Кажется, она довольна его ответом и продолжает:
— А твой рекламный агент уже прислала расписание автограф-сессий?
Поморщившись, Себастьян качает головой.
— Еще нет.
Ее улыбка тает, а на лбу появляется морщина.
— Я беспокоюсь, что у нас будет слишком мало времени, чтобы все скоординировать, — сокрушается миссис Бразер. — Мы еще не оформили твои документы, а предстоит согласовать все с MTC. Если ты уедешь в книжный тур в июне, то времени останется совсем немного. Куда тебя отправят, мы еще не знаем, так что думаю, тебе нужно будет провести в Центре не меньше трех месяцев, перед тем как уедешь.
В любом другом доме столь детальное планирование привело бы к шуточкам про спец-агентов и ручки, превращающиеся в мачете. Но не здесь.
А потом у меня в голове что-то щелкает. Мой мозг сейчас словно мамин старый Бьюик: она всегда какое-то время жала на педаль газа, прежде чем двигатель оживал — эти несколько секунд были ему необходимы. Мне понадобилось ровно столько же времени, чтобы понять, что Себастьян и его мама говорят про это лето.
И что потом он на два года уедет из Прово.
А MTC — это центр подготовки миссионеров [Missionary Training Center — прим. перев.]. Себастьян отправится туда через четыре месяца.
Четыре месяца кажутся вечностью.
— Я спрошу у нее, — отвечает Себастьян. — Мне жаль, что так получается. Но когда в последний раз я интересовался, они сказали, что вышлют расписание тура, как только тот будет готов.
— Просто нам так много нужно сделать до твоего отъезда, — замечает миссис Бразер.
— Я знаю, мам. И я все успею.
Поцеловав его в макушку, она уходит. Комната кажется погруженной в звенящую тишину.
— Извини за эту суету, — говорит Себастьян, и я ожидаю увидеть на его лице напряжение, но когда поднимаю голову, вижу широкую улыбку. Наш неловкий разговор отошел куда-то в сторону. И столь же неловкий разговор с его мамой тоже. — Просто нужно так много всего согласовать. Причем как можно скорее.
— Ага, — я прихватываю свою губу двумя пальцами и гадаю, как задать Себастьяну интересующие меня вопросы, а его улыбка исчезает, когда он видит, как я прикасаюсь к своим губам.
Не знаю, что это за момент, но — как и его реакция на собственное признание, что приехал увидеться со мной, в тот день, когда мы возились с лодкой, — он значит очень и очень многое.
А все потому что улыбка Себастьяна была настоящей, пока он не посмотрел на мой рот, после чего мгновенно испарилась.
Комната заполнена невысказанными чувствами. И они нависли над нашими головами как дождевые тучи.
— Куда ты уезжаешь? — спрашиваю я.
Себастьян встречается со мной взглядом, но улыбки уже не видно.
— О, после книжного тура? Еду на миссию.
— Ну да. Точно, — мое сердце грохочет, как катающиеся по полу мраморные шарики. Не знаю, почему, но я хотел, чтобы он сказал это вслух. — И ты не в курсе, куда тебя направят?
— Думаю, в июле узнаю. Как ты сам уже слышал, нам еще предстоит отправить мои документы, но до релиза книги я это сделать не могу.
Трудно понять миссию, если ты не мормон. Молодые мужчины — реже женщины — покидают свои дома на два года, когда их отправляют в любую точку мира. В чем будет заключаться их работа? Делать новых мормонов. Но не в сексуальном смысле — это позже. Миссионеры делают новых мормонов путем крещения.
Все мы их видели — на велосипедах или пешком, в аккуратных брюках и идеально отглаженных белых рубашках с коротким рукавом. С черными блестящими табличками, где указаны имена, и широкими улыбками они приходят к дверям наших домов и спрашивают, не хотим ли мы услышать об Иисусе Христе, нашем Господе и Спасителе.
Большинство из нас отказывает им вежливым «Нет, спасибо».
Но моя мама никогда не говорит им нет. И ее личное отношение к Церкви не имеет значения — уж поверьте, мама не позволяет им говорить с ней про Книгу Мормонов. Однажды в Пало-Альто она сказала, что миссионеры сейчас далеко от дома. И это правда. Многие приехали издалека и провели весь день на ногах. А когда мы приглашали их войти, они были сама вежливость, какую вы и представить себе не можете. Они перекусывали, пили лимонад, и их благодарность была безграничной.
Миссионеры — это одни из самых добрых людей, каких вы только встречали. Но они захотят, чтобы вы прочли их книгу и послушали об истинной вере их Церкви.
Во время миссии запрещено смотреть телевизор, слушать радио и читать что угодно, кроме несколько одобренных Церковью текстов. Цель миссии — погрузиться в свою веру максимально глубоко, побыть в одиночестве и стать мужчинами, помочь укрепить Церковь и распространить Евангелие. В родном городе миссионерам нельзя оставить подружку. И уж, конечно, им запрещено заниматься любым видом секса — в том числе однополым, естественно. Миссионеры хотят спасти вас, потому что думают, будто вам это необходимо.
И Себастьян хочет стать одним из них.
Не могу перестать об этом думать. Оглядев комнату, где все предметы лишь служат подтверждением моим мыслям, я понимаю, что, конечно же, Себастьян хочет стать одним из них. Он и так один из них. А тот факт, что он так запросто видит себя в моей книге и что знает о моих чувствах к нему, ничего не меняет.
Меня больше не волнует мой переделанный роман; я бы дал Себастьяну прочитать оригинальную версию — ту, где совершенно очевидно, что я не могу перестать о нем думать, — если бы он пообещал мне остаться.
Неужели он хочет отправиться на миссию? Неужели готов уехать отсюда и посвятить два своих самых молодых, самых сексуальных и полных приключений года нуждам Церкви? Неужели готов отдать свою жизнь религии — буквально отдать?
Я таращусь на собственные руки и не понимаю, какого черта тут делаю. Пейдж и ее сверкающие сердечки ничто по сравнению со мной. Наивнее меня нет на свете.
— Таннер.
Я поднимаю голову и по тому, как Себастьян на меня смотрит, понимаю, что он зовет меня не в первый раз.
— Что?
Он пытается улыбнуться. Он нервничает.
— Что-то ты притих.
Откровенно говоря, терять мне нечего.
— Кажется, я все еще застрял на мысли про твой отъезд на два года. Словно до меня только сейчас дошло, чем ты занимаешься.
Мне даже не нужно пояснять. Себастьян прекрасно понимает. И улавливает подтекст: ты мормон, а я нет. Как долго мы на самом деле можем быть друзьями? Впрочем, всего лишь другом я тебе быть не хочу. Я вижу все это в его глазах.
И вместо того, чтобы отбросить это в сторону, сменить тему или предложить мне познать искусство молитвы, Себастьян встает и одергивает перекрутившуюся набок рубашку.
— Давай пройдемся. Нам обоим есть о чем подумать.
***
На холмах очень много прогулочных троп, и когда тепло, вы обязательно на кого-нибудь наткнетесь. Но поскольку погода в Юте непредсказуемая, и уже похолодало, сейчас никто не гуляет.
Мы в одиночестве бредем по грязному склону холма. К моменту, когда дома внизу стали совсем крошечными, мы успели запыхаться. Только остановившись, я понимаю, как интенсивно мы взбирались: словно изгоняя каких-то демонов.
Возможно, все тех же.
Мое сердце гулко бьется. Впереди нас явно ждет важный разговор — иначе почему мы не отложили учебные дела и не включили Xbox? — и при мысли, куда он, вероятно, может привести, я становлюсь слегка дерганым.
Никуда этот разговор не приведет, Таннер. Ни-ку-да.
Себастьян садится на валун и, облокотившись локтями на колени, восстанавливает дыхание.
Я смотрю, как движется в такт вдохам и выдохам его спина, как под курткой перекатываются сильные мышцы — при этом осанка Себастьяна остается немыслимо прямой, — и в своих фантазиях развращаю его. Представляю свои руки на его теле, а его — на моем.
Я хочу его.
С еле слышным стоном я отворачиваюсь, смотрю по сторонам и вдалеке замечаю университет и огромную лежащую букву Y [символ Университета Бригама Янга — прим. перев.] на горе. Честно говоря, это последнее, что мне хочется видеть. Она сделана из бетона и кажется мне бельмом на глазу, но это достопримечательность города и универа.
— Тебе не нравится Y?
Я поворачиваюсь к Себастьяну.
— Да не, нормально.
Он смеется — думаю, от моей интонации.
— Есть мормонская история, что коренные американцы, жившие здесь много лет назад, рассказали поселенцам, как ангелы им поведали, будто тех, кто останется здесь жить, осенит благословение и процветание.
— Особенно интересно, что коренные американцы больше не живут здесь именно из-за поселенцев.
Себастьян наклоняется, чтобы встретиться со мной взглядом.
— Ты выглядишь сильно расстроенным.
— Так и есть.
— Из-за моей миссии?
— Уж точно не из-за Y.
Он мнется и хмурится.
— Просто… разве ты не знал, что этим занимается большинство из нас?
— Да, но, наверное, я подумал…
Посмотрев вверх, я невесело усмехаюсь. Ну что за и идиот!
Смогу ли я остановить наконец этот резкий наплыв чувств?
— Таннер, меня не будет всего два года.
Мой смешок настолько сдавленный, что похож на кашель.
— «Всего», — покачав головой, я опускаю взгляд к своим ногам. — Тогда, конечно же, больше причин для расстройства нет.
Мы погружаемся в молчание. Между нами словно выросла глыба льда. Я такой мудак. Веду себя как ребенок; из-за меня все становится еще более неловким.
— У тебя будет возможность хотя бы звонить? — спрашиваю я. Мне уже плевать, насколько безумно мое поведение.
Себастьян мотает головой.
— Отправить электронное письмо или… смс?
— Я могу писать на электронную почту своей семье, — уточняет он. — Иногда могу пользоваться и Фейсбуком, но… только по делам Церкви.
Я чувствую, когда Себастьян поворачивается, чтобы посмотреть на меня; ветер такой сильный, что от его порывов больно лицу, словно небо пытается привести меня в чувство.
Очнись, Таннер. Очнись, мать твою.
— Таннер, я не… — Себастьян проводит рукой по лицу и качает головой.
Когда он делает паузу, я решаю додавить.
— Что?
— Я не понимаю, почему ты так расстроен.
Он поворачивается ко мне. Лицо хмурое, но в нем нет смятения; по крайней мере, так кажется. То есть я ведь знаю, что он знает. Может, Себастьян просто хочет услышать это от меня? Хочет, чтобы я произнес это вслух, после чего он сможет мягко пояснить, почему мы не можем быть вместе? Или же хочет, чтобы я признался в своих чувствах, и тогда он сможет…
В общем-то, на причину мне плевать. Эти невысказанные мысли (которые не покидают мою голову ни на минуту) словно огромный валун, и если я не дам им волю, он рухнет и уничтожит внутри все хрупкое.
— Ты мне нравишься, — говорю я.
Но когда поднимаю голову, замечаю, что этих слов недостаточно; они не стирают это странное выражение с его лица.
— И я знаю, что твоя вера подобные чувства не позволяет.
Себастьян ждет — не двигаясь и будто не дыша.
— Она не разрешает парням иметь такие чувства по отношению… к другим парням.
— Да, — еле слышно говорит он.
— Но я не мормон, — так же тихо добавляю я. — Для моей семьи в подобном нет ничего дурного. И я не знаю, что делать со своими чувствами по отношению к тебе или как их остановить.
Я был прав. Мое признание его не удивляет. Лицо Себастьяна проясняется, но спустя секунду омрачается чем-то еще. Каждая черточка становится напряженной. Интересно, не сожалеет ли он, что я признался ему? Может, ему хотелось, чтобы я притворился, будто он всего лишь мой приятель, что я просто буду скучать по нашему общению и работе над этой идиотской книгой, когда он уедет на два года?
— Я… — начинает Себастьян, а потом сдержанно выдыхает, словно контролирует себя и каждая молекула воздуха выходит по отдельности.
— Тебе не обязательно что-то говорить, — отвечаю я. Мое сердце увеличивает скорость. Словно изнутри меня бьют кулаком: удар, еще удар, снова удар. Дурак, дурак, дурак. — Я просто хотел пояснить, почему расстроен. И… — добавляю я, попутно желая, чтобы земля разверзлась и поглотила меня, — еще потому, что моя книга — о моих чувствах к тебе.
Себастьян сглатывает, а я не свожу глаз с его шеи.
— Думаю, я об этом знал.
— Думаю, я тоже в курсе, что ты знал.
Его дыхание становится глубоким и быстрым. На щеках появляется румянец.
— А тебе всегда… нравились парни?
— Мне все всегда нравились, — отвечаю я. — Я би. Дело в самом человеке, а не в частях тела.
Себастьян кивает и не останавливается. Он все кивает и кивает, глядя на свои руки, зажатые между коленей.
— Почему бы тогда тебе просто не быть с девушкой? — тихо спрашивает он. — Ведь они тебя тоже привлекают. Разве так не проще?
— Это не вопрос выбора.
Все гораздо хуже, нежели я предполагал. И гораздо тяжелее, чем когда я рассказал отцу.
После разговора с папой мне казалось, что он больше беспокоился о том, как ко мне будут относиться другие, и что препятствия, которые я встречу на своем пути, он не в силах мне помочь преодолеть. Но это внешняя реакция. Внутри же у отца была твердая позиция. Он хотел, чтобы мир меня принял, поэтому делал все возможное, чтобы спрятать от меня собственные страхи.
Но сейчас… оказывается, я сильно ошибся. Мне не стоило говорить Себастьяну. Разве после такого мы сможем остаться друзьями? В голову приходит мелодраматическая мысль, что, наверное, так и ощущается разбитое сердце. Никакого мощного удара — только медленно и болезненно разрастающаяся трещина прямо в центре груди.
— Я думаю… мне всегда нравились парни, — шепотом говорит Себастьян.
Мой взгляд метнулся к его лицу.
Его глаза оказались полны слез.
— То есть я в этом уверен.
Боже мой.
— А девушки меня совершенно не привлекают. Тут я тебе завидую. До сих пор продолжаю молиться, что однажды это изменится, — он глубоко вздыхает. — И я еще ни разу не произносил это вслух, — когда Себастьян моргает, по его щекам катятся слезы. Запрокинув голову и глядя в небо, он издает невеселый смешок. — Не могу понять, как себя при этом чувствую: хорошо или ужасно.
Мои мысли превратились в смерч, а кровь бурлит, словно воды вышедшей из берегов реки. Пытаюсь понять, что сейчас лучше всего сказать и что бы мне самому хотелось услышать в подобной ситуации. Проблема в том, что признание Себастьяна — это огромный шаг. Куда больший, чем сделал я, когда рассказал родителям.
Я инстинктивно выбираю те же слова, которые сказал мне папа:
— Не могу выразить, насколько я рад, что ты мне доверяешь.
— Да, — когда Себастьян поворачивается, его глаза мокрые. — Но я никогда… — он качает головой. — То есть я… хотел, но никогда…
— Ты никогда не был с парнем?
Он быстро мотает головой.
— Нет. Ни в каких смыслах.
— Я целовался с парнями, но если честно… я никогда не чувствовал себя… вот так.
Какое-то время Себастьян молчит.
— Я пытался измениться. И… — прищуривается он, — даже не позволял себе фантазировать о том, на что это может быть похоже — быть с…
Его слова как удар прямо в солнечное сплетение.
— Но потом я встретил тебя, — добавляет Себастьян.
А эти — как еще один, намного сильнее.
Я словно покинул собственное тело и с тропинки слежу за происходящим. Соприкасаясь руками, мы сидим на камне. И я понимаю, что этот момент навсегда останется очень важной частью истории моей жизни.
— В первый раз, когда я тебя увидел… — начинаю я, но Себастьян уже кивает, будто в точности знает, что именно мне хотелось сказать.
— Да.
В груди все сжимается.
— Я никогда не чувствовал ничего подобного.
— Я тоже.
Поворачиваюсь к нему, и дальнейшее происходит очень быстро. В один момент Себастьян смотрит мне в глаза, а в следующий его губы уже прижаты к моим — теплые, гладкие и такие приятные на ощупь. О боже. Я издаю какой-то гортанный звук, контролировать который не в состоянии. Себастьян отвечает мне тем же, и мой стон превращается в смех, потому что когда он отстраняется, на его лице красуется такая широкая улыбка, какой я никогда еще у него не видел. А потом он снова целует меня — на этот раз глубже и держа руки на моей шее.
Его рот приоткрывается, и я ощущаю осторожное движение его языка.
Под моими прикрытыми веками взрываются фейерверки — такие яркие и сильные, что я почти слышу звуки взрывов. Наверное, это плавится мой мозг или наступает конец света, или же в нас попал метеорит, и мне даровано подобное блаженство как последнее ощущение, перед тем как меня отправят в чистилище, а Себастьяна в гораздо лучшее место.
Это не первый его поцелуй — я это знаю, — но первый настоящий.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пока мы спускаемся вниз, я не знаю, куда девать руки. И тем более не знаю, что же делать со спутанными в клубок эмоциями. Произошедшее на холме теперь словно вытатуировано на каждой моей нервной клетке; уверен, я буду помнить ощущения от каждого прикосновения и сорок лет спустя.
Мама всегда учила меня проговаривать свои эмоции, называть их. Итак. Помимо головокружительного возбуждения я чувствую себя
нервозным,
нерешительным
и отчаянно жаждущим повторения.
Но даже самые неспокойные эмоции бледнеют от моего восторга.
Я
целовался
с Себастьяном.
Я все еще чувствую его губы, язык и смех, эхом отразившийся в пространстве между нами. Мы целовались снова и снова. Всеми видами поцелуев. Они были быстрые и небрежные, медленные и глубокие, которые заставляют думать о сексе и о том, чтобы проваляться кое с кем под одеялом до полудня. Себастьян прикусил мою губу, я ответил тем же, а потом он издал такой стон, отзвук которого будет витать вокруг моих лихорадочных мыслей весь остаток выходных. Все эти ощущения… настолько правильные. Словно что бы (и с кем бы) я раньше ни делал — все это было не похоже на настоящие поцелуи. Наверное, прозвучит глупо, но мне кажется, словно в эти поцелуи были вовлечены все клетки моего тела. Ощущения от поцелуев с Себастьяном заставляют поблекнуть воспоминания обо всем, чем я раньше занимался. Мы целовались до тех пор, пока холод не начал пробираться под одежду.
Но на самом деле, стоит мне подумать об этом, я вдруг вспоминаю, что наши поцелуи прекратил Себастьян: он отодвинулся, когда почувствовал мою руку, играющую с нижним краем его рубашки.
Он говорил, что у него ничего не было с парнями, но суть процесса ему явно не в новинку, поэтому я готов поспорить: подружки у него были. Тем не менее нас обоих трясло от эмоций, поэтому, возможно, для Себастьяна произошедшее между нами так же отличается от всего остального, как и для меня.
Он когда-нибудь… занимался сексом? Думаю, что нет. Уверен, Отем посмеялась бы надо мной и сказала, что некоторые ученики-мормоны самые развратные во всей школе. Но вспоминая все, о чем мне говорил Себастьян, я думаю, если не брать в расчет случившееся сегодня, он чтит главные правила.
Но захочет ли он им заняться? Со мной.
Эти вопросы вызывают беспокойство и горячку.
Я, конечно, бегу вперед паровоза, но сейчас настолько взвинчен и под кайфом одновременно, что не понимаю, как все это уложить в голове. Мы… встречаемся, или что? Даже если больше никто о нас не знает.
Себастьян увидится со мной снова?
Воображение рисует маму, которая стоит и притоптывает ногой, побуждая посмотреть на все происходящее повнимательней, но этот образ тут же улетучивается. Память от прикосновения губ Себастьяна слишком свежа.
Момент, когда мы встаем с камня и отряхиваемся, ощущается словно прокол защитного пузыря. Мы были на прогулке, но даже на улице мне казалось, что в целом мире существуем лишь я и Себастьян. Мы словно были совсем одни. Но каждый шаг с холмов в сторону дома все больше и больше растворяет ту окутавшую нас защитную оболочку. У наших ног простирается большой и чистенький Прово.
Мне не хочется возвращаться. И не хочется идти домой; вне зависимости от того, как сильно я люблю свой дом, семью, свою комнату и музыку, быть с Себастьяном я люблю больше.
Он предсказуемо молчалив. Идет на безопасном от меня расстоянии, вне досягаемости, опустив взгляд и глядя себе под ноги. Уверен, что внутри у Себастьяна еще больший ураган чувств, чем у меня, но и я сам порядком запутан. Плюс довольно трудно понять, о чем говорить, — в случае если нам стоит обсудить случившееся.
В подобной (постпоцелуйной) ситуации с девушками — в Прово у меня был всего один такой опыт — возвращаясь в город, мы держались бы за руки, а я старался бы вернуть контроль над собственным телом. Даже не сомневаюсь, что в ситуации с парнями было бы то же самое. Но только не с мормонами, которые — а наше молчание и отсутствие прикосновений означает, что мы поняли это одновременно, — окажутся предметом пересудов и молитв, если будут замечены возвращающимися с прогулки в горах, держась за руки с другим парнем.
И все же… несмотря на перечисленное, я надеюсь, что наше молчание не плохой знак. Время от времени Себастьян смотрит на меня и улыбается, от чего я начинаю светиться изнутри. Но потом вспоминаю его непринужденную улыбку (несмотря на стресс), когда его мама вышла из комнаты, его расслабленную улыбку, когда с ним заговаривают девушки в школе (а ему нравятся лишь парни), и беззаботную улыбку на фото у него дома (а он в тот момент скрывал свой самый большой секрет), — и все это ощущается ножевой раной, ведь я могу сколько угодно гадать, настоящая сейчас улыбка Себастьяна или фальшивая.
— Ты в порядке? — мой голос слегка дрожит от волнения.
Себастьян улыбается, но немного нерешительно.
— Ага.
Я боюсь того, что произойдет пять минут спустя: когда мы дойдем до его дома. Если существует какой-нибудь способ посадить Себастьяна в машину и ехать, пока не кончится бензин, после чего провести ночь в разговорах о том, что случилось, и помочь ему осмыслить это и принять, я готов им воспользоваться. Ведь догадываюсь, чт о Себастьян сделает (и это будет чуть более драматичная версия того, что сделал я, когда в первый раз поцеловал парня): он пойдет к себе в комнату и убедит себя, что причина случившегося — простое любопытство, не более.
— Чем ты занят в эти выходные?
Себастьян глубоко вздыхает, словно для ответа на вопрос ему сначала нужно прийти в себя.
— Завтра у меня футбольный матч, а потом мы с Лиззи едем в Орем помочь одной семье с переездом.
Ах да, служение. Да еще и в Ореме. М-да. Дома там красивые, но — если такое вообще возможно, — в этом городишке еще тише, чем в Прово.
— И куда собрались бедолаги?
Себастьян озадаченно смотрит на меня.
— Они переехали туда из Прово.
— Ты говорил, что никто бы не захотел переехать в Орем откуда бы то ни было.
Себастьян смеется, а я пьянею от одного вида его улыбки и возникающих от нее тонких морщинок у глаз.
— Нет. Я всего лишь хотел сказать… — немного подумав, Себастьян смеется снова. — Ну ладно, да. Не думаю, что кто-нибудь переехал бы в Орем откуда бы то ни было. Кроме Прово.
— Эй, Себастьян!
От моей интонации его щеки вспыхивают, а улыбка непостижимым образом становится застенчивой и соблазнительной одновременно.
— Что?
— Ты нормально относишься к тому, что между нами произошло?
Он бледнеет, но отвечает с готовностью — что чересчур, на мой вкус.
— Да. Совершенно.
— Уверен?
На место застенчивости и соблазна приходит такое великодушие, что мне начинает казаться, будто мы обсуждаем, нравится ли ему пережаренное мясо, приготовленное моей мамой.
— Конечно.
Подчиняясь какой-то инстинктивной необходимости, я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к нему, но Себастьян уворачивается и в панике смотрит по сторонам.
— Мы… Я… Нет. Мы не можем, — его слова срываются с языка будто неуклюжие удары топора по дереву.
— Прости.
— Только не вблизи к городу.
Очевидно, я не очень хорошо умею прятать свои эмоции, потому что, поморщившись, Себастьян шепчет:
— Я не пытаюсь морочить тебе голову. Просто такова реальность. Я не могу… говорить об этом… Только не здесь.
***
Весь вечер я избегаю общества мамы, пока та взглядом дает мне понять, что хочет поговорить, и отправляюсь в свою комнату, сославшись на необходимость исправить косяки в домашнем задании, — это чистая правда, но поскольку сейчас вечер пятницы, одурачить мне никого не удается. Мне звонит Отем. Звонит Мэнни. А потом и Эрик. Все куда-то собираются и что-то планируют, но это всего лишь ничегонеделание, которым мы занимались годы напролет. Выпить низкоалгокольного пива или рутбира и наблюдать, как один за другим народ уходит пообжиматься по темным углам, не кажется мне сегодня привлекательной затеей.
Мне просто хочется побыть одному — но не для того, чтобы отсматривать в Инстаграме аккаунты горячих моделей-парней. Я хочу воспроизвести в голове нашу с Себастьяном прогулку — снова и снова. Все, кроме ее конца.
Просто такова реальность.
Только не здесь.
Я мог нырнуть с головой в эту угнетающую истину, но вдруг Себастьян присылает мне эмодзи с изображением горы со снежной вершиной, и это словно брызги керосина на тлеющую свечу у меня в груди.
Я вышагиваю по комнате вперед-назад и с широкой улыбкой смотрю на экран телефона.
Гора. Наша прогулка. Наверное, сейчас Себастьян у себя в комнате тоже думает о ней.
Мои мысли резко меняют свое направление. Возможно, он уже в постели.
Тоненький голосок в моей голове машет оранжевыми флажками, пытаясь вернуть мысли в прежнее русло.
Я сдерживаю порыв прислать Себастьяну радугу, баклажан или высунутый язык и вместо всего этого отсылаю рассвет над горой. Мне в ответ приходит футбольный мяч. Точно, это его планы на выходные. Я отправляю эмодзи с изображением лодки — как напоминание, чем мы можем заняться летом… если он будет рядом.
Телефон вибрирует в руке.
«Мы обсудим твою книгу?»
«Да, конечно».
Мое сердце несется вскачь. Из-за всех этих тревог, признаний и поцелуев я совсем забыл, что Себастьян читал мои главы и знает, что они про него. Как забыл и о том — хотя он явно нет, — что в итоге мне придется эту книгу сдать.
«Я все исправлю».
«Изменю так, что не будет понятно».
«Мы можем поговорить об этом при встрече, если ты не против».
Я морщусь и шлепаю себя по лбу. Осторожней, Таннер!
«Конечно».
Его сообщение после этого немногословное:
«Спокойной ночи, Таннер».
Я отвечаю тем же.
И вспоминаю, что Себастьян сегодня мне сказал. «Не могу понять, как себя при этом чувствую: хорошо или ужасно».
***
— У меня уже примерно пятнадцать тысяч слов, — заявляет Отем в понедельник после обеда вместо приветствия. Она сидит на своем месте в классе, где всегда проходят занятия Семинара, и выжидающе на меня смотрит.
Я задумчиво почесываю подбородок.
— А у меня семьдесят стикеров с заметками.
Это неправда. У меня там глава на главе. Несмотря на данное Себастьяну обещание, я продолжаю писать, потому что слова каждый вечер так и просятся вырваться на свободу. И я все еще ничего не изменил. Скорее добавил, желая запечатлеть каждую проведенную с ним секунду.
— Таннер, — говорит Отем тоном строгой училки. — Тебе стоит думать о книге с точки зрения количества слов.
— Я ни о чем не могу думать с точки зрения количества слов.
— Надо же, какой сюрприз, — саркастически замечает она. — В книге должно быть от шестидесяти до девяноста тысяч слов. А ты пишешь на стикерах?
— Может, я пишу детскую книгу.
Посмотрев вниз, Отем приподнимает брови. Проследив за ее взглядом, я тоже смотрю вниз перед собой. Из блокнота выглядывает краешек стикера, на котором виднеются слова:
ПРОВЕСТИ ЯЗЫКОМ ПО ЕГО ШЕЕ.
— Нет, это не детская книга, — уверяю я и запихиваю стикер обратно.
Отем ухмыляется.
— Рада слышать.
— А сколько примерно слов на одной странице?
Она испускает страдальческий вздох, который, судя по всему, не наигранный. Сам себя я бы тоже уже взбесил.
— Примерно двести пятьдесят, если двенадцатым шрифтом с двойным межстрочным интервалом.
Быстро прикидываю в уме.
— То есть ты написала шестьдесят страниц?
Я написал больше сотни.
— Таннер, — на этот раз Одди произносит мое имя с еще большим нажимом. — Срок сдачи книги в мае. А уже заканчивается февраль.
— Знаю. И я справлюсь. Честно, — хочется, чтобы Отем мне верила. Но совсем не хочется, чтобы она попросила дать ей посмотреть. Было унизительно даже Себастьяну показывать фейковые главы. И если он беспокоится из-за узнаваемых «Колина», «Эвана» и «Иэна», то представьте, что будет, если прочитает кусок, который я написал в субботу, где Таннер в горах целуется с Себастьяном.
— Где ты был в пятницу? — спрашивает Одди, рассеянно тыча карандашом в образовавшуюся от подобных действий сотен других учеников выемку на поверхности стола.
— Дома.
Мой ответ привлекает ее внимание.