалась права: весть о чудесном исцелении владельца гасиенды мгновенно распространилась по округе. Страждущие толпами устремлялись в церковь с просьбами о помощи, и уклоняться от этих просьб мне с каждым днем становилось все труднее. Однажды меня буквально загнали в угол и вынудили посмотреть хворого ребенка. Марина услышала, как я посоветовал матери купать его в горячей ванне, и, отозвав в сторону, предостерегла:
– При лихорадке ни в коем случае нельзя прописывать горячие ванны: жар от этого лишь усилится и ты убьешь малыша.
¡Ay de mí! И зачем только я подался в медицину?
Чтобы в одиночестве спокойно обдумать, как мне жить дальше, я оседлал Урагана и отправился на три дня на охоту. Я надеялся, что, оказавшись в глуши наедине с самим собой, никого не опасаясь и не будучи ни перед кем в ответе, впервые после смерти Бруто смогу обрести душевное равновесие.
Поскольку охота на оленя с мушкетом казалась мне лишенной азарта, я одолжил у одного из друзей Марины добрый охотничий лук и колчан со стрелами и умчался верхом в глухомань.
В первое же утро мне удалось подстрелить оленя, и, подвесив его с перерезанной глоткой за задние ноги, чтобы спустить кровь, я решил, благо отъехал еще недалеко, вернуться с добычей в Долорес. Пусть Марина повесит тушу в коптильне, а я тем временем смогу поохотиться еще.
Погода начала портиться, небо затянули тучи, и к Долоресу я подъехал под противным моросящим дождем. И, уже приближаясь с перекинутым через холку Урагана оленем к виноградникам падре, вдруг увидел солдат и альгвазилов.
В первый момент я хотел было развернуть Урагана и, пришпорив его, умчаться из Долореса. Но потом сообразил, что нужно скрыться тихонько: нельзя, чтобы создалось впечатление, будто я убегаю.
И в этот момент глазам моим предстало зрелище, заставившее меня замешкаться. Солдаты, похоже, вознамерились ликвидировать все посадки падре: одни с помощью веревок, которые привязывали к лукам своих седел, выкорчевывали виноградники; другие в это время рубили тутовые деревья. Из гончарной мастерской доносился звон: там явно били вдребезги горшки и кувшины. Так вот оно что – альгвазилы явились вовсе не за мной. Им было приказано покончить с индейскими промыслами.
Недаром Лизарди удивлялся тому, что падре удается так долго безнаказанно воплощать в жизнь свои замыслы. Выходит, теперь вице‑король решил все‑таки положить этому конец.
Когда я увидел, как солдаты уничтожают плоды многих лет упорного труда, повергая несчастных работников в настоящее отчаяние, все во мне буквально закипело от ярости. Волновала меня и судьба падре: неужели его уже взяли под стражу?
Марина подскакала на лошади к солдатам, выдиравшим из земли лозы. С такого расстояния я не слышал, что именно она им кричит, но это и так было ясно.
И тут конный солдат набросил на женщину лассо и рывком выдернул ее из седла. Марина сильно ударилась о землю, вскрикнув от боли. Вояка, спешившись, потащил ее в ближнее строение, двое его товарищей поспешили следом. И слепой догадался бы, что они задумали. Пришпорив Урагана, я сбросил на землю тушу оленя и помчался прямо к строению, где они скрылись. Из‑за моросящего дождя я не мог положиться ни на мушкет, ни на пистолет, но ведь и солдаты находились в таком же положении. Зато у меня имелся лук, которого у них не было. Взяв поводья в зубы, я приготовил стрелу, и тут один из солдат, услышав топот копыт, выглянул наружу. Выпущенная мною стрела ударила его в грудь и отбросила обратно.
Направив Урагана прямо в дверной проем, я снова натянул тетиву и, пригнувшись, проскочил под притолокой, проскакав копытами прямо по упавшему телу. Солдат, стоявший позади Марины, скручивал веревку вокруг ее шеи в жгут, в то время как его товарищ держал ноги отчаянно брыкающейся женщины. Штаны у обоих были уже спущены. При моем появлении солдаты отпустили Марину, да только это им не помогло. Первому из них я засадил стрелу прямо в левый глаз, после чего, прицепив лук к седлу, бросился на его приятеля. Марина тоже вцепилась в него, он повернулся к ней и оттолкнул, пытаясь вырваться, но тут я рубанул негодяя мачете по плечу. Славный получился удар!
Развернув Урагана, я подхватил Марину, которой не надо было ничего объяснять. Дважды оттолкнувшись от пола, она вскочила на круп коня за моей спиной. Мы вихрем вылетели сквозь дверной проем, пронеслись через двор, и я осадил Урагана возле ее лошади.
– Скорее скачи отсюда!
Понятно, что все это сопровождалось шумом, который привлек внимание других солдат и стражников: четверо из них тут же бросились ко мне. Чтобы отвлечь внимание от Марины, я поскакал прямо на них, размахивая мачете, словно Смерть косой, и негодяи мигом пустились врассыпную. Я мчался в направлении, противоположном тому, которое избрала Марина, и тут один всадник попытался было рубануть меня саблей, но я ловко уклонился и на полном скаку изо всей силы ударил его по спине мачете.
Со следующим всадником мы с Ураганом буквально столкнулись: мой скакун пошатнулся, но устоял, а вот конь противника от толчка рухнул на землю. Солдаты принялись палить из кремневых мушкетов, но из‑за дождя порох отсырел, и выстрелить удавалось лишь немногим, а вот выпущенная мною из лука очередная стрела нашла свою цель. Правда, мушкетная пуля задела и мою левую руку, но такая рана не могла вывести меня из строя.
Я вылетел за пределы городка, преследуемый несколькими солдатами, не понимавшими того, что при усиливающемся дожде их мушкеты практически бесполезны, а вот мой лук по‑прежнему смертоносен. Через сто метров я развернул Урагана, держа поводья в зубах, натянул лук и выпустил стрелу, которая поразила солдата в грудь.
На Урагане я мог запросто удрать от погони: мелкие жилистые лошадки солдат не шли ни в какое сравнение с чистокровным скакуном; но раз меня преследовали, я предпочитал отбиваться. После того как еще один солдат вылетел из седла, его товарищи наконец сообразили, чем может обернуться для них упрямство, и прекратили погоню.