Прямой библеизм слышен в стихе Пушкина -„до капли истощив раскаянья фиал"1—ср. „фиал гнева ярости", „чаша божия отмщения", „чаша веселия и радости,, и т. п. в средневековой литературе.
Но не всегда, конечно, метафоры новой русской литературы, напоминающие образность древнерусской литературы, опираются на общий с ней источник — церковную традицию. Близость разделенных таким большим промежутком времени приемов старых и новых писателей объясняется иногда и тем, что и те, и другие используют психологически естественные уподобления. Образы, отобранные средневековой литературой, обладали той ёмкостью, которая направила на них внимание и поэтов нового времени, по-своему, конечно, использовавших их для выражения своего поэтического замысла.
К числу таких образов, допускающих самые широкие уподобления, относятся образы жизнь — море; всевозможные волнения, в том числе и душевные — бури. В средневековой русской литературе, как выше показано, эти образы использовались либо для противопоставления житейской суеты — бурного моря будущему „тихому пристанищу" после смерти, либо в исторической литературе им уподоблялись бедствия и волнения в государстве — корабле, носимом по бурному морю волнами.
Д. Веневитинов строит „Послание к Рожалнну" на развитой метафоре: пловец в „утлой ладье" в „бездне волн". К метафорам этого типа он прибегает нередко:
Жизнь передо мной
Кипит как океан безбрежный
Я буду горестно глядеть На переменчивые волны
Бури тяжкие страстей.2
Много примеров метафоры жизнь—море и связанных с ней дает поэзия Пушкина:
Грядущего волнуемое мор:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине...
Бурной жизнью утомленный
Равнодушно буря жду,
Может быть еще спасенный
Снова пристань я найду...
(1828)
На море жизненном, где бури так жестоко
Преследуют во мгле мой парус одинокий
(1Я27)
Смирив крамолу и коварство
И ярость бранных непогод... (Моя родословная)
В „Post scrìptum " к „Моей родословной" Пушкин использует и знакомый средневековью образ государство — корабль:
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двинулась земля,
Кто придал мощно бег держанный
Рулю родного корабля..
Аналогичные с древнерусской литературой метафоры новой литературы опираются иногда, видимо, на одинаковое использование образности, издавна свойственной живому русскому языку. Так, общее устно-поэтической и древнерусской литературной традиции уподобление героя солнцу и выражение высокого качества предмета с помощью эпитета „светел" (ср. князь — солнце, Русское государство и Москва—"солнце; „праздник светел", „светло светлая земля Русская", „светлые бояре" и т. д.) имеет аналогию в таких, например, словосочетаниях у Пушкина:
Будь же счастлива, Мэри,
Солнце жизни моей...
(Пью за здравие Мари)
„светлых"мыслей красота", „и светел ты сошел с таинственных вершин", „светел сердцем И лицем", „судила здраво и светло" и т. п.
Если в древнерусской литературе отвлеченное— христианство, книжное учение, уподобляется конкретному—источнику воды или „брашну", то и у Пушкина уподобление идет по тому же пути сопоставления потребностей души с жаждой и голодом:
Когда в не смутное влеченье
Чего-то Жаждущей души,
Я здесь остался б, — наслажденье
Вкушать в неведомой тиши...
(1833)
Безвестных наслаждений томный голод
Меня терзал...
(1830)
Однако круг представлений и понятий, которые у автора XIX в. вызывают знакомые и древнерусской литературе уподобления,—иной, и метафора в ее обновленном виде выполняет новую функцию.
ЛИРО-ЭПИЧЕСКИЕ ПЛАЧИ
В ДРЕВНЕРУССКОЙ
ЛИТЕРАТУРЕ
ВВЕДЕНИЕ
Объединение двух поэтических систем — устной и книжной, выросшей на почве библейско-виэантийской литературы,— так отчетливо и плодотворно сказавшееся в образовании метафорически-символического языка русского средневековья, нашло себе место также при обработке лирических эпизодов литературного эпоса древней Руси—светского и отчасти религиозного.
Если церковная литература, следуя за своими библейеко-византийскими образцами, создала уже в XI в. сною лирику — гимнографию, похвальные слова — оды, то светская литература древнем Руси лишь в XVII в. выделила особый жанр „стихов" с лирической темой в центре. Однако внутри эпического повествования, выражаншего широкую историческую тематику, с XI в. появляются лирические эпизоды, которые облекаются в форму „плачей". Основная тема этих плачей — скорбь по умершим; но чем дальше, тем разнообразнее становятся темы литературных плачей: горестная судьба, разлука, военное поражение, наконец—бедствия разоренного войной города или государства-—вот темы плачей, которые к XVI—XVII вв. иногда выделяются из общей композиции повествования и становятся самостоятельным лиро-эпическим жанром.
Двойная природа плачей, сплетающих горестную лирику с эпическим рассказом о событиях, породивших ее, и разнообразие тем плачей—были в древнерусской литературе прямым наследием традиции устных плачей, поддержанной в то же время в литературной среде теми образцами книжных плачей, с которыми древнерусский книжник познакомился через библейско-византийскую литературу.
Народная похоронная причеть-илач была известна летописцу XI в., который неоднократно говорит об обычае „плакаться" при погребении или на могиле. Так, например, уже в рассказ о мести княгини Ольги древлянам он вставил ее слова: „да поплачюся над гробом его" (убитого Игоря). Знали и отражали в своем литературном труде народную причеть и церковные писатели. В начале XV в. Епифаний Премудрый, монах Троице-Сергнева монастыря, путешествовавший на Восток, прекрасно владевший современным ему риторическим стилем агиограф, прямо указал, что плачущая Пермская церковь, которую он изобразил в житии Стефана Пермского, напоминает ему причитающую вдову и даже невесту. Среди исторических воспоминаний, риторических украшений, из которых соткан плач церкви по своем епископе, читаются строки, в которых слышны несомненные отголоски устной вдовьей причети. Пермская церковь, рассказывает автор, „не хотяше утешитися, но и утешеня не приимаше, глаголющи: не брезете мене, не брезете, да ся наплачю; не дейте мене, да ся насыщу плача, обычаи бо есть вдовам новоовдовевтим плакатися юрко вдовьства своего. Почютнла тщету, ея же истощися, тяжело вдова плачется прочитающи, поминающи, глаголющи..." Утомленная продолжительным плачем, пермская церковь обращается с просьбой к окружающим: „Но повоздержите мя уже хотя мало, ослабите ми, да почию, да не некако съкрушуся от многоплачна, чюю бо ся без меры плачася женьскы или невестин ьскы паче же вдовству юти... обычай бо есть плачющимся причшпати нечто некака словеса, да не праздней воспущается глас плачя..."1 Таким образом, совершенно ясно, что Епифаний знал именно обычай оплакивать словами, т. е. причеть похоронную вдовью, свадебную невесты и вообще „женскую". Поэтому в ярко выраженном книжно-риторическом стиле его даже житийный плач окрашивается тонами народного причитания.
Быт русского средневековья прочно сохранял во всех слоях общества ритуал похоронного оплакивания покойника (для которого древнерусская литература имела и народное название „вопль", „причитание", „причитати"), и профессиональные плакальщицы, выполнявшие этот ритуал, были известны и в городе. Лишь Петр Великий запретил (1715 г.) „непристойный и суеверный обычай выть, приговаривать и рваться над умершим".
Русская церковь в течение всего средневековья боролась не только с теми явно дохристианскими обычаями, которыми сопровождалось поминание покойников на кладбищах (см. в постановлении Стоглавого собора 1551 г.: „по гробом... начнут скакати и плясати и в долони битв и пети песни сатанинские"). Оплакивание „с великим кричанием" и даже просто с обильными слезами осуждалось церковью как вредное для покойников. Примитивное мышление конкретно изображало этот вред: в поучении, запрещающем оплакивание со многими слезами покойника, описывается мать, доведенная долгим плачем до того, что она „едва ума не исступи"; в этом состоянии мать увидела покойного сына, которому тяжелая мокрая одежда мешала итти; юноша был „прискорбен и уныл" и объяснил матери: „се тягость моя — слезы твои, их же без меры и не в требу изливаеши".
Этот взгляд на оплакивание покойников не помешал, однако, созданию в течение всего средневековья многочисленных литературных и народных лиро-эпических произведений, имевших форму плача, и широкому распространению в русской книжной, а позднее и устной традиции переводных плачей.