А еще у нас с тобой впереди четверг. Это безумие, что я так взволнован? Возможно, тебе придется меня контролировать. Все, чего я хочу, — это целовать, и целовать, и целовать тебя.
Когда ты дашь мне почитать твою новую версию книги? У тебя очень хорошо получается, Таннер. Я страшно хочу увидеть, о чем ты сейчас пишешь.
Я собираюсь поехать в кампус и сегодня на Семинаре отдам тебе это письмо. Когда закончишь читать, знай, что прямо во время написания этого предложения я представлял, как тебя поцелую (да и во время написания всего письма тоже).
Твой
С».
Я прочитал письмо раз семнадцать, после чего спрятал в самый дальний карман рюкзака, где буду хранить его до тех пор, пока не приду домой, а там положу его в коробку из-под обуви на верхней полке шкафа (впрочем, если я сегодня умру, родители сразу же откроют коробку, чтобы понять, в чем причина произошедшего; так что стоит придумать тайник получше).
Эти малозначимые мысли отвлекают меня от беспокойства, которое я испытываю из-за любопытства Себастьяна по поводу моей книги.
Не поймите меня неправильно: я действительно люблю все, что написал. Но мне все равно придется столкнуться с реальностью, потому что на данный момент книги, которую можно сдать, у меня нет. До сих пор этот факт работал как отталкивающий магнит — и мои мысли летели в противоположные от него стороны. Я снова и снова говорю себе, что вполне могу показать часть написанного, дать Фудзите прочитать несколько страниц в качестве примера (прежде чем по сюжету появляется прототип Себастьяна) — сославшись на просьбу о конфиденциальности — и попросить его поставить мне оценку исходя из тех фрагментов, которые он прочитает. Фудзита не сильно заморачивается насчет четкого соблюдения правил, и думаю, сможет это для меня сделать. Или же могу признаться Себастьяну, что книга по-прежнему о нас, и уговорить его поставить оценки нескольким проектам, включая мой, под предлогом желания освободить Фудзиту от части работы.
Но что, если Фудзита на это не пойдет? Что, если по первым двадцати страницам он не поставит мне проходной балл? Я писал как умалишенный. С момента той редактуры с Себастьяном я не поменял ни единой детали — даже имена остались нашими. В текущей версии наши отношения выставлены на всеобщее обозрение во всей своей сияющей красоте, и я хочу, чтобы все оставалось, как есть. Семинар. Епископ Бразер. Наши с Себастьяном прогулки в горы и к символу Y. Мои родители, сестра и друзья. Мне не хочется скрываться и прятаться, хотя понимаю, что именно этого Себастьян от меня и ждет.
***
Наступает четверг, и ровно в три он ждет меня у начала тропы. До заката осталось всего несколько часов, но я надеюсь, мы задержимся сегодня подольше и растянем удовольствие от встречи до темноты. Завтра у Себастьяна до обеда занятий нет, и я рад, что ему удастся немного поспать.
— Привет, — тряхнув головой, он отбрасывает прядь волос со лба. Моя кожа начинает вибрировать. Хочу прижать Себастьяна к дереву и ощутить, как его волосы скользят между моими пальцами.
— Привет.
Боже, ну мы и идиоты. Стоим и ухмыляемся, будто только что завоевали золотую медаль размером с Айдахо. У Себастьяна проказливый взгляд — мне в нем это нравится, когда он так смотрит. Интересно, кто еще в нем это замечает. Предпочитаю думать, что читающиеся в его взгляде чувства — чистая правда.
— Ты взял с собой воду? — спрашивает он.
Я поворачиваюсь боком, чтобы показать ему бутылку CamelBak.
— Ага, да побольше.
— Это хорошо. Сегодня будем много подниматься вверх. Готов?
— Я пойду за тобой куда угодно.
С широченной улыбкой Себастьян разворачивается и идет по тропе сквозь густые и мокрые от дождя заросли. Я иду следом. По мере подъема ветер становится все сильней, и наши пустые разговоры стихают. Это напомнило мне, как мы с папой во время его конференции в Новом Орлеане оказались в заведении со шведским столом с морепродуктами. У папы было очень сосредоточенное выражение лица. «Не ешь наполнитель», — сказал он мне, имея в виду хлебные палочки, маленькие сэндвичи на один укус и какие-то крошечные безвкусные пирожки. После чего папа направился прямиком к крабам, лангустам и жареному тунцу.
Задыхаясь от ходьбы, разговаривать ни о чем — все равно что есть хлебные палочки рядом с изобилием морепродуктов. Я хочу чувствовать прижатое ко мне тело Себастьяна, когда мы будем о чем-то говорить.
Большинство людей, гуляющих в местных горах, останавливаются у огромной буквы Y. Но после того как дошли до нее спустя полчаса ходьбы, мы продолжаем идти дальше, оставив позади простирающийся внизу город. Мы идем туда, где тропа сужается, и, следуя сначала на юг, поворачивает на восток, а потом к Слайд-Каньону. Дорога здесь становится сложней, так что мы ступаем осторожнее, чтобы не обжечься о крапиву и не поцарапаться о кустарник. Наконец мы доходим до той части горы, где растут сосны. Они нужны нам скорее для приватности, чем для тени — уже похолодало, и по ощущениям сейчас чуть ниже нуля, но нам, одетым в теплые куртки, не холодно.
Себастьян замедляет шаг и садится под деревьями, откуда открывается вид на гору Каскейд и Шингл Милл Пик. Я без сил падаю рядом, ведь мы шли больше часа. Крутящийся у меня в голове вопрос о том, проведем ли мы здесь ночь, отброшен в сторону. Сегодня мы ушли дальше, чем обычно заходим в выходные, не говоря уж про будни, и чтобы вернуться домой, нам потребуется не меньше еще одного часа. Солнце начинает садиться за линию горизонта, превращая цвет неба в густой и чарующий синий.
Скользнув своей рукой в мою, Себастьян откидывается на спину и прижимает наши ладони к своей груди. Даже сквозь его дутый жилет я ощущаю исходящее от тела тепло.
— Ни чер… вот это прогулка.
Я остаюсь сидеть, опираясь на другую руку для равновесия, и смотрю на каньон. Горы ярко-зеленые с пятнами белого снега. Их острые вершины и гладкие склоны покрыты деревьями. Здесь все так не похоже на долину, усеянную ресторанчиками TGIFridays и магазинами.
— Танн?
Повернувшись, я смотрю на Себастьяна. Соблазну забраться на него и целовать часы напролет сопротивляться невероятно трудно, но до чего же хорошо просто сидеть здесь и держать за руку
своего
парня.
— Что?
Он подносит мою руку к лицу и целует костяшки пальцев.
— Можно мне ее прочитать?
Вопрос прозвучал слишком скоро. Конечно же, я ожидал его, но не сейчас.
— Позже. Я просто… Она не закончена.
Себастьян садится.
— Я понимаю. Ты ведь недавно начал ее, правильно?
От постоянного вранья у меня внутри наверняка уже все почернело.
— Вообще-то, — начинаю я, — это было непросто. Я очень хочу написать новую книгу. Правда. Но каждый раз, когда сажусь за ноутбук, я пишу… про нас.
— Это мне тоже понятно, — какое-то время Себастьян молчит. — Но я готов повториться: ты действительно хорошо пишешь.
— Спасибо.
— Поэтому, может, позволишь мне помочь с редактурой? Сделаю все менее узнаваемым.
Уверен, он справится с этим на отлично, но у него и так дел по горло.
— Я не хочу, чтобы ты волновался об этом.
Себастьян медлит, а потом сжимает мою руку.
— Не волноваться мне трудно. Ты не можешь сдать эту книгу Фудзите. Но если вообще ничего не сдашь, пролетишь с оценками.
— Знаю.
Меня гложет чувство вины. Даже не знаю, что хуже: просить его помочь или начать другую книгу.
— Мне тоже нравится думать о нас, — говорит Себастьян. — Наверное, я искренне хочу отредактировать твою книгу.
— Я бы отправил тебе те фрагменты, которые сейчас у меня есть, но не хочу посылать их на твой университетский ящик.
По видимому, о возможности иметь отдельный адрес электронной почты Себастьян раньше не задумывался.
— Ой, точно.
— Создай новый почтовый ящик, и я пришлю их тебе туда.
Начав медленно, он кивает все быстрее и увереннее, будто у него в голове вырисовывается полная картина. Я знаю в точности, о чем он думает: мы сможем переписываться постоянно.
Себастьян такой милый; ужасно не хочу его расстраивать.
— Дома будь осторожен, — говорю я. — Мама создала программу Parentelligentsia. И мне лучше всех известно, как легко с ее помощью отследить каждое твое действие.
— Сомневаюсь, что мама с папой подкованы в современных технологиях, — смеется он. — Но спасибо за предупреждение.
— Программа на удивление легкая в использовании, — возражаю я, отчасти гордый мамой, отчасти извиняясь перед теми представителями моего поколения, кто успел тайком полазать по интернету до появления маминого изобретения. — Именно так мои родители и узнали о… моем интересе к парням. Они установили прогу в общее Облако и могли видеть все сайты, куда я заходил, даже если очистил историю поиска.
Лицо Себастьяна посерело.
— Родители пришли поговорить со мной, и тогда я признался, что летом целовался с парнем.
Мы с ним оба об этом знаем, но еще никогда не обсуждали так открыто.
Себастьян садится лицом ко мне.
— И что сказали родители?
— Мама не удивилась, — я беру камень и бросаю его со скалы. — Папе было трудней, но он старался не усложнять. Думаю, он как-то сам потом справился со своими чувствами. А во время первого разговора лишь спросил, не кажется ли мне, что это временный период. Я ответил, что все возможно, — я пожимаю плечами. — Честно говоря, я тогда и сам не понимал. Ничего подобного мне раньше испытывать не доводилось. Просто знал, что мои чувства схожи, когда я смотрю на фото обнаженных парней и на фото обнаженных девушек.
На щеках Себастьяна вспыхивает ярко-красный румянец. Кажется, я еще ни разу не видел его настолько покрасневшим. Неужели он никогда не видел голые фотки? Неужели я его смутил? Потрясающе.
Его следующие слова звучат немного невнятно.
— Ты уже занимался сексом?
— У меня было несколько девушек, — признаюсь я. — А с парнями я только целовался.
Он кивает, будто видит здесь какую-то логику.
— А ты когда понял? — интересуюсь я.
Себастьян приподнимает брови.
— Что понял? Что ты би?
— Нет, — смеюсь я, но потом тут же прекращаю, потому что мне не хочется, чтобы он решил, будто я насмехаюсь. — Что ты гей.
Замешательство на его лице усиливается.
— Я не такой.
— Не какой?
— Не… из этих.
В движущиеся шестеренки моего мозга будто что-то попадает, и все останавливается. И становится больно в груди.
— Ты не гей?
— Я хочу сказать… — снова густо краснея, начинает Себастьян, — меня привлекают парни, и прямо сейчас я с тобой, но я не гей. Это совершенно иное, и я не выбираю этот путь.
Даже не знаю, что сказать. У меня ощущение, будто я тону.
Я выпускаю его руку.
— Например, когда ты не гей и не натурал, а просто… сам по себе, — подавшись вперед, он ловит мой взгляд. — Я не гей. И не натурал. Я — это я.
Я хочу его так сильно, что мне физически больно. Поэтому когда он меня целует, стараюсь, чтобы эти ощущения затмили собой все остальное. Я хочу, чтобы наш поцелуй был признанием и заверением, что ярлыки не важны, а важно лишь происходящее сейчас.
Но это не так. Все время, пока мы целуемся, и потом — когда встаем и направляемся назад — у меня по-прежнему присутствует ощущение, будто я тону. Себастьян хочет прочитать мою книгу. Книгу о том, как я в него влюбляюсь. Но как я могу отдать ему свое сердце, если он совершенно недвусмысленно дал понять, что не говорит на моем языке?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В субботу после обеда Отем бежит вслед за мной по подъездной дорожке. Мы выбрались из плена моего дома, и теперь ей можно больше не сдерживать шквал вопросов.
— Это с ним ты говорил, когда я пришла?
— Ага.
— И ты еще убеждаешь меня, будто ему не нравишься? Таннер, я же вижу, как он на тебя смотрит.
Я открываю водительскую дверь своей машины. Для подобного разговора я сейчас совершенно не в настроении. Даже после утреннего звонка Себастьяна в моей голове до сих пор звучат его слова, сказанные в четверг на прогулке.
Я не гей.
Не… из этих.
— Ты правда не видишь, как он на тебя смотрит?
— Одди, — я не отрицаю и не подтверждаю. И этого пока должно хватить.
Она тоже садится в машину, пристегивается и поворачивается ко мне.
— Кто твоя лучшая подруга?
Правильный ответ на этот вопрос мне известен.
— Ты, Отем Саммер Грин, — я включаю зажигание и смеюсь несмотря на плохое настроение. — Надо же было придумать такое имя. Лучше и быть не может [Autumn — дословно осень, Summer — лето, Green — зеленый — прим. перев.].
Отем не обращает внимания на мою шутку.
— И кому ты доверяешь больше всех на свете?
— Папе.
— А после него? — она поднимает руку, чтобы сразу уточнить. — А так же после мамы, бабушки, родственников и бла-бла-бла.
— На Хейли полагаться я бы не стал, — отвечаю, смотря назад, чтобы выехать с подъездной дорожки. Папа не разрешает мне доверять камере заднего вида в Камри, которую я вожу.
Отем шлепает по приборной доске.
— Ты понял, о чем я! И хватит мне зубы заговаривать.
— Ты моя лучшая подруга, — повернув, я выезжаю из нашего района. — И тебе я доверяю больше всех на свете.
— Тогда почему мне кажется, что ты не делишься со мной чем-то важным?
Снова включила режим ищейка. Мое сердце громко колотится о грудную кость.
Я действительно разговаривал по телефону с Себастьяном, когда Одди пришла ко мне домой. Мы обсуждали его день и церковную деятельность, которую проводят для молодежи.
Мы не говорили про то, какой он не гей.
И не обсуждали мою книгу.
— Ты постоянно с ним, — пытаясь вывести меня на откровенность, замечает Отем.
— Во-первых, на работу с моей книгой у нас действительно уходит уйма времени, — говорю я, и за очередное вранье в меня вонзается воображаемый нож. — Ты решила работать в паре с Клайвом — я не против — но теперь мы в паре с Себастьяном. Вот и общаемся. Во-вторых, я понятия не имею, гей он или нет, — что отчасти правда. — А в третьих, его сексуальные предпочтения нас не касаются.
Единственная причина, по которой она касается меня, это…
Я только сейчас понимаю, что подпитывать наши отношения энергией, не относящейся к мирку Себастьян+Таннер, на самом деле замечательно. Даже сама мысль, что теоретически я могу поговорить об этом с кем-то кроме мамы и папы, ощущается глубоким вдохом — первым за несколько недель. Мне очень нужно обсудить с кем-нибудь — особенно с Одди — произошедшее в четверг.
— Если он все-таки гей, — покусывая ноготь, говорит она, — то надеюсь, его родители не слишком плохо это воспринимают. Иначе было бы грустно, — Одди поднимает руку. — Я знаю, ты не гей, но разве сыну епископа позволено проявлять интерес к парням?
Этот разговор начинает вызывать у меня тошноту. Почему я до сих пор не рассказал Одди о себе? Видимо, на мне сказалась мамина паника, а дружба с Одди для меня важнее всего. Похоже, я не хотел рисковать. Но тем не менее. Про Отем Саммер Грин ведь никак нельзя сказать, что она зашоренный человек, разве нет?
— На кого-то скоро снизойдет откровение, — говорю я ей. — Звони пророку и дай ему знать, что пришло время всем сердцем принять не таких, как все.
— Совсем скоро так и будет, — откликается она. — Кому-то будет откровение. Совсем скоро.
Откровение занимает важное место в вере мормонов. Это довольно прогрессивная идея: мир меняется, и Церковь нуждается в Боге, чтобы справиться с переменами. Тем более что мормоны прихожане Церкви именно последних дней Христа. И они верят, что каждый может получить откровение — непосредственно от Бога, — пока ищет его с намерением сделать что-то хорошее. Но только ныне живущий пророк — президент Церкви — получает откровения, влияющие на учение в целом. «Под сенью вдохновения Божьего» он (а это всегда «он», не «она») сотрудничает с Кворумом Двенадцати Апостолов (также мужчинами), определяет текущую позицию Церкви и подлежащие изменению правила.
Например, вечно больной вопрос. В прошлые времена многоженство было в порядке вещей. Мама Отем мне как-то рассказывала, что среди первых поселенцев было много женщин и слишком мало мужчин, которые сумели бы их защитить. А взяв себе несколько жен, мужчины могли лучше их обеспечивать и брать под защиту в своей общине. Но когда я сам искал информацию, то прочитал, что правительство США не одобряло эту сторону мормонских обычаев и не собиралось предоставлять Юте права полноценного штата. Так что в 1890 году президент Церкви Уилфорд Вудрафф объявил, что полигамный брак не угоден Богу — по-видимому, на этот счет ему было откровение.
Именно это и хотело услышать правительство США. Вскоре Юта стала штатом.
Каждый раз, когда думаю о нашем с Себастьяном прошлом или возможном будущем, я возлагаю большие надежды на идею откровения относительно открытого принятия членов ЛГБТК-сообщества. Сам Бригам Янг однажды сказал о своих надеждах, что прихожане не просто станут слушать про откровения Господа и лидеров Церкви про откровения Господа, но и будут самостоятельно находить истину в своей душе.
Папаша Янг, конечно же, не имел в виду гомосексуальность, но те из нас, кто живет в современном мире — и кто не мормоны, — искренне надеются, что это всего лишь вопрос времени — когда явится откровение и гомосексуальность перестанет быть грехом.
Но даже с учетом с легализацией однополых браков этого так и не происходит.
Отем постукивает пальцами по бедру в ритм звучащей музыки. До этого я не прислушивался, а теперь понимаю, что играет моя любимая песня. У нее медленный, создающий структуру ритм, а голос певца гортанный и хриплый. Слова сначала кажутся самыми обыкновенными, но потом становится ясно, что речь о сексе — впрочем, как и почти в каждой песне на радио.
Песня заставляет меня задуматься о сексе и представить, каким он может быть с Себастьяном. На что он может быть похож… у нас с ним. Это совершенно незнакомая мне территория, и она захватывает дух и пугает одновременно.
— Ты уже разговаривал с Сашей? — внезапно интересуется Отем.
— О чем?
Она удивленно смотрит на меня,
— О выпускном.
— Слушай, Одди. Почему ты так зациклилась на этой теме?
— Потому что ты сказал, что собираешься ее пригласить.
— Ну а тебе-то почему не все равно?
— Просто хочу, чтобы ты появился на своем выпускном, — с обворожительной улыбкой говорит она. — И не хочу идти одна с Эриком.
От такой постановки вопроса я начинаю беспокоиться.
— Погоди. Это почему?
— Мне хочется, чтобы с ним все шло помедленней. Он мне нравится, но… — Отем смотрит в окно и, видимо, решает промолчать, увидев, что мы подъехали к озеру.
— Но что? — паркуясь, спрашиваю я.
— Да нет, все хорошо. Просто хочу, чтобы ты был на выпускном, — она смотрит мне в глаза, и проходит секунда… вторая… третья. — Уверен, что не хочешь пойти со мной?
— А ты хочешь пойти со мной? Одди, конечно же, я пойду с тобой, если нужно.
Она откидывается на спинку сиденья.
— Я сейчас не готова отказать Эрику.
По телу растекается облегчение. Конечно же, Себастьян бы понял, но танцевать с Отем было бы нечестно для них обоих.
Заглушив мотор, я откидываюсь назад и закрываю глаза. Меня не тянет проводить сейчас время с Мэнни и другими ребятами из школы и возиться на парковке с дистанционно управляемыми машинами. Мне хочется вернуться домой и воплотить в слова эти путанные мысли, плавящие мозги. Я расстроен из-за Себастьяна и бешусь, что его весь день нет рядом, в то время как сам чувствую себя вывернутым наизнанку.
— Сколько у тебя было девушек?
Я поворачиваюсь к Отем, вздрогнув от неожиданного вопроса.
— Что?
Даже когда думаю о прошлом, я все равно ощущаю это странное чувство: будто изменял Себастьяну, переспав с кем-то еще.
Отем покраснела. Она выглядит смущенной.
— Просто любопытно. Иногда мне кажется, будто я единственная девственница на земле.
Я мотаю головой.
— Совершенно точно нет.
— Ага. Но я уверена, у тебя есть целая куча историй, о которых мне ничего не известно.
Господи, из-за нее я действительно начинаю тревожиться.
— Одди, ты же знаешь, с кем я был. С тремя девушками. С Джессой, Кайли и Трин, — я протягиваю ей руку. Мне нужно глотнуть свежего воздуха. — Пойдем.
***
Озеро Юта всегда было великолепным. Ярким и броским. А еще отличным местом для экологически безответственных водных видов спорта, что ужаснуло моих родителей, когда они впервые здесь побывали. По мнению моего отца, гидроцикл — это изобретение дьявола.
Теперь уровень воды понизился, а водоросли стали настолько густыми, что даже в подходящую для купания погоду залезать в озеро никто не рискует. Вместо этого мы располагаемся между парковкой и берегом, едим пиццу, которую принес Мэнни, и бросаем в воду камни, кто дальше.
Я мечтаю о студенческой жизни в большом городе, где свободное время смогу проводить в музеях или спорт-барах за просмотром футбола, или делать что-то еще, не похожее на эти посиделки и треп о ерунде, которую мы и так обсуждаем в школе каждый день. Мечтаю уговорить Себастьяна поехать со мной и показать ему, что быть геем не так уж и плохо.
Коул привел с собой друзей из колледжа, которых я не знаю, и сейчас те недалеко от парковки запускают радиоуправляемые вертолеты. Они крупного телосложения (явно игроки в футбол, крикливые и часто матерятся) — рядом с такими людьми я всегда чувствую дискомфорт. Я, конечно, не Мэнни, но все же не мелкий, и знаю, что мое спокойствие нередко интерпретируется как угроза. Один из тех парней, Илай, окидывает взглядом меня, а потом и стоящую рядом со мной Отем — будто собирается закатать ее в кусок пиццы и съесть. Илай мускулистый и не вызывающий доверия, с толстой шеей и усыпанным рубцами от угрей красным лицом.
Отем пододвигается ко мне ближе и делает вид, будто она моя девушка. Тут же включившись в игру, я обнимаю ее и смотрю ему прямо в глаза. Илай отводит взгляд.
— Не хочешь поэкспериментировать вон с этим? — шучу я.
— Вот уж нет, — ворчливо отвечает Одди.
После нашего прерванного появлением Отем разговора по телефону Себастьян уехал участвовать в церковном мероприятии в какой-то парк в Саут-Джордан. До шести часов его дома не будет, что, впрочем, не останавливает меня от бесконечной проверки сообщений: не пришли ли какие-нибудь наводящие на определенные мысли эмодзи?
Но ничего нет.
Мне не нравится, как мы отставили все в сторонку — сказав друг другу: «Обсудим это позже», — и особенно не нравится то, что Себастьян вроде бы даже не заметил, как на меня повлияли его слова, сказанные в четверг. О чем-то похожем я читал в брошюрах, которые мне приносит мама, — мол, квир-людям свойственны постоянные сомнения, поскольку мы понимаем, что нас могут отвергнуть не только из-за нашей идентичности, но и по более глубоким причинам — вот только ничего подобного я раньше не чувствовал. Если Себастьян не считает себя геем, то какого черта он делает рядом со мной?
Я поближе притягиваю к себе Отем и успокаиваюсь от ее тепла.
Мэнни собирает несколько ребят, чтобы те помогли ему собрать большой радиоуправляемый Хаммер, и когда они заканчивают, то по очереди запускают его по ведущей к озеру неровной тропинке между валунами и парковкой.
Наше внимание привлекает потасовка недалеко от моей машины. Друзья Коула борются, смеются, и все мы наблюдаем, как один крупный парень — кажется, его зовут Мика — побеждает Илая. Лежащий под ним Илай пихается, но встать не может. Не знаю, как так случилось, что его уделали, пусть даже и в шутку, но смотреть на это одно удовольствие. Мы даже не сказали это вслух, но и так всем понятно, что он форменный мудак.
— Слезь с меня, пидор! — орет Илай, заметив, как много внимания к нему приковано.
Внутри меня будто все замерзает и перестает функционировать. И вся моя энергия сейчас направлена на то, чтобы контролировать выражение лица.
Одди рядом со мной тоже замирает. Слово «пидор» словно эхом проносится над поверхностью озера, но оно задело только нас двоих.
Смеясь еще сильнее, Мика встает и помогает подняться Илаю.
— У тебя конкретный стояк, гомик поганый, — говорит Илай и отряхивает джинсы. Его лицо становится краснее, чем было.
Отвернувшись, я делаю вид, будто хочу всего лишь полюбоваться красивым видом, но краем глаза замечаю, что Одди уже готова голыми руками оторвать Илаю яйца. И винить ее не могу — я и сам в ужасе, что люди где-то еще продолжают употреблять такие слова.
Мика тем временем равнодушно отходит в сторону. Остальные парни подходят к нему, пока он поднимает валяющийся на земле пульт, и напряжение отступает так же легко, как разбиваются волны о скалистый берег.
— Отвратительно, — шепчет Одди. Она смотрит на меня, а я пытаюсь ей улыбнуться сквозь сдерживаемую ярость. Я сейчас подражаю Себастьяну и впервые понимаю его потрясающую фальшивую улыбку. У него большой опыт.
Отем встает и отряхивает сухую траву со своих джинсов.
— Думаю, нам нужно уйти.
— Ты в порядке? — сделав то же самое, спрашиваю я.
— Ага, — отвечает она. — Просто не моя тусовка. Зачем только Коул общается с этими мудаками?
Это тоже не моя тусовка. Я чувствую облегчение.
— Понятия не имею.
Мэнни идет за нами и пытается отговорить.
— Ребят, вы же только что приехали. Неужели не хотите устроить гонки этих машин?
— Я говорила Таннеру, что еще с утра неважно себя чувствую, — сочиняет Одди. — А сейчас стало хуже.
— Отвезу ее домой, — говорю я, пожав плечами, будто она тащит меня отсюда против воли. Но гонки дистанционно управляемых машинок плюс гомофобия — это все-таки не мое.
Проводив нас до машины, Мэнни останавливает меня, прежде чем я успеваю сесть за руль.
— Таннер, по поводу того, что сказал Илай…
По шее покалывающе проносится жар.
— А что он сказал?
— Ой, да ладно тебе, — смеется Мэнни и смотрит в сторону, словно говоря «Не заставляй меня повторять это вслух». — В общем, Илай идиот.
Я хочу скорее сесть в машину.
Это так странно.
И очень плохо.
Словно он знает обо мне. Но как он узнал?
Не любящий ходить вокруг да около, Мэнни поднимает солнцезащитные очки на голову и, смущенно прищурившись, смотрит на меня.
— Танн, подожди. Хочу, чтобы ты знал: у нас все окей, да? Я бы никогда не позволил, чтобы кто-то наговорил тебе всякого дерьма.
Я не сопротивляюсь, когда он притягивает меня в свои объятия, но при этом чувствую себя рядом с ним бессильным и маленьким. Где-то на задворках памяти пытаюсь найти, где и как успел выдать себя, и когда Мэнни понял, что мне нравятся парни. Но ничего подобного вспомнить не получается.
— Мэнни, приятель. Все окей. Я даже не понимаю, о чем ты.
Отстранившись, он смотрит на Отем, стоящую очень неподвижно. А потом снова поворачивается ко мне.
— Эй, ладно тогда, чувак. Извини. Я недопонял.
Мэнни поворачивается и уходит, оставив нас с Отем стоять на ветру. Какое-то время мы молчим.
— Что это было? — наблюдая, как он уходит, спрашивает Одди.
— А я откуда знаю? — я смотрю на нее и пытаюсь найти произошедшему какое-нибудь простое объяснение. Собственно, я всегда так и делаю. Вот только обычно соображаю быстро. Супер быстро. Но сегодня… сам не знаю, может, я устал. Или может, мне надоело защищаться. А может, меня добило, что Себастьян отрицал очевидное. Или же ураган, состоящий из моих чувств — лжи и полуправды — просто сорвал с петель ставни на моих воображаемых окнах, и Одди теперь видно, что было скрыто внутри.
— Таннер, что происходит?
Таким же голосом тогда задал мне вопрос и Себастьян, в горах. «Я не понимаю, почему ты так расстроен».
Отем все прекрасно понимает — так же, как и Себастьян. Просто хочет, чтобы я произнес это вслух
— Я… — начинаю я и смотрю в небо. Там летит самолет. Интересно, куда. — Кажется, я влюблен в Себастьяна.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Одди улыбается, но ее улыбка чересчур радостная и какая-то искусственная. Я едва не смеюсь, потому что моя первая мысль — Себастьян умеет фальшиво улыбаться намного лучше Отем, но ляпнуть это сейчас не самая лучшая идея.
— Давай поговорим в машине, — предлагаю я.
Также на автомате она поворачивается и идет к пассажирской двери. Я нахожусь в какой-то прострации, потому что слова Мэнни и выражение его лица без остановки вертятся у меня в голове, а еще вот-вот произойдет разговор с Отем, но поскольку я ждал его так долго, чувствую безумное облегчение.
Она захлопывает дверь. Я сажусь рядом и вставляю ключ в замок зажигания, чтобы включить обогрев.
— Итак.
Поджав под себя ногу, Отем поворачивается ко мне.
— Так, ладно. Что сейчас произошло?
— Судя по всему, Мэнни догадался, что мне нравятся парни.
Она несколько раз моргает. Я знаю, что Отем поддерживает геев — обожает Эмили и Шивани, злится на Церковь СПД из-за их позиции относительно нетрадиционной ориентации ее последователей, а прошлой весной помогала раздавать флаеры в Прово Хай перед мероприятием Альянса геев и гетеросексуалов. Но одно дело поддерживать чисто теоретически. И совсем другое — столкнуться с этим лицом к лицу. В лице ее лучшего друга.