Духовная сторона депрессии

Строгий взгляд на реальность говорит нам, что люди, принадлежащие практически ко всем слоям общества, значительно слабее в своем «я», нежели им хочется думать. В серьезных конфликтах, не исключая и тех, которые наверняка тяжким грузом лежат у них на совести, они оказываются в высшей степени зависимы от коллектива. Мир «безличного» коллектива — великан, мир «я» — карлик. Лишь немногие дей­ствуют там как Давид или как храбрый портняжка²⁵.

 

Александр Мичерлих

 

 

Способность печалиться

 

Одно из чрезвычайно широко распространенных за­блуждений наших дней — убежденность, что счастье, радость и здоровье следует воспринимать как награду, а несчастье, страдание и боль как разного рода наказа­ния. В силу культурного вытеснения и отрицания всего якобы негативного возникает невероятно большой пси­хологический и социальный потенциал бедствий. Ныне уже почти не понимают да и не стремятся понять, что страдание и печаль могут быть также и призывом к познанию судьбы и т.д. Весьма симптоматично, что крупная фармацевтическая фирма пользуется вот таким рекламным слоганом: «Наши

 

пилюли вмиг высосут боль!» Однако, если хочешь больше узнать о глубинных взаимосвязях счастья и несчастья, радости и печали, смеха и слез и т.д., необходимо обратиться к религиозно-духовному развитию человечества. Ведь означенные фундаментальные категории чело­веческого бытия указывают на смысл нашего бытия и на важнейшие глубинные взаимосвязи, которые всегда толковались религиозно или спиритуально. Сила веры, например, была во многом тождественна способности переносить страдание, печаль и несча­стье и преображать их в исполненный мудрости опыт познания. При этом, разумеется, нужно различать, скорбим ли мы по утраченному «объекту» ради него самого или ради себя. Дело в том, что если мы были беззаветно привязаны к чему-то, то после совер­шившейся траурной церемонии душа освободится для новых отождествлений, для любви, интереса к миру и т. д. Если же любовь к объекту была своеко­рыстной, т. е. нарциссической, то вместе с его утратой утрачивается и частица нашего «я» — мы переживаем «оскудение „я“», на которое зачастую реагируем де­прессиями. Эту частичную утрату собственного «я» мы, по сути, и оплакиваем, хотя внешне создается впечатление, будто мы скорбим по утраченному объ­екту. Психоаналитик Александр Мичерлих однажды очень метко сформулировал эту проблему: «В печали об утраченном объекте нет боли, есть печаль по себе самому, а ввиду ярко выраженной амбивалентности чувств к этой меланхолии примешивается и нена­висть к себе. Но что характерно, боль здесь вызвана не окончанием каких-то отношений, а утратой, как бы ампутацией части

 

собственного „я“. Печали по ут­раченному объекту противостоит меланхолическое самообвинение. Самоистязание в меланхолии есть, по сути, обвинение по адресу объекта, который нанес такой ущерб твоему собственному „я“»²⁶.

Итак, в депрессии, как и в слезах, может таиться изрядная порция самовлюбленности, на которую необходимо посмотреть честно и открыто, иначе целиком погрязнешь в иллюзиях.

Если мы теперь взглянем на пути религиозно­го развития человечества, на историю его стра­даний, то с точки зрения нашей темы особенно целесообразно вникнуть в противоположность «буддизм—христианство».

Азиатское мировоззрение весьма отлично от на­шего: чувственному миру там не придают такого значения, как у нас. Чувственный мир есть майя, иллюзия, ничтожность, лишь выражение непреходя­ще высокого, а значит, он «несуществен». Поэтому все, что человек совершает в чувственном мире, и все, что он делает с этим миром, носит относительный, если не иллюзорный характер. Если в буддизме для посмертного бытия значение имеет лишь деяние человека, а не его персона, то в христианстве все внимание сосредоточено именно на том, что совер­шило деяние и держит ответ за порогом смерти, — на бессмертном зерне существа, на «я», на духовном единосущии, сокрытом за телом, душой и делами. Для буддиста земная жизнь — страдание, которое начинается с рождением и кончается только со смер­тью. Причина страдания — жажда земного бытия, которая сохраняется в земном благодаря страстям и побуждает человека рождаться

 

вновь и вновь. Эту жажду бытия необходимо преодолевать, распозна­вая многообразные причины страдания. Стало быть, можно добиться освобождения человека от страда­ния и от бытия и прервать вечный круговорот новых рождений. Открывается путь к духовному бытию, к нирване. В этом смысле буддизм представляет собой «религию избавления», потому что человек стремится вырваться из чувственного мира, уйти за его пределы.

Христианство, напротив, стремится именно по­средством жизни на Земле, в многообразных встречах, страданиях и делах отыскать путь к более высокой ступени развития, к совершенству. Земля, таким образом, «включается» в развитие человечества, достигает спасения и поднимается на более высокий уровень. Поэтому христианство есть религия «возро­ждения на духовной ступени» (Рудольф Штайнер). Цель мировой истории — не избавление от земного бытия, как в буддизме, а избавление в земном, вместе с Землей на все новых ступенях. В противоположность вечному возвращению одного и того же мы имеем в христианстве историческое развитие ввысь, главным участником, даже центром которого является человек. Чувственный земной мир тем самым рассматривает­ся не как страдание, которое нужно преодолевать, но как необходимость космического развития.

Более того, Христос, «Сын Божий», через свои страсти даже добровольно предал себя Земле и лю­дям. Не чувственный мир есть иллюзия и страда­ние, подлинный источник несовершенных иллюзий и заблуждений кроется в несовершенстве душевной жизни человека. Если человек внутренне меняется, т. е. упорно стремится в земной

 

81
жизни усовершен­ствовать свои познания, то и Земля будет спасена и исполнит свою миссию в космической целостно­сти. Благодаря развитию новых органов, «духовных глаз и ушей», будут в конце концов преодолены заблуждения, иллюзии, а значит, и страдания. «Завоевание мира, который сегодня предстает перед нами как физический, с помощью того, чем человек сегодня еще не обладает, но что будет достигнуто им как духовное начало, преодоление ошибочных пред­ставлений о внешнем мире как иллюзии и майе — вот сокровеннейший импульс христианства»²⁷.

В самом «я», в духовном познании, заключено, таким образом, и подлинное лекарство от страдания, ибо в конечном счете это последнее всегда проистекает от незнания. Терзания, смерть и боль — «развиваю­щие помощники» в работе над собой, в преображе­нии, во внутреннем возрождении, в воскресении. Речь идет никак не о пассивном терпении, прослав­лении или вытеснении боли и страдания, но о преоб­разовательных силах, а стало быть, о призыве стать деятельным, помочь другому нести страдание или же облегчить его ношу. Тогда просто сострадание пре­вращается в активное любовное деяние.

Обратимся теперь к возможностям, какие таятся и в счастье, и в несчастье. В феврале 1910 г. Рудольф Штайнер записал в свой блокнот изречение, кото­рое очень четко проясняет жизненную взаимосвязь счастья и страдания, дарованного и завоеванного:

 

В лоне грядущего уготованы

Для моей души

Добрые и дурные жребии.

 

Доброе, ежедневно мне выпадающее,

Я непременно запомню;

В нем открывается,

Что из меня сделали боги.

 

Дурное, тоже порой выпадающее,

Я непременно стерплю;

В нем открывается,

Чем сам я могу сделать себя.

 

Доброй судьбе я обязан

Тем, как я ныне живу.

Стойкости собственной в дурных временах

Я силой обязан, способной вести меня в жизни все выше.

 

Кто полагает, что добрая только судьба возвышает,

Дурная же нас лишь сгибает,

Тот года не видит всего, видит лишь нынешний день.

 

Наряду с аспектом прошлого в счастье и преиму­щественно аспектом будущего в несчастье то и другое таит в себе кое-что еще; коротко это можно сформу­лировать так: в счастье мир являет нам свое мило­стивое величие, в несчастье же мы можем доказать миру наше собственное величие и силу. Вот и у Гёте, который за свою долгую жизнь неоднократно пе­реживал тяжелые депрессии, мы находим меткие замечания на эту тему. Так, на тридцать шестом году жизни он пишет:

 

Учит беда человека и к самопознанью толкает,

 

Чувству упорство и силу двойную невзгоды дают.

Больно тебе? Научись разделять чужие страданья,

Собственный промах разбудит скромность и честность

в тебе.

(Перевод В. Бакусева)

 

Иногда он выражался куда прозаичнее и короче, например так:

«Человек, которого не терзают, не воспитывается...»

Настало время понять и по достоинству оценить значение теневых и светлых сторон души, страдания и счастья, как мы ценим в природе дождь и солнечный свет. Здесь уместно еще раз напомнить об идеале душевного здоровья: отдаться миру и событиям, ду­шевно «себя выдыхая», но не теряя, а затем прожить их внутри, когнитивно или эмоционально, «вдохнуть» их, не задыхаясь, не коснея и не капсулируясь. Такое душевное «дыхание» поддерживает здоровье нашего физического существования. Одно из главных ду­шевных упражнений антропософского ученичества, представляющее собой и подлинную профилактику депрессии, — обретение способности «внутреннего равновесия» и «выносливости».

«Внутреннее равновесие» — это нахождение «духовного центра тяжести», внутренней крепости и устойчивости, которая вырабатывается в жизненных бурях и возникает, например, благодаря глубоким размышлениям о мировых событиях. «Не бегство от увлекающих в разные стороны фактов жизни будет правильным, а наоборот: полная отдача себя жизни и в то же время твердое, уверенное сохранение внутреннего равновесия и

 

гармонии»²⁹.

«Выносливость» — важное упражнение, помо­гающее внутренне держать себя в руках при всех взлетах и спадах настроения. Мы невольно радуемся от удовольствия и утехи, а боль и несчастье, как пра­вило, нас угнетают. Все это проистекает в нашей душе почти автоматически. Но если желаешь завоевать в таких вещах внутреннюю свободу, которая цели­ком и полностью обоснована в «я», то нужно уметь душевно отдаваться, не утрачивая себя, по-челове­чески достойно, «не теряя головы». «Не позволять ничему преодолевать себя, выводить из спокойствия духа. Это не создает бесчувственности, а делает человека устойчивым центром среди волн жизни, подымающихся и опускающихся вокруг него. Он всегда владеет собой»³⁰.

Итак, мы видим, что необходимо различать в себе постоянные и душевные, обычно мимолетные коле­бания настроений. Если человек и не дает внешнему полностью одолеть себя, это еще отнюдь не означает, что он перестал реагировать.

Рассмотрим определенные душевные порывы и начнем с самого на первый взгляд простого и буд­ничного — смеха и плача.

Смеясь, мы до глубин телесности ощущаем рас­ширяющие, текучие силы (лат. humor = сок), воз­никает тесная связь со всем внешним, над которым мы в конце концов поднимаемся. Мы освобождаемся из себя и от себя, а ненадолго и от мира, испытываем чувство свободы. Вот почему мы смеемся, услыхав что-нибудь абсурдное, вроде анекдота, который соединяет вещи, в мире несоединимые или резко выпадающие из обыденного. Не случайно эта

 

85
сво­бодная компонента юмора ненавистна всем диктату­рам, которые жаждут подавить свободу, и карается тюрьмой, а то и смертью. При боли и последующем плаче как телесной реакции все наоборот. Мы уходим в себя, знать ничего не желаем о мире, приковываем себя к собственной самости. Сжимаясь, мы «про­кисаем». Печаль отделяет нас от цельности мира. Но когда затем приходят «освобождающие» слезы, которые мы исторгаем вовне, вся наша скорченная внутренняя жизнь в самом деле расправляется, мы действительно испытываем освобождение, вновь говорим жизни «да». «Я слезы лью, мирюсь я с жизнию земной!» (Гёте. Фауст, I. Перевод Н. Холодковского). Соленые земные слезы — бла­го для души, порой слезы даже приносят человеку наслаждение. В депрессивных состояниях, зачас­тую бесслезных, освобождающий плач — первый и важнейший шаг к разрешению проблем и, подобно потению в лихорадке, начало выздоровления. Теперь мы видим, каким образом смех и слезы суть физиче­ское выражение душевного дыхания.

А как же обстоит со счастьем и несчастьем? В счастье мы, так же как в смехе, переживаем внут­реннее освобождение и отдачу миру, в несчастье печалью изолируем себя от мира, так сказать, более не желаем иметь с ним ничего общего. Поскольку же мы нуждаемся в мире и ориентированы на мир, а счастье в большинстве случаев достается нам от мира незаслуженно, как подарок судьбы, вполне понятно, что счастье мы любим больше страдания и несчастья.

Совершенно интуитивно мы ощущаем, что в сча­стье

 

мир нам благоволит. Страдание же в старину всегда считалось еще и карой за содеянные грехи («болезнь — за грех расплата»), а значит, испытани­ем и призывом к развитию, к подъему ввысь; иными словами, оно в принципе всегда связано с внутренним усилием. Счастье теснее соединяет нас с жизнью и с миром, несчастье, напротив, выбрасывает нас из общего тока жизни, нечто чужеродное прерывает течение нашего бытия, запруживает его, и душевное уплотняется, становится активным сознанием, болью. «Вторжение» нечастья в бессознательно текущую жизнь создает, таким образом, новые органы; ведь наши органы чувств возникли именно оттого, что извне «вторгся» чужой мир света, звуков и т. д. ив бук­вальном смысле «раскрыл нам глаза и уши». Боль и печаль действительно формируют у нас в душе новые органы, с помощью которых мы сумеем лучше и глубже постичь свою жизнь. Если в счастье мы рискуем потерять себя в мире, то в боли можем вновь найти себя и углубить свою душевную жизнь, как при депрессии. Из печали и боли произрастает мудрость, подобно тому как и жемчужина в раковине моллюска есть физически свернувшаяся боль, которую причиня­ет животному инородная песчинка. Боль становится предпосылкой к тому, чтобы «жемчужина жизненной мудрости» могла правильно развиваться.

Подняться над собой и развить более глубокое восприятие — для человека всегда вызов. Счастье укрепляет в нас ощущение характера и волю к жизни, несчастье же формирует когнитивную силу и жиз­ненную мудрость.

Если взглянуть на эти факты с более высокой точки зрения, то страдание, боль и депрессия спо­собны

 

существенно помочь нам освободиться от на­правленых

вовне земных конфликтов, а тем самым в итоге и от душевной смерти, причем болезнь и боль действуют как возмещение внешних проявлений. Почти все эзотерические учения содержат тезис, что при слишком глубоком падении в материальный мир для спасения людей необходимо возместитель­ное деяние — болезнь, боль и смерть. «... вышние сущности запаслись противоядиями, чтобы человек уже необязательно становился добычей этого чувст­венного мира; вослед чувственным желаниям и чувст­венным интересам они пустили болезнь и страдание, так что в мире существует ровно столько же стра­даний и боли, сколько существует интереса к чисто физическому чувственному миру. Они полностью уравновешивают друг друга; ни то ни другое в мире не преобладает: ровно столько же чувственных во­жделений и чувственных страстей, сколько болезни и боли»³¹.

Через боль прежде неблагородное и несовершен­ное возводится на более высокую ступень.

В заключение рассмотрим временные проблемы, связанные с постоянно расширяющимися душевными эпидемиями, — прежде всего депрессию. Обеспечив в своем культурном ареале внешнее счастье, здоро­вье и благополучие, т. е. чисто физический комфорт, все мы теснее приковываем себя к чувственному миру. Человек, так сказать, больше дорожит миром и жизнью. Стало быть, извне, посредством катаст­роф и эпидемий, компенсировать или подправить судьбу затруднительно. В результате то, чего внеш­ним несчастьем уже не уравновесишь, бьет внутрь, становится душевной катастрофой. Ведь каждому

 

известно, что во времена материальных бедствий, особенно в войну, душевные болезни исчезают. И на­оборот, скажем, процент самоубийств растет, когда внешние беды, заставляющие человека бороться, проходят и замечается внутренняя пустота. Таким образом «душевная нищета современности», в том числе особенно депрессия, приобретает позитивный аспект, ибо во внутреннем бедствии она призывает нас искать духовного исцеления, которое с помощью материальной «штукатурки» невозможно обеспечить надолго. Поиски эзотерической помощи в наше время объясняются, пожалуй, именно этим. Ввиду актуаль­ности этой проблемы и огромного роста душевных болезней в нашем культурном ареале, целесообразно подробнее процитировать меткую характеристику Рудольфа Штайнера:

«Мы делаем жизнь человека более приятной и даже более здоровой. Живя более здоровой и при­ятной жизнью, душа подпадает противоположным влияниям. Эти влияния таковы, что она постепенно начинает испытывать известную пустоту, неудов­летворенность и незаполненность. Если так будет продолжаться, то внешняя жизнь будет становиться все более приятной, все более здоровой, как вообще материалистическая жизнь; но тогда такие души бу­дут иметь все меньше побуждений для саморазвития. Параллельно происходило бы запустение душ. Тот, кто внимательно наблюдает жизнь, заметит это и те­перь. Пожалуй, ни в одном времени не имелось так много людей, живущих в приятных внешних услови­ях, но с опустошенными, незаполненными душами. Эти люди спешат от одной сенсации к другой; если им позволяют

 

средства, они путешествуют из горо­да в город, чтобы что-нибудь увидеть; если же они остаются в том же городе, то каждый вечер спешат от одного развлечения к другому. Но душа все-таки остается пустой, она под конец сама не знает, чего ей искать на свете, чтобы заполнить себя содержанием. Особенно важно, что жизнь чисто внешними, физи­чески приятными состояниями создает склонность думать только о физическом. Если бы эта склонность заниматься только физическим не существовала уже долгое время, то тяга к теоретическому материализ­му не была бы так сильна, как в настоящее время. Итак, души становятся болезненнее, в то время как внешняя жизнь делается здоровее. Меньше всего на это может жаловаться антропософ, так как антропософия дает нам понимание этих вещей... Души могут оставаться пустыми только до известного предела; тогда они как бы собственной эластично­стью стремятся в другую сторону. Они тогда ищут содержания, родственного с глубинами собственной души, и признают, насколько им необходимо прийти к антропософскому мировоззрению.

Таким образом, мы видим, что то, что исхо-­
дит из материалистического мировоззрения, хотя
и облегчает внешнюю жизнь, но создает трудности
внутренней жизни; оно приводит к тому, что мы
ищем в страданиях души содержание для духов­
ного мировоззрения. Духовное мировоззрение,
открывающееся в современной духовной науке, идет
навстречу тем душам, которые не находят удовле­-
творения во впечатлениях внешней жизни. Души
будут без конца искать все новое, пока не проявится
эластичность другой стороны и они снова заполнятся

 

духовной жизнью. Таким образом, существует связь
между гигиеной и надеждами на будущее духовнона-
учного миросозерцания»³².

 

 

Темная ночь души

Человек в темной ночи точно знает, что его болезнь может исцелить только Господь. Оттого ему непозволительно самому раз­гонять темноту искусственными огнями, он должен подождать, пока взойдет солнце Господней любви. Иначе бедствие «ночи» не имело бы смысла.

Э. Отт

 

 

Духовный аспект меланхолии

 

Понятие «темная ночь души» берет начало в мистике и представляет собой переживание, наступающее лишь тогда, когда человек стремится духовно развить себя и усовершенствовать. Только в абсолютной темноте, внутренней пустоте, душевном бессилии и полном внутреннем оскудении душа открывается сияющему свету, который изливается в нее «сверху», помогая преодолеть депрессию. В таком смысле эта «ночь» есть предпосылка для новой, творчески ду­ховной силы, внутреннего возрождения человеческой индивидуальности. Французский философ Симона Вейль так описала это переживание: «Формируя себя, мы участвуем в формировании мира». Лишь «на дне», в абсолютном низу, в «творческой депрессии» душа находит внутреннюю силу для подъема. Порой, находясь в самой нижней точке, человек прямо-таки с восторгом осознает, что глубже опуститься уже нельзя и что теперь непременно начнется подъем.

 

Стало быть, в ходе душевного развития — стре­мится ли человек к нему сознательно, изнутри, или оно инициируется жизненной судьбою неосоз­нанно, извне, — не обойтись без депрессии как ощу­щения душевной слабости перед духовным. Ведь еще сокрытую дотоле высшую самость человека, не наполненную, подобно будничной его самости, ил­люзиями, тщеславием, самообманом, воспитательны­ми максимами — словом, отчуждениями, — нужно вначале прочувствовать как пустоту, несчастье, в об­щем как «ночь». Мистики ощущали духовный свет вначале как темноту, как ничто. Ясно, что, когда при­вычные внешние опоры отпадают, на первых порах человек страшится этого и впадает в меланхолию.

В одной из сцен второй драмы-мистерии Рудольфа Штайнера ученый по имени Капезий, полагая, что после духовного переживания он утрачивает свое существо, охвачен душевной слабостью. Первая его реакция: «И тот ли я, каков был до сих пор?» Он ощущает утрату будничной самости: «Нет!.. Я не тот... Не тот!.. Где „я“ Капезия? О, где я сам?» В этот миг внутренней слабости и душевной тьмы по­является Бенедикт, посвященный, сведущий, которо­му понятно происшедшее внутреннее преображение, и он дает Капезию парадоксальный ответ:

«... Не удивляйтесь же, коль ваша боль изменит имя на языке моем... Я застаю вас в счастьи!»

Здесь перед нами ситуация «темной ночи», кото­рая безусловно знакома каждому — хотя она лишь позднее оказывается светом — ив которой силы надежды благодаря новым душевным способностям могут произрасти независимо от внешнего. Недаром древняя мудрость гласит:

 

человек рождается, только когда осознает сам себя. Для этого необходимо нау­читься «отпускать» прошлое, обычно и без того уже утраченное, и принимать изменившуюся реальность, пусть даже меж старым и новым еще как будто бы зияет пропасть. Новое не может образоваться, пока не отомрет старое, а это сопряжено прежде всего с внутренним переживанием смерти. Психолог ска­зал бы: из человека регрессивного, ориентированно­го вспять, на прошлое, нужно стать прогрессивным, обращенным вперед, в будущее.

Рассмотрим подробнее эту внутреннюю порого­вую ситуацию. Ориентация исключительно вовне, материально-мирская «претензия на грандиозность» (А. Миллер) ведет к внутреннему оскудению и оста­новке душевного развития. Тогда-то нередко случается неожиданная «беда» или утрата, которая стремится встряхнуть человека, но вначале ведет к «негативным» реакциям — печали, страху, депрессии и т. д. В боль­шинстве случаев человек не анализирует эти события, а всеми возможными способами пытается отвлечься. То, что с точки зрения индивидуально-душевного вполне понятно, оказывается; однако, слепотой по отношению к его высокому существу. Это высокое еще только предстоит завоевать в ходе внутренней когнитивной работы, и сейчас оно воспринимается как «пустота»; собственная душа в ее ощущаемой теперь бренности и слабости, чтобы выжить, надева­ет маску, обращенную вовне, — депрессию, как бы замирает перед «ничто». Фактически это дает шанс пробиться к подлинной самости. Но вместо этого че­ловек пытается внешними способами уклониться, уйти от чувства бесконечности, нетленности, которое хочет возникнуть.

 

«Единственным средством, утешающим нас в наших горестях, служит развлечение, но в то же время в нем величайшая беда наша» (Паскаль) ³⁵.

Депрессия — внешняя маска «ничто», чувства бренности и смертности; точно так же и душа может исподволь сформировать маску вечного, живущей в нас духовности, — надежду на осуществление собственной личности. Страх, естественно при этом возникающий, большей частью не что иное, как страх перед самоста­новлением. Если человек не осмеливается на такой шаг к самостановлению в более высоком смысле, наступает стагнация, топтание на месте и в конце концов внутрен­ний душевный паралич. Как часто на приеме слышишь: «Я бы ушел, если б не дом... Что делать, ведь мне нуж­ны деньги... Как пробьешься в одиночку... Я ужасно боюсь одиночества...» и т. п. Начинается пустое ожи­дание, без перемен. Можно предугадать, как пройдут следующие сто воскресных дней. Разверзается внут­реннее Ничто, которое зачастую прикрывают «смертью врассрочку» — алкоголем, таблетками, наркотиками, а то и чрезмерным рвением в работе. Человек охвачен обманчивой, парализующей надеждой без реальной жизненной цели. Но то, что на первых порах выглядит как Божия кара, на самом деле — благодеяние, возмож­ность избежать внутренней смерти души с помощью активности и нового сознания. Лишь благодаря этому человек являет себя как бессмертная индивидуальность «я». Теперь мог бы возникнуть новый, нежданный жизненный мотив, новое содержание, надежда,

которая не требует опоры во внешнем и всем обязана собст­венной инициативе. Ведь отклик на внешнюю потерю есть,

 

слава Богу, всего лишь крах банальной надежды, душевно переживаемый как разочарование. Если же гибнет ключевая надежда, вера в свершение собствен­ной судьбы, то мы имеем дело с подлинным отчаянием, со «смертельной болезнью» (Кьеркегор).

Итак, подлинная надежда на самостановление, начинающееся с самоприятия, есть тень, которую духовное отбрасывает нам в душу. Если человек более не ощущает этого или даже отвергает, он, как правило, уже вступил на путь саморазрушения. Тяжесть депрессии коренится в неспособности силами собственного «я» развить силы надежды, а значит, и силы грядущего. Утрачивается вера в вечное су­щество, живущее в нас. Если принять, что всякий человек хотел бы изменяться и развиваться, чтобы найти свое «я», то депрессивные симптомы возникнут непременно — как выражение возможности глубокого внутреннего сосредоточения, т. е. «процесса поисков самости». В мистике ее называли «близость Богу», так как самость, призванная к преображению в свет, способна преодолеть телесную бренность и прорасти из несущественного в сущностное.

Страх перед самостановлением, каковое означает принятие ответственности за себя и свою жизнь, ныне относится к числу главнейших причин депрессии, будь она даже легко объяснима переживаниями раннего детства. Ведь рано или поздно человек должен ре­шиться повзрослеть.

Таким образом, депрессия — шанс и даже путь, позволяющий преобразовать «ложную самость» в подлинную, более высокого порядка. Отсюда понятно, что и добровольно избранное ученичество как путь через

 

медитацию к духовной самости отнюдь не исключает депрессии, скорее наоборот.

Одна из самых близких и продвинутых уче­ниц Рудольфа Штайнера, Матильда Шолль, которая в ходе интенсивных духовных упражне­ний переживала глубокие озарения, всю жизнь боролась с вышеупомянутыми депрессивными и агрессивными побочными явлениями. Мощные холерические и депрессивные состояния — схватки рождения высшего ее существа — сменяли друг друга. По этому поводу Рудольф Штайнер писал ей: «Ваше предпоследнее письмо говорит о ва­ших нынешних депрессивных состояниях. Но вы не тревожьтесь. Все эти явления необходимо сопутствуют действенной эзотерической работе». Когда с течением времени такие состояния обост­рились, Рудольф Штайнер высказывается перед друзьями еще более четко: «Как ни печальны вести, которые вы сообщили мне о нашей ми­лой М. Ш., я не удивлен. Правда, ей и сейчас ничем помочь невозможно... дело в том, что ей предстоит испытание, от которого ее никак нель­зя избавить... Да и неправильно было бы видеть в теперешнем душевном состоянии Матильды „слабость". На той оккультной ступени, где она живет, все это свидетельствует не о внутренней ее слабости, а, скорее, о мощи атак, производимых на ее душу некими силами... Если она с победой выйдет из этого испытания, то в конце концов к ней прихлынут огромные силы...»³⁶

В заключение можно сказать, что, стремясь к более совершенной гармонии с нашим высоким духовным существом, с нашим «я», мы пережива­ем как бы рождение, подобно всякому рождению сопряженное с болью и

 

страданием. Однако мы не должны страшиться этой «необъяснимой ме­ланхолии» (Рудольф Штайнер), ведь она всего-на­всего тень настоящего, «необходимого процесса инкарнации» (Рудольф Штайнер) нашего суще­ства «я». Временное помрачение души соблазняет человека теми или иными способами отвлечься или одурманить себя. Эти соблазны зачастую маскируются так искусно, что распознать их нар­котизирующий характер очень трудно. Внешняя кипучая деловитость, бегство в работу, создание образа собственной незаменимости и т. д. нередко всего лишь маски депрессии. А как только внеш­няя возможность отвлечься пропадает, является жуткий лик страха, ощущений неполноценности и внутренней пустоты, и из прежней сверхза­нятости возникает медленное саморазрушение. Такой феномен не редкость в индустрии кино и развлечений.

Пожалуй, именно это имел в виду французский философ Блез Паскаль (1623 — 1662), когда писал: «Всего невыносимее для человека полный покой, без страсти, без дела, без развлечения. Он чувст­вует тогда свое ничтожество, свою зависимость, немощь, пустоту. Немедленно из глубины души поднимается скука, мрак, горесть, печаль, досада, отчаяние»³⁷. Здесь-то фактически и коренится столь широко распространенный ныне неутолимый «голод на раздражители». Ощущение внутренней пустоты открывает двери любым формам самоодурманивания, т. е. глухоты к потребностям собственной души.

Депрессия, таким образом, обретает и духовный или религиозный аспект. Она — великая целитель-ница, когда все внешние отвлекающие маневры отказывают и о себе

 

заявляет подлинное существо человека.

Хотя на первых порах внутренние глаза еще не спо­собны ничего различить в темной ночи, все же воз­никает догадка, что существует некий мир, который мудро ведет нас и поддерживает. Впрочем, нередко бывает и наоборот: в величайшем жизненном ис­пытании и внутреннем одиночестве человеку ближе всего собственное высокое существо, оно прямо-таки ждет, чтобы его распознали. Свидетельством тому старинная английская легенда, которой я хочу за­кончить эту главу.

 

 

Следы

 

Однажды ночью некому человеку приснился сон. Будто идет он вместе с Богом по прибрежному песку, а на небе вспыхивают события его жизни. И с каждым событием отпечатываются на песке две пары следов — одна его, а другая Богова. Ко­гда вспыхнула перед человеком последняя сцена, оглянулся он назад и заметил, что на долгом отрезке пути видна всего-навсего одна пара следов. Еще он заметил, что вторая-то пара следов исчезла аккурат в самые тяжкие и печальные времена его жизни. Это не на шутку его озадачило, и он спросил у Бога: «Господи, когда я решил следовать за Тобою, Ты сказал, что всегда будешь идти со мною рядом. Но я вижу, что в самую тяжкую пору моей жизни на песке только одна пара следов. Не пойму я... Ты что же, оставил меня, когда я более всего в Тебе нуждался?»

И Бог ответил: «Бесценное чадо мое, я люблю
тебя и вовсе не думал тебя покидать! Когда тебе при-­

 

ходилось особенно тяжко и ты очень страдал, на песке
и впрямь была только одна пара следов — ведь я нес
тебя на руках».

 

 

Исцеление души духом

Свобода может быть создана только тем,

что человек сам отдает себя наивысшему

содержанию своего земного «я»...³⁸

Рудольф Штайнер

 

Мы видели, что основу телесных и душевных бо­лезней в конечном счете составляет эгоизм, «темные инстинкты», заблуждения, иллюзии и т.д. Иными словами, душа сама создает себе из несвободы и не­знания телесно-душевные препятствия, которые че­рез посредство болезней и ударов судьбы помогают ей скорректировать внутренний курс. Способны ли мы вообще настолько осветить душевный мрак, чтобы стало понятно, каковы в действительности мы сами и мир? Самопознание с нравственным усилием, направленным внутрь, и познание реальных взаимо­связей внешнего мира, не замутненных субъектив­ными представлениями, могут до некоторой степени стать путеводной нитью нашей работы. Благодаря когнитивному стремлению вновь «вдохнуть» душою отделенное от нас — таков, как некогда сказал Рудольф Штайнер, смысл нашей жизни. Мы пока что невежды, но с помощью болезни и страдания можем прийти к познанию. И коль скоро мы дос­таточно рано по своей доброй воле примем на себя эту другую сторону болезни, сиречь познание, нам не понадобится выдерживать все болезни.

Чтобы на первых порах вообще заострить внима­ние на духовном, можно прибегнуть к упражнению, которое Рудольф Штайнер называл «чудо дня». Это чудо мы сумеем

 

обнаружить, только пробудив­шись от обычного сна сознания. «Можно сей же час начать бодрствование и обнаружить, что, по сути, не проходит и дня, чтобы в нашей жизни не случи­лось чуда. Эту фразу, которую я только что произнес, можно перевернуть и сказать: если в какой-нибудь из дней нашей жизни мы не отыскали чуда, то мы просто упустили его из виду. Попробуйте однажды вечером обозреть свою жизнь, и вы непременно найдете там большое или малое событие, о котором можно сказать: оно вошло в мою жизнь удивитель­ным образом, свершилось очень странно. Для этого достаточно как следует вдуматься, внимательно присмотреться душевным взором к жизненным обстоятельствам. Но в обычной жизни никто этого не делает, не спрашивает себя, к примеру, что и чему помешало...»³⁹

Отсюда видно, что путь духовного познания сопряжен с внутренней инициативой и быстро его не пройти. Слишком неразборчивое поглощение эзотерических «комплексных обедов» способно даже парализовать душевные силы, что в итоге приводит к различным формам жизненного страха и депрессии. Занятость по-настоящему духовными предметами действует непосредственно, отто­го-то человек и вызывает интерес вражьих сил. Опасности себялюбия и душевного обмана караулят тогда на каждом углу.

Одно лишь интеллектуальное знание о духовных взаимосвязях, таким образом, отнюдь не гаранти­рует душевного здоровья. «Не надо обольщаться. Антропософия не облегчает жизнь, напротив, делает ее труднее. Почему же? Все дело в законе, который гласит: внутренняя

 

инициатива душевного пере­живания есть неотъемлемая составная часть судьбы антропософа. Он [Рудольф Штайнер. — Автор] говорит: антропософам хорошо бы знать это и прини­мать во внимание, но они зачастую подобны пчелам, которые боятся пустить в ход свое жало, а потому инициатива уступает первенство общему жизнен­ному страху. Многие заболевают, не зная, откуда взялась болезнь. У антропософов корни болезней не те, что у других людей. Отчего антропософы часто болеют? Оттого, что не применяют закон внутренней инициативы, т. е. позволяют оттеснить себя в жиз­ни на оборонные рубежи, в мещанство внутренней потребительской позиции... Однако обрести себя можно лишь с помощью жала душевной инициативы и постоянной готовности к атаке на жизнь»⁴⁰.

 

Пути к самодезинтоксикации

 

Душевному здоровью свойственны творческая внутренняя жизнь и добровольное стремление к так называемым «добродетелям», которые обеспечивают безопасность на духовной «стезе», не дают сорваться с крутых утесов жизни.