Мы разобрали, что есть диалог (интерсубъективность) и интертекстуальность. Теперь на определенных примерах из разных периодов творчества Т. Кибирова мы еще раз разграничим эти понятия.
Рассмотрим цикл «Интимная лирика» (1997-1998 гг.). Вот что о нем пишет сам автор: «Дидактика предыдущих книг, искреннее желание сеять, если не вечное, то разумное и доброе, жизнеутверждающий пафос, сознание высокой социальной ответственности мастеров слова и т.п., к сожалению, уступили место лирике традиционно романтической, со всеми ее малосимпатичными свойствами: претенциозным нытьем, подростковым (или старческим) эгоцентризмом, высокомерным и невежественным отрицанием современных гуманитарных идей, дурацкой уверенностью в особой значимости и трагичности авторских проблем, et cetera» [10].
«Гори ж, гори, моя заветная!
Гори - сияй, пронзай эфир!»
В оригинале звучит так:
«Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда, приветная.
Ты у меня одна заветная…» [20].
Т. Кибиров играет словами, он как истинный концептуалист оставляет идею - концепт. Для него характерно указать на результат, поэтому он оперирует глаголами, действиями: «<…>гори - сияй, пронзай…», в отличие от В. Чуевского, где используются по большей части обращения и эпитеты, только указывающие на значимость объекта для субъекта.
«Амебейная композиция» является диалогом с традицией русской народной песни.
«- Матушка, матушка, это что такое?
Сударыня матушка, что ж это такое?
Дитятко милое, что же тут такого?
Спи, не капризничай, ничего такого!» [10], -
Т. Кибиров строит свое стихотворение на амебейной композиции, как в принципе и называет - это особый вид композиционного параллелизма на основе расширенной анафоры, заключающийся в повторении синтаксических рядов в части поэтического произведения или на всем его протяжении; при этом синтаксические ряды связаны между собой «внутренней» анафорой (внутри стиха). Например:
|
|
«- Матушка, что в поле пыльно?
Сударыня моя, что в поле пыльно?
Дитятко, кони разыгрались,
Свет милое мое, кони разыгрались!» [8], - русская народная свадебная песня, заключается в последовательном чередовании вопросительной и ответной интонации.
В творчестве Т. Кибирова появляются новые способы использования пушкинских цитат. Но их становится значительно меньше с выходом цикла «Интимная лирика». Здесь образ А.С. Пушкина, его личное присутствие в стихотворении практически отсутствует. Иногда кибировское стихотворение строится на примере пушкинского:
««Все мое», - сказала скука.
«Все мое», - ответил страх.
«Все возьму», - сказала скука.
«Нет, не все», - ответил страх» [10].
В данном стихотворении ведут спор страх и скука, в то время как у А.С. Пушкина золото и булат:
««Все мое», - сказало злато;
«Все мое», - сказал булат.
«Все куплю», - сказало злато;
«Все возьму», - сказал булат» [17].
Но на этом Кибиров не останавливается и в этом же стихотворении пишет: «Боже мой, какая скука!», что является реминисценцией пушкинской фразы из романа «Евгений Онегин»: «Но, боже мой, какая скука…». Хорошо заметно, что фразы идентичны вне контекста, а контекст присваивает им разный смысл. Следовательно, и в этом стихотворении есть примеры интертекстуальности.
Первые две строки стихотворения: «Как на реках вавилонских плакали жиды…» [10], являются реминисценцией предложения: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали…» [4] - это 136 псалм из Псалтиря. В другом сборнике стихотворений Т. Кибиров снова затрагивает скорбь евреев о потерянной родине: «На реках вавилонских стонем».
|
|
Автор часто помещает цитату, аллюзию, реминисценцию в абсолютном начале произведения. Данные интертексты означают, что автор дает читателю подсказку к нижеследующему тексту, показывает способ его прочтения. Также это может означать, что автор с помощью цитат отстраняется от описываемых чувств, явлений, указывает нам на культурный контекст, в котором должно быть воспринято стихотворение.
Иногда Т. Кибиров ставит реминисценцию, цитату в конце - это для создания подтекста, «перемещения» личных чувств и переживаний поэта за пределы мира данного произведения - в культурный контекст.
Очень интересно рассмотреть стихотворение «Конспект» с точки зрения данной исследовательской работы.
«Участвуя в бахтинском карнавале,
я весь дерьмом измазан, я смешон,
утоплен в этом море разливанном,
утробою веселой поглощен…» [10].
Очень важно отметить, что М.М. Бахтину, на труды которого мы опираемся, посвящен специальный журнал «Диалог. Карнавал. Хронотоп» (Витебск, с 1992 г.), в этом журнале печатали все труды мыслителя. Также о намеке на этот журнал и на исследовательские работы М.М. Бахтина о «диалогизации», «полифонии» говорят строки из этого же произведения:
«Зачем же, голос мой монологичный,
так рано ты отчаялся взывать,
|
|
солировать средь нечисти безличной,
на Диалог предвечный уповать?»
Это можно сказать «диагноз» Т. Кибирова самому себе, это заявление о том, что еще «рано» говорить о «Диалоге», который имеет в виду М.М. Бахтин, что на данном этапе своего творчества его речь «монологична».
Интертексты строятся не только на цитировании стихотворных произведений, но и на прозе, в частности, драме: «<…>Фирс позабытый скулит…» - отсылка к А.П. Чехову «Вишневый сад». В этом же «Романсе» есть неполная аллюзия на крылатое выражение - «были когда-то и мы рысаками», и реминисценция на романс А.Н. Апухтина с тем же названием, что и иносказание. В романсе:
«Были когда-то и вы рысаками:
Пара гнедых, запряженных с зарею…» [14].
те же слова мы наблюдаем и у Кибирова:
«Были когда-то и мы… ну ведь были?!
Были, еще бы не быть! <…>
В утро туманное, в путь одинокий
старых гнедых запрягай»
Стихотворение «20 лет спустя» является пародией на пушкинское «К***»:
«Гений чистой красоты…
Вавилонская блудница…
Мне опять явилась ты -
перси, очи, ягодицы!» [10].
Термин «пародия» означает произведение, имеющее цель создать комический эффект (правда в нашем случае - трагический), используя уникальные черты уже известного произведения, в специально измененной форме. У А.С. Пушкина «гений чистой красоты» - «мимолетное виденье», у Т. Кибирова - «вавилонская блудница», в обоих стихотворениях прослеживается хронотоп. Сравним:
«Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты» [17].
и
«В обрамленье этих лет,
меж общагой и казармой,
глупый, смазанный портрет
засветился лучезарно» [10].
Для Пушкина это «чудное мгновение», «пробуждение», для Кибирова - это суровая действительность, не скрывающаяся за прекрасными эпитетами и метафорами. Но даже и здесь мы видим лишь только интертекстуальность, поскольку автор не стремится раскрыть, понять, те фразы, которые заимствовал. Т. Кибиров интерпретировал строки А.С. Пушкина, не ответив ему.
«В творческой лаборатории» Т. Кибиров пишет о контексте:
«Если ты еще не в курсе,
я скажу тебе, читатель:
все зависит от контекста,
все буквально, даже я!» [10], - на данном основании можно с точностью полагать, что ни о каком диалоге и речи быть не может, поскольку последний - это полемика, разговор, взаимодействия двух мыслящих субъектов, скрытых за текстами (диалог по М.М. Бахтину). И если в диалоге фраза одного будет являться «опорной точкой» для другого, то в понятии «интертекстуальность» (по Ю. Кристевой) фраза, ничего в себе не несет вне контекста. Из этого следует, что цикл стихотворений «Интимная лирика» Т. Кибирова построен на интертекстах.
Для выявления «диалогизации» следует проанализировать цикл стихов «На полях «A Shropshire lad»» (2007). В этой книге Т. Кибиров ведет своеобразный диалог с английским филологом, поэтом Альфредом Эдуардом Хаусманом (1859-1936), а именно с его сборником стихотворений «A Shropshire lad» (1896).
«Мои маргиналии связаны с текстами Хаусмана по-разному. Иногда это традиционные для русской литературы очень вольные переводы и пересказы, иногда столь же традиционное склонение на русские или современные нравы, иногда дерзновенный спор, как у Ломоносова с Анакреонтом, иногда аналог филаретовского «Не напрасно, не случайно», а в некоторых случаях я позволил себе подражание моим любимым допискам А.К. Толстого к стихотворениям Пушкина. Впрочем, в ряде случаев связь моих текстов с хаусмановскими столь прихотлива, что не до конца поддается даже моему собственному пониманию» [11].
Второе стихотворение в сборнике Кибирова можно отнести к онтологическим, поскольку это некий итог творческого периода, жизни:
«Полвека уже, пять седьмых пути
Я худо-бедно сумел пройти.
Но снова черемуха - вот те раз! -
Слезит и мозолит усталый глаз.
Она повторилась - и я повторюсь,
Поскольку уже никого не боюсь.
И некому больше доказывать мне,
Что я, как черемуха, молод вполне.
Ах, этот черемуховый холодок,
Он лжив, как прежде, но в нем намек -
На те места, куда мне идти,
Осталось всего две седьмых пути» [11].
А. Хаусман подводит черту под своей творческой деятельностью:
«Как лес неприветлив весною печальной,
Как гол накануне недели пасхальной!
Лишь вишня уже приготовилась к ней:
Цветами усыпана вся вдоль ветвей.
Стою и считаю: мои - семь десятков,
И два уже прожиты мной без остатка.
А коль от семи эту пару отнять,
Останется мне всего только пять.
Еще пятьдесят - что же, очень немного
Мне весен встречать. И короткой дорогой
Осталось пройти, чтоб увидеть края,
Где снегом покрыта вся вишня моя» [20].
Хаусман начинает считать отведенный ему срок, книга вышла на тридцать седьмом году его жизни: «Стою и считаю: мои - семь десятков…», Кибирову на момент издания своего сборника было чуть больше пятидесяти лет: «Полвека уже, пять седьмых пути /Я худо-бедно сумел пройти», он, как и его оппонент рассчитывает свою жизнедеятельность на семьдесят лет, только у Хаусмана: «Еще пятьдесят…», а у Кибирова: «Осталось всего две седьмых пути».
Поэты используют деталь-символ, символ, означающий жизнь, возрождение - дерево, только у Кибирова - это черемуха: «Но снова черемуха - вот те раз! - /Слезит и мозолит усталый глаз», и он олицетворяет себя с ней: «Что я, как черемуха, молод вполне…»; а у Хаусмана - вишня: «Лишь вишня уже приготовилась к ней: \Цветами усыпана вся вдоль ветвей». Характерно для обоих авторов и то, что черемуха и вишня предопределяют их путь: «Ах, этот черемуховый холодок,/Он лжив, как прежде, но в нем намек -/На те места, куда мне идти…», «Осталось пройти, чтоб увидеть края,/Где снегом покрыта вся вишня моя».
Эти ссылки Т. Кибирова на А. Хаусмана уже не являются простой интертекстуальностью, но становятся ответами, пронзающими целое столетие, другую культуру, на онтологический вопрос Хаусмана: что есть жизнь?
«Зимнее утро» вступает в диалог со стихотворением «Пробуждение» Хаусмана. У английского поэта все и даже природа требуют пробуждения: «Эй, проснись: уж сумрак свода / Возвращается во тьму…», «Эй, проснись: дрожит воочью / Купол тени с этих пор,/И давно разорван в клочья / Ночи дырчатый шатер», «Ну, вставай шустрее, парень;/Утро барабанит в грудь» [20]. Кибиров отвечает с присущей ему долей обыденностью: «Затрещал во мгле мобильник. / Не тревожься, дурачок, -/Это функция «будильник»,/А не чей-нибудь звонок». Если герой Хаусмана, собирается в путь (основные темы сборника «Шропширский парень» - война, разлука, осмысление прожитой жизни): «Слышишь, крик дорог ошпарен:/ «Кто еще не вышел в путь?»», то герой Кибирова просто пытается спрятаться от повседневной жизни: «Наступают триумфально,/Обступают дурака/ Объективная реальность,/ Субъективный день сурка» [11].
Пятое стихотворение в обоих циклах повествует о паре: только Хаусман не называет их, но дает понять:
«Но будет спокойно со мною вдвоем,
Ты прочих должна забыть -
И все для тебя отдам я, любя,
Возможно, все может быть» [19].
Кибиров же напротив - дает нам полное представление с первых строк:
«Забытой весной идет выпускник
С очкастой училкой своей…» [11].
Английский поэт описывает весну, природу, влюбленных людей. Кибиров проделывает это тоже, но описывает он конкретней, саму суть вещей, смотря на нее не сквозь призму романтики, а скорее совсем без нее: «И вместо музыки птицы несут /Такой веселый сумбур!», «То в высшем совете давно решено, /Чтоб мы заключили брак!». И если лирический герой Т. Кибирова решителен, пытается действовать:
«То в высшем совете давно решено,
Чтоб мы заключили брак!
Вкушая лобзаний твоих вино,
Твои осязая…. Ах!» -, то герой у А. Хаусмана пассивен, по большей части рассуждает:
«Ах, есть и такие, мне стыдно сказать,
Волочатся, чтоб украсть.
Как много готовых цветы оборвать
И бросить! Ну вот напасть!»
Но развязка произведения еще более реалистичная:
«Так лучше уж вы давайте скорей,
Простите за каламбур!.
Ну хоть разочек! ну мой дружочек!.
«Ну что ж, прощайте, Тимур».», - герой Кибирова получает, то что хотел: «Да что «давайте»! Да я бы дал,/ Да ты-то… Простите, вы…», а вот герой Хаусмана:
«Весна отцветет, и ее не вернешь,
Вся жизнь наша как цветок.
Меня пожалей. Ты будешь моей!
Нет, нет. И прощай, дружок».
Еще одно важное замечание: Т. Кибиров, переносит все действо на свою персону, то есть под лирическим героем подразумевается сам автор: «Ну что ж, пойдемте, Тимур», «Ну что ж, возможно, Тимур», «Ну что ж, прощайте, Тимур».
В XIII стихотворении Кибиров даже не соответствует размеру строфы Хаусмана, он просто произносит ответ:
«-Sir, I am one-and-fifty,’m wise enough and thenall my ill experience,all twoscore and ten -must say to the youth:
‘Tis true, but not the Truth!» [11] (- Сэр, мне пятьдесят один,/ Я мудр и затем/ При всем моем жестоком опыте,/Для всего моего сорока десятка и десяти/ Я должен сказать молодежи,/Это правда, но это не Истина!)
У Хаусмана звучит так:
«When I was one-and-twentyheard a wise man say,
«Give crowns and pounds and guineasnot your heart away;pearls away and rubieskeep your fancy free.»I was one-and-twenty,use to talk to me.I was one-and-twentyheard him say again,heart out of the bosomnever given in vain;
'Tis paid with sighs a plentysold for endless rue.I am two-and-twenty
And oh, 'tis true, 'tis true» [19]. (Когда двадцать один мне было./ Я слушал совет мудреца:/» Отдайте кроны, гинеи и фунты/ Но не отдавайте своего сердца. / Отдавайте рубины и жемчуга,/ А души совей отдавать нельзя»/ Но двадцать один мне было./ Бессмысленно мне говорить. / Когда двадцать один мне было,/ Когда я слушал его,/ Что нельзя безнаказанно сердце/ Никогда не давать никому; Что буду вздыхать я немало/ Что с сердцем я совершил/ Мне двадцать два [настало]/ О, это правда, это правда»).
Таким образом, Т. Кибиров вступает именно в диалог с английским поэтом А.Э. Хаусманом. Постмодернист рассматривает тексты своего оппонента не как материал для переработки, а видит за ними мыслящего субъекта, с которым активно вступает в диалог, а не пытается просто оперировать его интертекстами.