Ножки его стула с неприятным звуком царапают пол, и, засмеявшись, Себастьян тихо извиняется. Я нахожусь так близко к нему и могу вдохнуть его запах, от чего начинает слегка кружиться голова.
— У тебя есть еще сестра и брат, да?
Он смотрит на меня краем глаза, и мне тут же хочется пояснить свой вопрос — что я не собираюсь отпускать ядовитые комментарии о размерах семей мормонов. Тем более что Хейли учится с Лиззи в одном классе.
— Моей второй сестре, Лиззи, пятнадцать, — отвечает Себастьян. — А еще у меня есть брат Аарон, которому тринадцать, но скоро, конечно же, будет двадцать три.
Мой смех слишком вежливый. Внутри же я клубок нервов — даже не знаю, почему.
— Лиззи учится в Прово Хай, правильно?
Себастьян кивает.
— В десятом классе.
Я как-то видел ее в школе, и Хейли права: Лиззи очень улыбчивая и часто помогает уборщику во время большой перемены. Она почти вибрирует от наполняющей ее радости.
— Она милая.
— Да. Фейт тоже. А Аарон… ну, он любит проверять границы на прочность. Но он хороший парень.
Я киваю. Знакомьтесь — Таннер Скотт, отупел вплоть до скончания времен. Себастьян поворачивается ко мне; я почти физически ощущаю его улыбку.
— А у тебя есть братья или сестры? — спрашивает он.
Видишь? Вот так это и делается, Таннер. Общайся.
— Сестра, — отвечаю я. — Хейли. Кстати, кажется, она с Лиззи в одном классе. Хейли шестнадцать, и она самое настоящее исчадие ада, — сообразив, что именно сейчас сказал, я в ужасе поворачиваюсь к нему. — Господи. Не могу поверить, что сказал это. Или вот это, про господа.
Себастьян издает стон.
— Ну ты молодец. Теперь я не смогу с тобой разговаривать.
На моем лице появляется маска презрения, и я слишком поздно понимаю, что он шутит. Улыбка Себастьяна тоже исчезает. Она сползла с его губ в тот самый момент, когда он понял, как сильно я запутался и насколько легко верю в самое худшее относительно его религии.
— Извини, — говорит он и улыбается одним уголком рта. Внешне кажется, Себастьян совершенно не испытывает дискомфорт. Его это словно даже развеселило. — Я пошутил.
Мне так неловко и стыдно. Я изо всех сил пытаюсь вернуть свою уверенную улыбку — ту, благодаря которой всегда получаю желаемое.
— Полегче со мной. Я все еще учусь, как разговаривать с мормонами.
К моему глубочайшему облегчению, в ответ на это Себастьян искренне смеется.
— Готов перевести с одного языка на другой.
После этого мы склоняемся над моим ноутбуком и читаем написанные мной скупые строки.
Наполовину еврей, наполовину непонятно кто, этот парень-квир живет в наводненном мормонами городе. И он ждет не дождется возможности уехать.
Я чувствую, как сидящий рядом Себастьян замирает, и тут же понимаю свою ошибку: идея книги так и осталась без изменений. Мое сердце ухает куда-то вниз.
Я не против рассказать Себастьяну, что хочу уехать. И даже не чувствую вину за грубоватые слова про наводненный мормонами город, хотя, наверное, должен бы. Но все это затмевает единственное слово.
Я забыл удалить «квир».
Никто здесь — по крайней мере, помимо моей семьи — не знает этого обо мне.
Незаметно стараюсь оценить реакцию Себастьяна. У него розовые щеки, а взгляд прыгает на начало фразы, чтобы перечитать.
Я открываю было рот, чтобы что-то сказать — и объяснить, — но тут Себастьян говорит:
— Значит, это твоя основная идея, так? Ты будешь писать о некоем гомосексуале, живущем в Прово?
По всему кровотоку приятной прохладой разливается облегчение. Конечно же, он и не подумал, что книга будет обо мне.
Я энергично киваю.
— Решил, что он будет бисексуалом. Но да.
— И он недавно сюда переехал…
Снова киваю, но потом улавливаю в его интонации что-то привлекающее внимание, какую-то догадку. Если Себастьян захочет разузнать побольше про Таннера Скотта, то выяснит, что я переехал сюда как раз перед началом десятого класса и что мой отец еврей и врач в долине Юты.
Он даже может узнать, что моя мама была отлучена от церкви.
Когда мы встречаемся взглядами, Себастьян улыбается. Кажется, он давно отточил свою реакцию на подобное. И я уверен, что он знает. А мои страхи насчет того, что Футболист-Дэйв расскажет епископу, а епископ — Себастьяну, кажутся теперь чересчур надуманными. Потому что я просто взял и сам себя выдал.
— Больше никто не знает, — слова вылетают сами собой.
Качнув один раз головой, Себастьян говорит:
— Все в порядке, Таннер.
— Буквально — больше никто, — говорю я, проведя рукой по лицу. — Я собирался удалить слово «квир», и это одна из причин, почему у меня все застопорилось. Мне по-прежнему хочется оставить главного героя бисексуальным, но я не понимаю, как напишу подобную книгу во время этого курса. И захочет ли Фудзита — или родители, — чтобы я это сделал.
Наклонившись, Себастьян ловит мой взгляд.
— Таннер, ты можешь написать книгу о чем хочешь.
— Родители установили твердое правило не рассказывать о себе, пока мы живем здесь. Разве что этому человеку действительно доверяю.
Я не рассказал своей лучшей подруге, а сейчас откровенничаю с тем, кому, наверное, вообще не стоило бы об этом говорить.
Его брови медленно поднимаются.
— Твои родители знают?
— Ага.
— И они нормально к этому относятся?
— Мама… вообще-то, она меня яростно поддерживает.
После секундного молчания Себастьян снова поворачивается к ноутбуку.
— Думаю, это будет отличная идея — написать об этом, — тихо говорит он. Подавшись вперед, Себастьян показывает на экран указательным пальцем. — В этих двух предложениях уже немало сказано. Много чувств и боли, — потом он снова смотрит мне в глаза. В его радужках безумный микс из зеленого, коричневого и желтого цветов. — Точно не скажу, насколько смогу быть полезен по этой теме, но буду рад обсудить.
У меня такое ощущение, словно его слова меня поцарапали, и я морщу нос.
— Ты был бы так же готов помочь, решись я написать про драконов и зомби, да?
Смех Себастьяна тут же становится моим любимым звуком.
— Верно подмечено.
На восстановление нормального сердечного ритма уходит минут двадцать, а все это время Себастьян продолжает говорить. Я практически чувствую, что он в курсе моего умственного затыка и нарочно успокаивает меня разговором, но его слова лишь завораживают ритмом.
Он говорит мне, что все в порядке и в наличии одной только идеи нет ничего страшного. Что каждая книга начинается с чего-то вроде этого — с предложения, образа или кусочка диалога. Он предлагает мне для начала решить, кто главный герой и в чем основной конфликт.
— Сосредоточься на этих двух важнейших сторонах его личности, — говорит Себастьян и показывает два пальца. — Герои книги анти-мормон и…
Он замолкает, а второй палец так и остается не загнутым.
— Квир, — заканчиваю я вместо него.
— Точно, — Себастьян сглатывает и сжимает пальцы в кулак. — А что, этот парень ненавидит всех мормонов и замышляет побег, в итоге которого его родители вернутся в Церковь и отрекутся от него?
— Нет… — видимо, он знает обо мне не так уж и много. — Думаю, семья его будет поддерживать.
Себастьян в задумчивости откидывается на спинку стула.
— Тогда может, он ненавидит Церковь СПД и уедет, чтобы примкнуть к какому-то другому «культу»?
Я смотрю на него и поражаюсь способности смотреть на свою религию глазами неверующего и даже представить ее в негативном свете.
— Возможно, — отвечаю я. — Но я точно знаю, что не хочу при этом демонизировать Церковь.
Себастьян встречается со мной взглядом, после чего быстро отворачивается.
— Какую роль в книге будет играть… м-м-м… бисексуальность? — за все время это первый раз, когда он запнулся. И по всему его лицу разлился румянец.
Я хочу ответить ему, что мне интересно, могу ли я тебе понравиться. И вообще — может ли кто-то вроде тебя дружить с кем-то вроде меня.
Но ведь он уже — здесь. Уже бескорыстен и искренен с кем-то вроде меня. Я думал, Себастьян придет и всего лишь проявит себя хорошим помощником учителя, ответит на несколько вопросов и заставит меня писать, пока я буду таращиться на него. И совершенно не ожидал, что он станет спрашивать обо мне, чтобы понять. Не ожидал, что он мне по-настоящему понравится. Теперь же, когда конфликт очевиден, я ощущаю, как что-то до сих пор устойчивое внутри меня с тревогой сворачивается в плотный клубок, потому что писать об этом еще страшней.
— Подумай об этом, — крутя в руке скрепку, тихо говорит Себастьян. — Сюжет может свернуть куда угодно. И во многом все зависит от того, куда направится герой и что отыщет. Повествование начнется с его обиды и возмущения, ведь он чувствует себя подавленным в этом городе и обязанным сдерживать самого себя. Как он найдет свободу: оставшись или уехав? Случится ли что-то, способное изменить его решение?
Глядя на экран ноутбука, я киваю, потому что прямо сейчас не могу смотреть на Себастьяна, не выдав при этом свои чувства. От этого влечения моя кровь закипает.
Снаружи начинает идти снег, и, к счастью, мы пересаживаемся в кресла у окна, чтобы полюбоваться видом и на время отложить книгу в сторону. Себастьян рассказывает, что родился в этом городе и живет в нескольких километрах отсюда. Его отец, в прошлом налоговый адвокат, почти два года назад был призван служить епископом. До рождения Себастьяна его мать заведовала финансами в Vivint, а сейчас она домохозяйка и жена епископа, что, по словам Себастьяна, как бы делает ее матерью всего прихода. Ей всегда нравилась подобная роль, но это означало, что ему с Лиззи пришлось повзрослеть чуть быстрее, чем Фейт и Аарону. Еще я узнал, что Себастьян с шести лет играет в футбол и бейсбол. Что его любимая группа «Бон Ивер». И что он играет на фортепиано и гитаре.
Я тоже немного рассказал ему о себе. Родился в Пало-Альто. Отец — кардиохирург, а мама — программист. Она чувствует себя виноватой, что мало времени проводит дома, но я ею очень горжусь. Моя любимая группа — проект «Ник Кейв и Бэд Сидс». Вот только музыкант из меня никакой.
Мы не касаемся вопроса моей сексуальности, но он ощущается третьим человеком, сидящим в темном углу комнаты и подслушивающим наш разговор.
Между нами повисает молчание, пока мы смотрим, как серый обледеневший тротуар под окном постепенно становится белым, а из вентиляций на обочине поднимается пар. Под ребрами у меня странное тянущее чувство: я хочу узнать о Себастьяне как можно больше. Кого он любил, кого ненавидел, и существует ли такая возможность, что ему нравятся парни.
— Ты не спросил меня о книге, — наконец говорит он.
И он имеет в виду свою книгу.
— Блин, извини, — отвечаю я. — Не хотел показаться грубым.
— Это не грубость, — Себастьян поворачивается ко мне и так улыбается, будто мы с ним храним одну и ту же несколько раздражающую тайну. — Просто обычно все спрашивают.
— Думаю, это круто, — сунув руки в карманы, я откидываюсь на спинку кресла. — И просто потрясно. Представь только: твоя книга появится в этой библиотеке!
Похоже, Себастьян удивлен.
— Возможно.
— Уверен, ты устал о ней говорить.
— Немного, — пожав плечами, он улыбается. Эта улыбка дает мне понять, насколько ему нравится, что я не расспрашиваю о ней и что я здесь не из-за новостей маленького городка. — Она добавила в мою жизнь некоторых сложностей, но жаловаться трудно, поскольку я понимаю, что это дар.
— Конечно.
— Мне всегда было интересно, каково это — жить здесь и не быть воспитанным в традициях Церкви, — внезапно меняет тему Себастьян. — Тебе было пятнадцать, когда ты переехал?
— Ага.
— И как? Трудно было?
Пару секунд я думаю над ответом. Себастьян знает обо мне то, чего не знает больше никто, и от этого я растерял всю свою уверенность. Он кажется хорошим парнем, но каким бы хорошим ты ни был, информация — это власть.
— В Прово иногда тяжело вздохнуть.
Кивнув, он подается вперед, чтобы лучше видеть происхоящее за окном.
— Влияние церкви здесь ощущается повсюду, я это знаю. Иногда мне кажется, что она проникла во все сферы моей жизни.
— Охотно верю.
— И я понимаю, что со стороны она может выглядеть удушающей, но церковь несет и немало хорошего, — когда Себастьян поворачивается ко мне, я с ужасом осознаю, зачем он это говорит. И понимаю, почему он согласился прийти. Он меня вербует. Себастьян теперь многое обо мне знает, и это дает ему еще больше поводов устроить миссионерскую деятельность и спасти меня. Причем призвать меня он хочет не в клуб напомаженных мальчиков-геев Северной Юты, а в Церковь СПД.
— Насчет хорошего не спорю, — осторожно отвечаю я. — Мои родители… знакомы с Церковью. Жить здесь и не видеть ее положительные и отрицательные стороны было бы нереально.
— Да, — говорит Себастьян и добавляет нечто не совсем понятное: — Я замечаю.
— Себастьян?
— Что?
— Просто… хочу, чтобы ты знал, на случай если… — помолчав, я морщусь и отвожу взгляд. — Я просил тебя о помощи не для того, чтобы ты позвал меня присоединиться к Церкви.
Когда я поворачиваюсь к нему, он смотрит на меня с тревогой и неподдельным удивлением во взгляде.
— Что?
Я опять смотрю в сторону.
— Понимаю, могло сложиться впечатление, будто я хотел пообщаться с тобой, потому что подвергаю сомнению некоторую часть себя сомнению или хочу присоединиться к Церкви. Но вопросов или затруднений в самоопределении у меня нет. Ты мне нравишься, но я здесь не ради новообращения.
Снаружи со свистом носится ветер — рядом с окном довольно холодно — а здесь, внутри, Себастьян спокойно и внимательно смотрит на меня.
— Я и не думал, что ты хочешь присоединиться, — возражает он. Его щеки розовые. От холода. Это от холода. Не из-за тебя, Таннер. — Не думал, потому что ты… — он качает головой. — Не беспокойся. Я не собираюсь тебе рекламировать Церковь. Тем более после того, чем ты со мной поделился.
Мой голос становится непривычно робким:
— Ты никому не расскажешь?
— Конечно, нет, — тут же отвечает Себастьян. Он смотрит в пол и почему-то стискивает зубы. Потом засовывает руку в карман. — Я… Вот.
Он вручает мне листок бумаги почти импульсивно. Теплый, как будто его долго держали в руке.
Я разворачиваю клочок и вижу десять цифр. Номер телефона.
Должно быть, Себастьян записал его заранее. Наверное, перед выходом из дома. И сунул в карман, чтобы принести мне.
Он понимает, что, в общем-то, вручил мне гранату? Что, зная его номер, я могу весь мозг себе взорвать? Особым любителем переписываться меня не назовешь, но — боже — чувство, возникшее в тот момент, когда я следил за его перемещениями по классу, было похоже на одержимость демонами. А знание, что я могу связаться с ним в любой момент, только добавит мучений.
— Я не… — начинает Себастьян, а потом смотрит куда-то в сторону. — Можешь мне написать. Или позвонить. Когда угодно. И по любому вопросу. Просто поговорить или же обсудить детали твоей книги, если тебе будет нужно.
В груди все сжимается, и это больно.
— Да, конечно, — я зажмуриваюсь. Кажется, он собрался уходить, и от потребности дать волю словам у меня скручивает внутренности. — Спасибо.
Себастьян встает.
— Не за что. Обращайся.
— Себастьян?
— Что?
Наши взгляды встречаются, и я сам не могу поверить в собственные слова:
— Я бы очень хотел встретиться еще раз.
Его щеки вспыхивают румянцем. Он правильно понял мои слова? И, кстати, что я вообще несу? Он знает, что мне нравятся парни, поэтому догадывается, что я говорю не только про книгу. Себастьян оглядывает мое лицо — лоб, рот, подбородок. Потом возвращается к глазам и снова ко рту. После чего отводит взгляд.
— Наверное, мне пора.
Я словно клубок проводов под напряжением; в моей голове какофонией звучат голоса и дают противоречивые советы.
Поясни, что ты имел в виду только учебу!
Упомяни про книгу!
Извинись!
Играй по-крупному и расскажи о своих чувствах!
Но я лишь киваю и наблюдаю, как он неловко улыбается, затем быстро идет к лестнице и сворачивает за угол обшитой дубовыми панелями стены.
Я поворачиваюсь к ноутбуку и на белом листе пустого документа облекаю свои чувства в слова.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«Это мой номер».
«Кстати, это Таненр».
«Ой. То есть Таннер».
«Поверить не могу, что сделал опечатку в собственном имени».
«Ха-ха! Так тебя и запишу в контакты».
«И это Себатсьян».
«(смотри, что я написал)».
Я минут двадцать с улыбкой смотрел на экран телефона, перечитывая сообщения снова и снова. Телефон буквально сросся с моей рукой; уверен, родители гадают, чем я занят, — это заметно по их обеспокоенным взглядам, которыми они обмениваются через стол.
— Убери телефон, Танн, — наконец говорит папа.
Я кладу мобильный на стол экраном вниз.
— Извини.
— С кем ты переписываешься? — интересуется мама.
Знаю, ответ им не понравится, но и врать не хочу.
— С Себастьяном.
Родители снова переглядываются.
— С помощником учителя? — уточняет мама.
— Хочешь, посмотри, — я протягиваю ей телефон. — Ты ведь и так можешь все прочитать, правильно?
Мама нехотя берет его, и, похоже, она ожидала увидеть больше, чем там есть на самом деле. Прочитав нашу безобидную переписку, она заметно расслабляется.
— Это мило, но, Таннер… — не закончив фразу, она поворачивается к папе за поддержкой. Возможно, у нее возникли сомнения насчет своего авторитета, поскольку на ней фартук с радугой и надписью «Прайд».
Телефон берет папа, и его лицо смягчается, пока он читает сообщения, но потом его взгляд затуманивается.
— Вы видитесь?
Хейли фыркает.
— Нет, — не обращая на нее внимания, отвечаю я. — Господи, люди, ну вы что! Мы просто вместе работаем над проектом.
Над столом повисает скептическое молчание.
А мама не в состоянии удержаться:
— Он знает о тебе?
— О том, что на рассвете я превращаюсь в тролля? — мотаю головой. — Вроде нет.
— Таннер, — мягко настаивает она. — Ты понимаешь, о чем я.
Понимаю. К сожалению.
— Успокойся, пожалуйста. За мной не было хвоста.
— Милый, — с ужасом говорит мама. — Ты сознательно делаешь вид, будто…
На мой лежащий перед папой телефон поступает новое сообщение. Папа берет его и говорит:
— Опять от Себастьяна.
Я протягиваю руку.
— Можно?
Нахмурившись, он вручает его мне.
«На следующей неделе меня на занятиях не будет:(»
«Просто хотел, чтобы ты был в курсе».
Моя грудная клетка словно раскололась надвое — с линией разрыва прямо посередине — и вместе с болью там разрастается сверкающее солнце: Себастьян подумал обо мне и решил предупредить!
«Все в порядке?»
«Ага. Просто поездка в Нью-Йорк».
У нас теперь такие отношения, да? Мы по-дружески обмениваемся сообщениями?
«О-о-о. Круто».
«Ха-ха! Большую часть времени я там буду выглядеть будто адресом ошибся».
«Когда уезжаешь?»
Мама громко вздыхает.
— Таннер, бога ради, перестань переписываться за столом, пожалуйста.
Тихо извинившись, я кладу телефон на стойку и снова сажусь. Родители угрюмо на меня смотрят, а сестра явно наслаждается, предвкушая моих неприятностей.
На фоне позвякивания столовых приборов и льда в стаканах с водой над столом тяжело повисает всеобщее осознание происходящего, и от смущения у меня сводит живот. Родители давно в курсе, что мне нравятся парни, но так реально это еще перед ними не представало. Сейчас это конкретный парень, с именем и номером телефона. Раньше к вопросу моей ориентации все относились спокойно, но в этот момент я понял, что у их принятия есть несколько слоев. Возможно подобное отношение оказалось связано с тем, что в Прово мне было запрещено встречаться с парнями. Получается, я могу вступить в отношения только после окончания школы, и только с теми, кого мне выберут родители из среды умных, прогрессивных и не мормонов?
Папа покашливает — значит, ищет нужные слова, — и мы все смотрим на него в надежде, что он сможет вытянуть на себе этот разговор. Я жду, что он выскажется по поводу витающей в воздухе темы, но вместо этого он сворачивает на безопасную тему.
— Расскажите, как у вас дела в школе.
Хейли начинает жаловаться на несправедливую жизнь десятиклассницы. Как она не достает до своего верхнего шкафчика, как отвратительно пахнет в женской раздевалке и как сильно ее раздражают парни. Родители внимательно слушают с улыбками на лицах, после чего фокусируются на важном для каждого из них. Мама уверяет Хейли, что она хороший друг. А папа беспокоится о ее успехах в учебе.
Я краем уха слушаю хвастливый ответ сестры насчет химии. Из-за лежащего поблизости телефона мой мозг на 90% сосредоточен лишь на двух вопросах: ответил ли мне Себастьян и получится ли у меня увидеться с ним перед его отъездом.
Я чувствую себя дерганым.
Если честно, ужинать в кругу семьи — то еще приключение. У папы в семье много родственниц, для которых особым удовольствием всегда была забота о мужьях и детях. Хотя что-то подобное было и в мормонской семье мамы, папины же родственники повышенное внимание уделяли еде. Женщины не просто готовили — они создавали шедевры кулинарного искусства. Когда приезжает бабуля, она заполняет нашу морозилку грудинкой и кугелем, количества которых хватает на несколько месяцев вперед. И из самых благих, конечно же, побуждений отпускает комментарии на тему того, каким непостижимым образом ее внуки умудряются выживать на сэндвичах. Со временем бабушка сумела перерасти свое разочарование от папиной женитьбы не на еврейке, но по-прежнему остается недовольной маминым рабочим графиком и обилием еды на вынос и готовых полуфабрикатов в нашем меню.
Несмотря на свои антирелигиозные взгляды, мама все-таки была воспитана в культуре, где женщине традиционно отводилась роль домохозяйки. Поэтому отказ упаковать нам ланчи перед школой и решение не вступать в родительский комитет стали частью маминого феминистского активизма.
Даже тетя Эмили иногда страдает от чувства вины из-за нежелания сосредоточиться на домашнем уюте. Так что мама пришла к компромиссу, позволив бабуле научить ее готовить кое-какие блюда. Теперь по воскресеньям мама делает их на неделю вперед. Сомнительные старания, и мы с сестрой постоянно подшучиваем над этим. С папой другая история: он очень привередлив в еде. И даже если он себя считает либералом — что правда, — у него все равно сохранились кое-какие традиционные убеждения. Например, что жена должна готовить.
Мама внимательно наблюдает за тем, как папа ест. Оценивает, как быстро он это делает и насколько еда ему понравилась. Иными словами, если он ест быстро, это означает, что ему не нравится. Сегодня папа проглатывает куски, почти не жуя. Уголки маминых так часто улыбающихся губ опускаются.
Наблюдение за ними пусть немного, но отвлекает.
Я бросаю взгляд на свой телефон. Поскольку он лежит экраном вверх, то видно, что либо пришли сообщения, либо пропущен звонок: экран светится. Обжигаясь, но все равно стремительно отправляя ложку за ложкой супа-кнейдлах в рот, я опустошаю тарелку и встаю из-за стола, прежде чем мне успевают возразить.
— Таннер, — тихо говорит папа.
— Домашка ждет, — ополоснув тарелку, я ставлю ее в посудомоечную машину.
Наблюдая, как я выхожу из кухни, папа бросает на меня многозначительный взгляд, говорящий, что он все понял, но просто не хочет дискутировать на эту тему.
— Сегодня твоя очередь мыть посуду, — кричит мне вслед Хейли.
— Не-а. На прошлых выходных я вместо тебя убрался в ванной, так что за тобой должок.
Сестра взглядом посылает меня ко всем чертям.
— Я тоже тебя люблю, злыдня.
Поднимаясь по лестнице, я открываю в телефоне сообщения.
Мое сердце сжимается. Он прислал мне пять смс.
Пять.
«В среду днем».
«В четверг у меня встреча с редактором и издателем».
«С издателем я еще не знаком. Честно говоря, немного нервничаю».
«До меня сейчас дошло, что ты, наверное, ужинаешь с семьей».
«Извини, Таннер».
С бешеной скоростью отвечаю:
«Не извиняйся. Родители все равно отобрали у меня телефон».
«Очень рад за тебя».
Я пишу ему свою следующую мысль, и тут же — с трудом дыша — отправляю:
«Надеюсь, поездка пройдет отлично, но на занятиях мне тебя будет не хватать».
Пока жду ответ, проходит минута.
Пять.
Десять.
Себастьян не дурак. И знает, что я би. Он должен понимать, что нравится мне.
Я решаю отвлечь себя Снэпчатом Отем. Там ее ноги в тапочках. Полная раковина посуды. И сердитое лицо Одди крупным планом с подписью «Настроение». Наконец закрыв соцсети, я открываю ноутбук.
Мне нужно понимать, с чем имею дело. Я рос в Калифорнии и знал, что мама из семьи мормонов. По ее рассказам — в те редчайшие моменты, — я решил, что это некий странный культ. Только после переезда сюда стало понятно, что все мои знания — это сборник стереотипов. Меня удивило, что мормоны считают себя христианами (хотя другие христианские религии с этим не согласны). Еще оказалось, что б о льшую часть своего времени мормоны заняты помощью другим. Но помимо запрета на кофеин, выпивку и ругательства и соблюдения целомудрия остальные постулаты мормонов оставались для меня тайной за семью печатями.
Как всегда, на помощь приходит Гугл.
По поводу моих шуток о белье — оказалось, оно не просто скромное. Это еще и физическое напоминание о заветах, которые мормоны заключили с Господом во время обряда облечения. И это слово — «завет» — тут повсюду. По сути, их Церковь имеет собственный язык.
Иерархия у мормонов исключительно мужская. По этому пункту мама попала в самую точку: женщин надули. Да, они рожают детей — согласно учению Церкви, это неотъемлемый Божий замысел — и могут служить на миссии, если захотят, но в традиционном смысле у женщин власти все равно нет. То есть для них не предусмотрено священство и они не могут принимать решения, влияющие на политику Церкви.
Но вот о чем мне узнать важнее всего — помимо нижнего белья Себастьяна, — и это единственный вопрос на свете, от которого у мамы закипает кровь: мормоны известны своим ужасным отношениям к геям.
Церковь уже осудила свою конверсионную терапию [направлена на изменение сексуальной ориентации с гомо на гетеро — прим. перев.], но это не значит, что ее не существует или что она не разрушила жизни очень и очень многих. Вот о чем я узнал от мамы: тех мормонов, кто рассказал о себе родным, куда-то отправляли для «исправления». Лечение подразумевало помещение в учреждение закрытого типа и электрошоковую терапию. Иногда назначали медикаментозные препараты и выработку рефлекса отвращения. Поначалу мне это показалось не страшным, но затем я понял, что людей накачивали наркотиками, чтобы их тошнило во время просмотра эротических видео с однополыми партнерами. В интернете говорится, что более «щадящие» меры включали в себя взращивание стыда, обучение стереотипно маскулинному или женственному поведению, обязанность ходить на свидания, гипноз и метод сексотерапии, при котором меняли модель сексуального возбуждения… В общем — ой.
Когда двадцать восемь лет назад тетя Эмили рассказала о себе родителям, те предложили ей выбирать: или конверсионная терапия, или отлучение от церкви. Сегодня же позиция СПД относительно геев совершенно непонятна.
Согласно любому заявлению Церкви, секс возможен только между мужем и женой. Зеваю. Но при этом удивляет тот факт, что признается разница между влечением к людям своего пола и тем, что мормоны называют гомосексуальным поведением. В двух словах это выглядит следующим образом: парни чувствуют влечение к другим парням — мы смотрим на происходящее сквозь пальцы. А вот если парни целуются с парнями — это плохо.
Самое смешное, что при наличии таких нечетких границ, которые фактически заставляют гея-мормона вжать голову в плечи и быть несчастным всю жизнь во имя Господа, большинство церковных высказываний — об одинаково любимых детях, заслуживающих, чтобы к ним относились с любовью и уважением. Церковь говорит, что семьи никогда не должны позволять себе быть неуважительными по отношению к тем, кто выбрал иной образ жизни… при этом без конца напоминая этому человеку о нескончаемых последствиях своего выбора.
И, конечно же, каждый, кто живет в Прово, знает о шумихе, которую освещали в новостях пару лет назад: в справочник мормона внесли изменения, гласившие, что члены однополых браков будут считаться вероотступниками, а дети, живущие в таких семьях, должны быть исключены из церковной деятельности до тех пор, пока не достигнут того возраста, когда смогут отказаться от практики гомосексуальности и присоединиться к Церкви.