Себастьян сдерживает еще одну улыбку, и я наблюдаю, как возвращается на место его привычная маска. Лоб разглаживается, а глаза возвращают свой яркий блеск. На лице появляется беззаботная улыбка, которой я теперь не стану доверять.
— Проводишь меня?
***
Спустя всего пятнадцать минут после ухода Себастьяна в мою дверь стучит папа. Осторожно, почти прося извинения.
— Входи.
Он входит в комнату и аккуратно закрывает за собой дверь.
Я толком не понимаю, должен ли сердиться или же чувствовать раскаяние, и в итоге от сочетания этих чувств мне покалывает кожу.
Папа подходит к моему столу и садится на стул.
— Во-первых, я хочу извиниться, что вошел без стука.
Лежа на кровати, я кладу раскрытую книгу себе на грудь.
— Принято.
— И помимо этого даже не знаю, что еще сказать, — почесав подбородок, говорит отец, а потом, передумав, добавляет: — Нет, не совсем так. Я знаю, что хочу сказать, но не понимаю, с чего начать.
Сев на кровати, я поворачиваюсь к нему лицом.
— Ну давай.
— Я знаю, что ты чувствуешь к Себастьяну. И уверен, что это взаимно.
— Ага…
— Еще я знаю, что твои чувства искренние и не рождены любопытством или жаждой бунта.
И как мне на это отвечать? Я киваю, понимая, что на моем лице красуется сплошное недоумение.
— А Отем знает?
Я озадаченно моргаю.
— Одди?
— Твоя лучшая подруга. Да.
— Отем про меня вообще ничего не знает, пап, я ей не рассказывал про себя. Я никому не рассказывал, помнишь? Разве мама не этого хочет?
— Послушай, — положив руку мне на колено, говорит он. — Я хочу сказать тебе две вещи и начну с простой. Когда в кого-то влюбляешься, так и тянет игнорировать все вокруг.
— Я не игнорирую Од…
— Я не договорил, — мягко, но строго замечает папа. — Мне нужно, чтобы ты пообещал мне сохранить взаимоотношения с другими людьми. Чтобы ты проводил время с Отем, Эриком и Мэнни. Чтобы оставался для Хейли образцом для подражания. Чтобы был внимательным и готовым помочь сыном для своей мамы.
|
|
Я киваю.
— Обещаю.
— Я говорю тебе об этом, потому что очень важно, чтобы жизнь оставалась наполненной, независимо от того, насколько глубокими станут твои отношения с Себастьяном. И это никак не связано с его религией. Если ваши отношения продолжатся и каким-то образом наладятся, то тебе будут нужны друзья и их поддержка и принятие. Если же — по любой из причин — отношения ни во что не выльются, тебе будут нужны люди, к которым ты сможешь обратиться.
Я смотрю в пол и ощущаю противоречивые эмоции. Папа прав. И то, о чем он говорит, вполне разумно. Но меня раздражает скрывающийся тут намек, что я сам до этого не додумался.
— И второе, о чем я тебе хотел сказать… — посмотрев в сторону, папа снова почесывает подбородок. — С Церковью меня ничего не связывает, поэтому моя позиция по поводу этих твоих отношений резко отличается от маминого, — отец встречается со мной взглядом. — Но я не считаю, что она не права. Я не совсем согласен с причинами, по которым она советует тебе держаться от него подальше, но согласен, что ситуация довольно сложная. Готов предположить, что его родители не одобрят?
— Думаю, не одобрят — это слабо сказано.
Но папа кивает уже на середине моих слов.
— То есть каждый раз, когда ты с ним, это происходит у них за спиной?
— Да.
— Мне это не нравится, — тихо замечает он. — Я предпочитаю думать, что если бы на его месте был ты, то не скрытничал и не нарушал бы наши правила, пока живешь в этом доме.
|
|
— Разница в том, пап, что с вами я могу быть открытым.
— Таннер, тебе восемнадцать, и то, что ты делаешь со своим телом, это только твой выбор. Но у меня есть право голоса относительно всего, что происходит в моем доме.
Ой.
— Тебя, Хейли и вашу маму я люблю больше всех на свете. Ты ведь и сам это знаешь.
— Знаю.
— И я в курсе, что тебя привлекают как девушки, так и парни. Ты еще будешь экспериментировать, и я не стану тебя за это осуждать — ни на миг, — он смотрит мне в глаза. — Сложность здесь не в том, что Себастьян парень. Потому что если бы я случайно застукал тебя с кем-то, не имеющим отношение к СПД, то и слова бы не сказал. Разве что мы с тобой обменялись бы многозначительными взглядами во время ужина, и на этом все.
Мое желание свернуться калачиком где-нибудь в уголке усиливается с каждым папиным словом. До чего же все это неловко.
— Но я не хочу, чтобы Себастьян пользовался нашим домом, чтобы делать что-то без ведома его родителей.
— Пап, — чувствуя на лице горячий румянец, говорю я, — вариантов у нас не так уж много.
— Себастьян взрослый. И может съехать от них, чтобы иметь собственное пространство со своими правилами.
И вот так папа сворачивает наш с ним разговор. Я знаю, что его мнение основано на опыте. И сидя сейчас здесь, вглядываясь в лицо, которое мне знакомо так же хорошо, как свое собственное, я понимаю, что папе эти слова дались нелегко.
Ведь, по словам его семьи, двадцать два года назад он влюбился в неподходящую женщину.
|
|
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дверь открывает мама Отем и отходит в сторону, чтобы я вошел. Дочь унаследовала от нее появляющиеся при улыбке ямочки на щеке, но на этом их внешнее сходство заканчивается. У Одди рыжие волосы, веснушчатый нос, голубые глаза и оливковая кожа. Представить себе не могу, каково миссис Грин каждый день видеть дочь, настолько похожую на ее погибшего мужа. Это или радует, или же разрывает душу. Скорее всего, и то, и другое.
У нас уже давно сформировался определенный ритуал: приветствуя, я целую ее в щеку, она говорит, что в холодильнике для меня припасен Yoo-hoo, и я бурно радуюсь. Это шоколадное молоко расфасовано в типичные для соков пакетики, что странно. В свое первое лето здесь я как-то упомянул, что люблю это молоко, и с тех пор миссис Грин постоянно его для меня покупает. И теперь я всегда чувствую себя обязанным взять один пакетик по дороге в комнату Одди, вот только уже терпеть его не могу. Мы с ней проводим научный эксперимент: выживут ли африканские фиалки, если их поливать только шоколадным молоком?
Принцесса Отем валяется на полу и работает над черновиком главы. И даже правит что-то красной ручкой. Нарочно не придумаешь.
— Одди, ты самая милая из всех ботаников и книжных червей, каких мне только довелось встречать.
Она даже не посмотрела на меня, когда я вошел.
— Вот только свысока со мной говорить не надо.
— Разве ты не знаешь, что использовать красную ручку — это грубо и может подорвать самооценку учеников. Лучше возьми фиолетовую.
Голубые глаза Одди встречаются с моими.
— А мне нравится красная.
Ее длинные рыжие волосы собраны в огромный пучок на макушке.
— Это я знаю.
Оттолкнувшись локтями от пола, она садится и скрещивает ноги.
— Что ты здесь забыл?
Слышать такое неприятно, поскольку я понимаю, что папа был прав. До появления в моей жизни Себастьяна не было ничего странного в том, чтобы просто взять и прийти к Одди. Теперь же, помимо уроков, я вижусь с ней примерно раз в неделю, а сам максимум времени провожу в одиночестве: пишу, пишу и пишу о нем, стараясь не обращать внимания на то, как мой мозг кричит, что нужно начать новую книгу.
— Что, я уже не могу зайти и провести время со своей лучшей подругой?
— Ты вроде был занят.
— Ты тоже, — говорю я и многозначительно поигрываю бровями. — Как вечер с Эриком, понравился?
— Если под «понравился» ты подразумеваешь «мы целовались, до тех пор пока лица не онемеют», тогда да.
У меня падает челюсть.
— Серьезно?
Отем кивает, и на ее веснушчатом лице появляется румянец.
— И сколько шуточек про маму он отмочил?
— Ни одной! — со смехом отвечает она.
— Не верю, — Эрик повсюду видит возможность брякнуть «Маме своей скажи» или с очевидным подтекстом заявить «Если вы понимаете, о чем я». И ему плевать, сколько раз мы напоминали, что на дворе уже давно не 2013 год.
— Мне понравилось, — облокотившись на кровать, говорит Отем. — И он мне тоже нравится.
Подавшись вперед, я дружески щипаю ее за щеку. Мне неспокойно. Это не ревность, а какое-то странное ощущение потери, будто тех Таннера и Отем, которые были против всех, больше нет. У нас обоих теперь есть кто-то еще. Даже если мы сами этого еще не поняли.
— Что за лицо? — показва на меня пальцем, интересуется она.
— Просто задумался, — взяв ее красную ручку, я рисую на подошве своих кроссовок. — Я хотел с тобой поговорить.
— Похоже, это серьезно.
— Да нет, — прищурившись, я обдумываю ее слова. — Хотя да, кажется, ты угадала. Я просто хотел извиниться.
Отем молчит, и я поднимаю голову, чтобы попробовать расшифровать выражение ее лица. Я знаю Отем, наверное, лучше всех, но сейчас мне трудно понять, о чем она думает.
— За что? — наконец спрашивает она.
— За то, что был слишком сосредоточен на себе.
— Это сложный семестр, — замечает она. Отодвинувшись назад, Одди рассеянно дергает выбившуюся из моих джинсов нитку. — Прости, что в последнее время тоже была тебе далеко не лучшим другом.
Я удивленно смотрю на нее.
— Ты о чем?
— Вы с Себастьяном подружились, а я, кажется, начала ревновать.
Ой. В голове раздается сигнал тревоги.
Отем громко сглатывает, а когда продолжает, ее голос дрожит:
— Просто он занял ту часть твоего времени, на которую раньше претендовала лишь я. И когда вы разговариваете, между вами будто происходит нечто важное, от чего у меня создается впечатление, что он крадет принадлежащее мне одной, — она поднимает на меня взгляд. — Есть ли в этом хоть доля правды?
Я чувствую, как в груди отбойным молотком колотится сердце.
— Думаю, да.
Ее покрасневшее лицо дает понять, что для нее этот разговор не только о дружбе. Иначе она не стала бы краснеть, а скорее устроила мне выволочку. Так что тут есть что-то еще. И даже если Одди не знает, как трансформировались мои отношения с Себастьяном, она все равно ощущает их важность. Просто еще не успела дать им название.
— Я ревную, — стараясь казаться храброй и поднимая подбородок, говорит Отем, — по нескольким причинам, но над некоторыми из них работаю.
У меня ощущение, будто я получил в грудь удар молотком.
— Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, да?
Ее щеки вспыхивают ярко-розовым.
— Да.
— И что ты для меня одна из самых важных людей на свете.
Когда она поднимает голову, в ее глазах блестят слезы.
— Да, я знаю.
На самом деле, Отем всегда понимала, кто она и чего хочет. Она всегда мечтала стать писателем. Она пишет; она гетеро; она красивая. Перед ней простирается дорога, которая приведет к исполнению ее желаний, и никто не посмеет сказать, что она чего-то не может или не должна достигать. Мне неплохо даются естественнонаучные дисциплины, но с одной стороны, меня тянет пойти по стопам отца и стать врачом, а с другой, понятия не имею, кем еще я могу быть. Я всего лишь бисексуал и наполовину еврей, влюбленный в парня-мормона. Вот почему мой жизненный путь не такой уж и понятный.
— Иди сюда, — говорю я ей.
Отем заползает ко мне на колени, и я держу ее в своих объятиях так долго, сколько она мне позволяет. От ее щекочущих мою шею волос исходит запах ее любимого шампуня «Аведа», и в сотый раз мне жаль, что я не чувствую по отношению к ней никакого желания, а только глубокую привязанность. Теперь я понимаю, что имел в виду папа. Сказать, что я сохраню дружбу, легко, но мне нужно делать нечто большее. Мне нужно так же защищать своих друзей, как и они меня. Скорее всего, в следующем году мы с ней окажемся в разных университетах, и сейчас самое время убедиться в прочности нашей дружбы. Иначе потеря Отем меня опустошит.
***
Уорриорз играют в матче-реванше против Кавальерс, и папа по этому поводу врос в диван. Он напряжен всем телом. Такая ненависть к Леброну Джеймсу мне не совсем понятна, но винить отца за преданность любимой команде я все же не могу.
— Я сегодня виделся с Отем, — говорю ему я.
Согласно хмыкнув, папа кивает. И явно не слушает.
— Мы решили тайно сбежать отсюда.
— Вот как?
— Тебе нужно нарастить пивной живот, раз собрался сидеть перед телеком и не обращать внимания на все остальное.
Отец снова хмыкает и кивает.
— У меня проблемы. Мне нужно пятьсот долларов.
Наконец папа поворачивается с ужасом смотрит на меня.
— Что?
— Просто привлекаю внимание.
Поморгав, он с облегчением вздыхает, и тут как раз начинается реклама.
— О чем ты говорил?
— Что сегодня виделся с Одди.
— Она в порядке?
Я киваю.
— Кажется, она встречается с Эриком.
— С Эриком Кушингом?
Снова киваю.
Папины мысли идут в предсказуемом направлении:
— Я думал, ей нравишься ты.
Ответить на это, не став чуточку мудаком, невозможно:
— Кажется, я ей по-прежнему немного нравлюсь.
— Ты рассказал ей про Себастьяна?
— Ты серьезно? Конечно, нет.
Игра возобновляется, и хотя мне не хочется этого делать, я должен спросить как можно скорей. Если не задам свой вопрос, меня разорвет на части от беспокойства.
— Пап, а как отреагировала бабушка, когда ты рассказал ей, что встречаешься с мамой?
Нехотя отрываясь от телевизора, отец берет пульт и выключает звук. А потом поворачивается ко мне, положив одну согнутую ногу на диван.
— Это было очень давно, Танн.
— Просто хочу еще раз послушать, — эту историю я уже слышал, но в детстве детали обычно ускользают, и многое воспринимается не так, как было на самом деле. Рассказ о начале отношений моих родителей как раз такого типа: при первом изложении она казалась романтичной, а трудности, с которыми столкнулись папа и его родные — да и мама тоже, — на фоне счастливого конца этой грандиозной истории как-то позабылись.
Мне было тринадцать лет, Хейли десять, поэтому они поведали нам сокращенный вариант: бабуля хотела, чтобы папа женился на дочери ее лучшей подруги, на девушке, родившейся в Венгрии и приехавшей сюда учиться в колледже. Как нам сказали, это было в порядке вещей: когда родители устраивали сватовство. С нами не поделились деталями, о которых я узнал уже позже, в разговорах с тетками и кузенами. Например, что когда семья принимает в твоей жизни активное участие, она делает это по всем фронтам, и правила типа брак — это навсегда, а влечение преходяще, становятся незыблемыми. А найти кого-то из такого же социального круга и с теми же жизненными ценностями гораздо важнее, чем связать судьбу с человеком, с которым ты в течение нескольких месяцев всего лишь занимаешься сексом.
Но в Стэнфорде папа познакомился с мамой, и, по ее словам, она уже знала, что он ее единственный. Папа какое-то время сопротивлялся этой мысли, но, в общем-то, он это тоже понимал.
— Я познакомился с твоей мамой в первый свой день в медицинской школе, — начинает он. — Она работала в одной экстравагантной закусочной рядом с кампусом, куда я зашел, вымотанный и голодный. Я переехал буквально за день до начала занятий, и реальность нахождения вдали от дома сильно отличалась от моих ожиданий. Жить в новом месте оказалось дорого, учебный график получился напряженный, а рабочая нагрузка практически сразу стала невероятно большой. Сделав мне самый лучший сэндвич с курицей на свете, твоя мама поинтересовалась, может ли пригласить меня поужинать.
Эту часть я слышал. И обожаю ее, потому что обычно папа отпускает шуточку про мамины кулинарные таланты, нечестно использованные в качестве приманки. Но только не в этот раз.
— Я думал, она просто проявила дружелюбие, поскольку я выглядел уставшим. Мне и в голову не приходило, что она думала о нас как о паре, — смеется отец. — Но когда она появилась у меня, стало ясно, что у нее есть некие намерения, — папа понижает голос. Кажется, мне больше не станут рассказывать поверхностную версию. Это разговор взрослого мужчины со своим взрослым сыном.
Мама всегда была очень красивой. А в сочетании с ее уверенностью в себе и гениальным умом она просто неотразима! У папы не было ни единого шанса устоять. В конце концов, ему был всего двадцать один год — довольно мало для студента-медика, — и в тот первый вечер за ужином он сказал себе, что нет ничего дурного в том, чтобы провести с ней время. До нее у него были одна или две подружки, но ничего серьезного. Папа всегда знал, что однажды вернется домой и женится на женщине своего круга.
Они встречались тайно, и, даже когда были вместе уже два года и когда он оставался у нее, отец продолжал настаивать, что женится на еврейке. Каждый раз, когда он об этом говорил, мама скрывала расстройство и отвечала: «Хорошо, Пол».
А когда к отцу на три недели приехала бабуля с папиной сестрой Бекой, мама с ними не встречалась. Он им о ней ничего не рассказывал, и все время, что они были в городе, папа у мамы не показывался. Будто исчез. Не звонил и не заглядывал. И она рассталась с ним, когда бабушка с теткой уехали, с чем папа спорить не стал. Пожелал ей всего хорошего и просто стоял и смотрел, как она уходит.
В то время как отец не особенно распространялся о том времени, мама со смехом называла его «Темный год». Но если отставить шутки в сторону, то я видел их фото того периода, и они заставляли меня беспокоиться. Мягко говоря. Мои родители были Влюблены друг в друга — с большой буквы. Папа считал маму красивой и талантливой и души в ней не чаял. В свою очередь, она считала его самым умным и самым замечательным человеком на земле. Я уверен, время, проведенное порознь, заставило их больше ценить друг друга, но их чувства зародились еще до разрыва. А на тех фото у них обоих заостренные черты лица и пустой взгляд. Синеватые круги под глазами папы кажутся темными фазами луны. Мама и так всегда была худенькой, но в «Темный год» стала похожа на скелет.
Папа рассказывает мне, что не мог уснуть. Почти год он каждую ночь спал около двух часов. Редко найдешь студента-медика, который не учился бы ночь напролет, но папа всегда был организованным, целеустремленным и лучшим среди остальных. И не спал он, потому что был влюблен в маму. В тот год он чувствовал себя вдовцом.
Поэтому он пришел в ее старую квартиру и умолял принять его обратно.
Об этом я ничего не знал. Слышал лишь, что они якобы случайно снова столкнулись в кампусе, и папа понял, что больше жить без нее не сможет.
— А почему ты рассказывал, будто вы с мамой случайно встретились в кампусе?
— Потому что именно это я рассказал бабушке, — тихо говорит он. — Я и так расстроил ее, женившись на Дженне. А говорить, что пришел сам и умолял вернуться, было бы еще б о льшим предательством.
От его слов у меня сердце ноет. Видеться с Себастьяном ощущается предательством мамы. Просто до сих пор я не называл это таким словом.
— Дженна усадила меня на стул, — продолжает папа, — и кричала на меня целый час. Говорила, как это больно — оказаться в позиции, где ты ничего не решаешь. Говорила, что будет любить меня всегда, но доверять мне не может, — он смеется. — А потом выгнала меня и сказала, чтобы я реабилитировался в ее глазах.
— И что ты сделал?
— Позвонил бабушке и сказал, что влюблен в женщину по имени Дженна Петерсен. Потом купил кольцо и, снова придя к ней, попросил выйти за меня замуж.
Видимо, мама поинтересовалась, когда именно. А папа ответил: «Когда хочешь». Так что на следующее утро они поженились в здании суда, — еще одна деталь, о которой я не знал. Я видел огромное количество фотографий с их официальной свадьбы: подписание ктубы [еврейский брачный договор — прим.перев.]; мама в плотной фате, готовящаяся пойти по проходу; папа, разбивающий стакан под хупой [балдахин, где совершается церемония бракосочетания у евреев — прим. перев.]; множество фото почетных гостей и членов семьи, произносящих Шева Брахот [«семь благословений», читает раввин или избранный гость свадьбы — прим. перев.]; мои родители, сидящие на поднятых вверх деревянных стульях и друзья, танцующие вокруг. Все эти фото висят в коридоре наверху.
Я и понятия не имел, что на тот момент они уже год были законными мужем и женой.
— А бабушка знает, что ты уже был женат?
— Нет.
— Ты чувствуешь себя виноватым?
Папа улыбается.
— Ни капли. Твоя мама — мое солнце. Во всем моем мире становится теплее, когда она рядом.
— Даже не знаю, каково тебе было, — опустив взгляд на свои руки, говорю я. — Не представляю себе, как смог бы держаться подальше от Себастьяна. Если бы вообще смог, — пусть мне и страшно услышать ответ, но я должен спросить: — Ты рассказал маме, что застукал нас с Себастьяном?
— Рассказал.
— Она злилась?
— Она не удивилась, но была согласна с тем, чт о я тебе сказал, — папа подается вперед и целует меня в лоб. — Рядом со мной Дженна всегда чувствовала себя в сильной позиции, даже если у нее возникало ощущение, будто я не осознаю ее важность в своей жизни. Ты не беспомощен в своих взаимоотношениях. Но тебе нужно проговорить, на что ты готов соглашаться, а на что нет, — положив палец под мой подбородок, отец приподнимает его. — Ты готов оставаться его секретом? Возможно, пока что да. Но это твоя жизнь, и она у тебя впереди. Поэтому единственный человек, который решает, как она будет выглядеть, — только ты сам.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Себастьян пишет мне каждый вечер перед сном и по утрам, едва проснется. Иногда его сообщение — это простое «Привет».
В другие моменты они чуть длиннее, но не особо. Вот, например, в среду после ужина он прислал сообщение, в котором написал: «Я рад, что мы с тобой смотрим на ситуацию одинаково».
Я так понимаю, это значит, что мы вместе.
И тайно.
И получается… что мы немного бездомные. Мой дом для встреч не подходит. Дом Себастьяна — тем более. Мы могли бы проводить время в моей машине, правда это не только выглядит подозрительно, но и попросту опасно, ведь мы будем сидеть в ней, как в аквариуме, ощущая ложную приватность.
Поэтому, начиная с тех выходных, когда к нам в комнату вошел папа, мы с Себастьяном как минимум дважды в неделю ходим гулять в горы.
Что не только позволяет скрыться от любопытных глаз, поскольку в это время года в горах никого нет, но и сжечь — по крайней мере, мне — излишек энергии, которой я переполнен. Иногда бывает жутко холодно, но результат того стоит.
Что мы делали, с тех пор как сквозь поцелуй Себастьян шепотом произнес слова «мой парень»:
• отпраздновали неделю, а потом и две недели наших отношений самым скучным образом: капкейками и сделанными вручную открытками;
• обменивались многозначительными взглядами во время занятий Семинара;
• тайком передавали друг другу письма — как правило, под видом сдачи ему глав «моей книги» на прочтение (заметка на полях: моя книга просто струится из меня, но я в который раз напоминаю себе, что пора остановиться и перестать писать. И при мысли об этом меня охватывает паника. Но я стараюсь оставаться спокойным);
• перечитывали письма, до тех пор пока бумага не протиралась до дыр;
• находили креативные варианты использования эмодзи в сообщениях.
Чего мы не делали, с тех пор как сквозь поцелуй Себастьян шепотом произнес слова «мой парень»:
• не целовались.
Я знаю, что нам обоим трудно переносить эту близость, отказываясь от настоящей близости, но все остальное ощущается невероятно хорошо, так что я не позволю отсутствию объятий (и не только) спустить меня с небес на землю.
Отем берет себе лист бумаги из пачки раздаточных материалов и бросает эту стопку на мою часть стола, тем самым вытаскивая меня из размышлений. Себастьян стоит перед классом, склонившись над блокнотом вместе с Клайвом и Буррито-Дэйвом. И в этот момент мне не важно, что Клайв встречается с Камиллой Харт, а Буррито-Дэйв — со всеми одиннадцатиклассницами подряд. Под ребра вонзается ревность.
Будто почувствовав на себе мой обжигающий взгляд, Себастьян поднимает голову, а потом, покраснев, снова склоняется над блокнотом.
— Как ты… — начинает Отем, а потом мотает головой. — Ладно, неважно.
— Ты о чем?
Она подается вперед ко мне и шепотом спрашивает:
— Как считаешь, ты ему нравишься? Себастьяну.
От ее вопроса сердце на секунду замирает, и, заставив себя посмотреть на экран стоящего передо мной ноутбука, я несколько раз набираю одно и то же слово:
четверг
четверг
четверг
четверг
В четверг, через три дня, мы снова пойдем гулять.
— А я откуда знаю? — спрашиваю я. Небрежно. И равнодушно.
Наверное, все-таки стоит пригласить на выпускной Сашу.
Фудзита ходит по классу, останавливаясь около каждого, чтобы оценить прогресс в выборе слов, развитии сюжета и характеров героев. Сегодня 10 марта, и на этот момент у нас должно быть написано порядка двадцати тысяч слов — как и у критиков, которых подобрали в пару каждому участнику. Я написал сорок тысяч слов, но показать главы не могу никому.
Отем со мной в паре работать отказалась — всех, кроме меня, это удивило, — так что из-за отсутствия партнера я старался не особо светиться. Но мне стоило бы раньше догадаться: несмотря на свой взбалмошный писательский вид, Фудзита очень придирчив к деталям.
— Таннер, — говорит он, подойдя ко мне сзади так тихо, что я подпрыгиваю и захлопываю ноутбук. Он смеется и, наклонившись, громким драматическим шепотом интересуется: — Что за роман ты пишешь, приятель? Что за жанр?
Если бы у меня была полная свобода, то от подросткового романа я перешел бы к порно, но, естественно, этому не бывать. Опять же: наши тайные бездомные отношения, о которых нельзя упоминать. Опять же-2: как можно скорей мне нужно начать новую книгу.
— Современный, — отвечаю я и добавляю, на случай если он видел столбик слов «четверг»: — А сегодня что-то завис немного.
— У всех так бывает. Иногда пишется гладко, а иногда вообще никак, — громко замечает Фудзита, чтобы все услышали, а потом снова наклоняется: — Но ты при этом следуешь графику?
— Удивительно, но да, — говорю я.
Зависит от того, как посмотреть, конечно.
— Хорошо, — Фудзита опускается на корточки, и его глаза оказываются вровень с моими. — Слушай-ка, все остальные разбились по парам для взаимной критики. Поскольку ты от графика не отстаешь, а сегодня просто немного завис, я попрошу Себастьяна дать тебе обратную связь, — мой пульс ускоряется. — Я знаю, что он уже разговаривал с тобой по поводу идеи, поэтому, раз у нас нечетное количество учеников, это самое очевидное решение.
Фудзита похлопывает меня по колену.
— Устраивает?
Я широко улыбаюсь.
— Устраивает.
— В чем дело?
Мы с Фудзитой поднимаем головы: Себастьян уже стоит рядом с нами.
— Я сейчас говорил Таннеру, что ты будешь его партнером и критиком.
Улыбка Себастьяна расслабленная и уверенная. Но его взгляд метнулся ко мне.
— Круто, — говорит Себастьян, и его темные идеальные брови приподнимаются. — Это означает, что ты мне все покажешь.
Я приподнимаю брови в ответ.
— Там все слишком голо.
— Вот и хорошо, — беззаботным тоном отвечает он. — Я тебе с этим помогу.
Сидящая рядом Отем покашливает.
А Фудзита хлопает нас с Себастьяном по спине.
— Отлично. За работу!
Себастьян кладет мне на стол папку.
— Здесь несколько моих заметок с нашей последней встречи.
Пульс срывается с места в галоп, и дрожащим голосом я пытаюсь ответить как ни в чем не бывало:
— Супер. Спасибо.
Едва он уходит, я кожей чувствую взгляд Отем.
— Одди, что случилось? — не поворачиваясь к ней, спрашиваю я.
Она наклоняется ко мне и шепчет:
— В вашем разговоре с Себастьяном был сексуальный подтекст.
— Правда?
Отем ничего не отвечает, но ее молчание воспринимается словно еще один собеседник, сидящий рядом.
Когда я наконец взглядом встречаюсь с Одди, мне хочется понять, что именно она видит в моих глазах. Потому что даже не сомневаюсь, что у меня на лице так же ясно, как рекламном плакате, написано:
СЕБАСТЬЯН И ТАННЕР ВСТРЕЧАЮТСЯ
— Таннер, — медленно и драматично, будто приближаясь к концовке романа Агаты Кристи, говорит Отем.
Я поворачиваюсь к ней всем телом. Под одеждой кожа горит огнем, а в груди горячо и колет.
— Думаю, я приглашу на выпускной Сашу.
***
«Т,
Как прошли выходные? Твои родители в итоге съездили в Солт-Лейк-Сити?
На этой неделе в доме Бразеров царил настоящий хаос. Казалось, в дверь звонили без остановки. В субботу в церкви прошло несколько важных мероприятий. Мы с Лиззи помогали с организацией, но попытки выстроить в ряд два десятка шестилеток были похожи на дрессировку диких кошек. Еще мне кажется, что Сестра Купер после занятий угостила детей конфетами, потому они так бесились.
В субботу я пришел домой поздно и сразу же отправился в свою комнату. И думал о тебе не меньше двух часов, прежде чем смог уснуть. Вернее, я думал о тебе, потом молился, а потом снова вернулся мыслями к тебе. После обоих этих действий я чувствовал себя потрясающе — чем больше молился, тем становился увереннее, что в том, чем мы занимались, нет ничего неправильного, — но потом ощутил одиночество. Мне хочется, чтобы в итоге мы были вместе и разговаривали бы, находясь друг с другом рядом, а не обменивались письмами. Но пусть будет хотя бы так.