— Дома. Бедняга проснулась с каким-то жутким расстройством желудка и решила не ходить в школу. Разве она тебе не написала?
Смотрю на зеленую светящуюся табличку с надписью «Выход», а потом зажмуриваюсь. Сегодня ночью я выбрался из кровати Отем и ушел, так ни разу и не обернувшись. А когда наконец собрался с мыслями, на мои звонки, смс и письма по электронной почте она не ответила.
Я тру глаза ладонью.
— Видимо, я не заметил.
— Мне жаль, Танн. Надеюсь, ты не долго ее сегодня прождал.
— Не долго. Она уже проснулась? С ней можно поговорить? — мой голос надломлен от отчаяния. — Сегодня тест по математике, и я надеялся, что у нее в шкафчике лежат кое-какие записи.
— В последний раз, когда я проверяла, она спала. Если хочешь, могу разбудить.
Помедлив, я в итоге отвечаю:
— Да нет. Не нужно.
— Я сейчас ухожу на работу, но положу под дверь записку. Когда проснется, Отем ее увидит.
Стараясь сохранять голос ровным, я заканчиваю разговор и засовываю телефон в карман.
Спустя какое-то время раздается звонок, коридоры наполняются учениками, потом звучит еще один, и снова становится пусто, но я остаюсь на месте. Даже не знаю, который час.
Наверное, на фоне большого окна я выгляжу сидящей статуей. Сгорбившись и уперев локти в колени, смотрю в пол и стараюсь не двигаться. В голове царит хаос, но пока сижу и не шевелюсь, мысли тоже постепенно начинают успокаиваться.
Мне не трудно признать, что я поступил как мудак и действовал импульсивно — впрочем, как и всегда, — и что, скорее всего, я растоптал чувства важного для меня человека, пытаясь заглушить боль от своего разбитого сердца. Пока сижу здесь, начинаю представлять, будто меня вырезали из чего-то холодного и бесчувственного. Понятия не имею, действительно ли меня не замечают окружающие, или же они просто понимают, что этого парня лучше оставить в покое, ведь я то и дело вижу ноги проходящих мимо, но не заговаривающих со мной людей.
Пока один из них не останавливается и не зовет меня.
— Таннер.
Подняв голову, я вздрагиваю, когда вижу Себастьяна, замершего на лестнице. Он медленно поднимается на одну ступеньку выше, потом еще на одну, в то время как мимо него в обе стороны бегут ученики, надеясь успеть попасть на третий урок до повторного звонка.
Себастьян выглядит паршиво — впервые вижу его таким за все время нашего знакомства. Меня осеняет мысль, что сегодня я о нем совсем не думал. Стоит ли ему рассказать про Отем? Пусть он много чего наговорил мне вчера, сейчас Себастьян здесь. Мы все еще вместе или нет?
— Ты что тут делаешь? — сунув руки в карманы толстовки, он направляется ко мне и останавливается на верхней ступеньке. — Я заезжал к тебе домой.
— Меня там нет, — отвечаю я лишенным эмоций голосом, сам того не желая. Статуя по-прежнему не двигается. Может, я и вправду холодный и бесчувственный.
— Ага. По ответу твоего отца я так и понял, — Себастьян не виделся с моим отцом с того дня, когда тот прервал нас, войдя ко мне в комнату. Наверное, он тоже сейчас об этом подумал, потому что сильно покраснел.
— Ты разговаривал с папой?
— Всего минуту. А он милый. Сказал, что ты в школе, — Себастьян смотрит себе под ноги. — Не знаю, как я сам не догадался.
— А разве ты не должен быть сейчас на учебе?
— Должен.
— Прогуливаешь занятия, значит, — я пытаюсь улыбнуться, но получается кривая гримаса. — И значит, идеальный Себастьян не такой уж идеальный.
— Кажется, мы оба знаем, что я не идеальный.
Я не совсем понимаю, как вести этот разговор. К чему он нас приведет?
— Зачем ты пришел сюда?
— Не хотел, чтобы произошедшее вчера оставило после себя неприятный осадок.
От одного упоминания вчерашнего дня внутри у меня все ухает куда-то вниз.
— Ты имеешь в виду расставание?
Перед глазами возникает лицо Отем, и от того, что мы с ней натворили, меня начинает подташнивать. На полном серьезе ожидая, что сейчас мне станет плохо, я запрокидываю голову и жадно глотаю воздух.
— Да, — тихо отвечает Себастьян. — Уверен, это было ужасно: после того, что ты мне сказал, услышать такое в ответ.
Я опускаю голову и смотрю на него, ощущая, как на глаза наворачиваются слезы. «Что ты мне сказал». А я так хотел, чтобы он произнес это и признал таким образом мои слова и чувства.
— Да, признаться тебе в любви и услышать, что мы расстаемся, было ужасно.
Себастьян снова краснеет, и я почти чувствую, какой восторг у него вызывает слышать от меня слова любви. Пусть моя мысль покажется детской, но несправедливо, что он получает удовольствие, в то время как мне стальной проволокой стягивает грудь — и каждый раз, когда я говорю ему о своей любви, стягивает все сильней.
Он сглатывает, а затем стискивает челюсть.
— Мне очень жаль.
Ему жаль? Я хочу рассказать Себастьяну, чт о натворил — ведь это почти измена, — но сомневаюсь в своем умении найти правильные слова и не разрыдаться прямо здесь. Сейчас мы разговариваем тихо, чтобы больше никто нас не услышал. Но что будет, если я устрою эту жуткую сцену? Тогда любой поймет, какую именно беседу мы ведем. К подобному я совершенно не готов, а еще по-прежнему хочу защитить Себастьяна — даже после всего произошедшего между нами.
У него на лице читается лишь сплошное терпение и доброта. И я уже заранее вижу, каким идеальным миссионером он станет. Себастьян всегда слушает по-настоящему внимательно, но при этом он… несколько отстранен.
Я встречаюсь с ним взглядом.
— Ты когда-нибудь представлял меня в своей жизни? Например, после окончания этого семестра.
На мгновение Себастьян выглядит сбитым с толку. Это все потому, что будущее для него всегда было чем-то абстрактным. Естественно, у него есть планы — книжный тур, миссия, возвращение, окончание университета, знакомство с какой-нибудь милой девушкой и воплощение с ней Божьего замысла, — но по-настоящему обо всем этом он никогда не задумывался. Разве что мимолетно рано утром или где-нибудь в секретном уголке души, но не примеряя всерьез к реальности.
— Я мало что себе представлял, — с опаской говорит Себастьян. — Как пройдет книжный тур, я не знаю, потому что подобного опыта у меня не было. То же самое и с миссией. А еще у меня не было вот этого опыта, — он показывает на нас обоих, а тон кажется недовольным, как будто в эти отношения втянул его я.
— Знаешь, чего я не понимаю? — устало проведя рукой по лицу, спрашиваю я. — Если ты не хотел, чтобы о нас узнали — и о том, что наши отношения означают нечто хоть сколько-нибудь серьезное, — тогда зачем выставил меня на обозрение перед своей семьей и церковной общиной? Надеялся случайно попасться?
В выражении его лица что-то промелькнуло, и отстраненное спокойствие испарилось. Неужели это никогда не приходило ему в голову? Себастьян открывает рот и тут же закрывает.
— Я… — начинает он, но этот разговор больше не предполагает простых ответов или цитирования подходящих цитат из Писания.
— Я помню, ты рассказывал, как молился, а Бог сказал тебе, что в твоих отношениях со мной нет ничего неправильного, — в ответ на это Себастьян разрывает зрительный контакт и оборачивается убедиться, что мы по-прежнему одни. Сдержав растущее разочарование — в конце концов, это он сейчас ко мне подошел, господи боже! — я с нажимом продолжаю: — Но скажи, по окончании молитв подумал ли ты хоть немного о том, как именно я впишусь в твою будущую жизнь? И считаешь ли ты себя геем? И что значит быть геем в твоем случае?
— Я не…
— Да знаю я! — недовольно перебиваю его я. — Понял уже. Ты не гей. Но ты когда-нибудь действительно заглядывал себе в душу во время молитвы, чтобы понять, кто ты, вместо того чтобы снова и снова просить у Бога лишь разрешения взглянуть?
Себастьян ничего не отвечает, и у меня опускаются руки. Мне хочется уйти отсюда. Поскольку я не имею ни малейшего представления, зачем он сейчас пришел, то и исправить сложившуюся ситуацию никак не могу. Себастьян скоро уедет, и мне нужно его отпустить.
Впервые за несколько часов я встаю. Когда кровь приливает к ногам, едва не падаю, но двигаться все равно приятно. Тем более что передо мной стоит важная задача: поговорить с Отем.
Проходя мимо Себастьяна, я останавливаюсь и наклоняюсь к его уху, улавливая его ставший таким знакомым аромат.
— На самом деле, мне плевать, что ты разбил мне сердце, Себастьян, — шепотом говорю я. — Ввязываясь в эти отношения, я знал, что подобное могло произойти, но это меня не остановило. Мне просто искренне не хочется, чтобы ты разбил еще и свое. Ты так много места в своей душе выделяешь для Церкви… Есть ли в ней место для тебя самого?
***
Как только выхожу из машины, я слышу музыку. Окна небольшого двухэтажного дома Отем закрыты, но в рамах отдаются вибрации басов ее любимого дэт-метала. Значит, она перестала грустить и прятаться под одеялом, раз врубила музыку.
Хороший знак.
Обычно я из тех, кто затягивает со стрижкой газона до самого лета, но лужайка у дома Отем требует ухода уже сейчас: пучки растущей вкривь и вкось травы вылезли на дорожку. Не забыть бы в конце этой недели принести газонокосилку… если, конечно, Отем мне разрешит. Еще не известно, будем ли мы разговаривать.
Сделав успокаивающий вдох, я нажимаю на кнопку звонка, понимая при этом, что Одди, скорее всего, из-за грохочущей музыки его не услышит. Никто не открывает. Тогда я достаю телефон и набираю ее номер. И вздрагиваю, когда впервые за все это время мой звонок не отправляется на голосовую почту. Впрочем, Отем не отвечает, и меня все равно перекидывает туда. Я оставляю очередное сообщение: «Отем, это я. Пожалуйста, перезвони».
Убрав телефон в карман, я звоню в дверь еще раз, после чего сажусь на верхнюю ступеньку, готовый к длительному ожиданию. Я знаю, она дома; мне просто нужно подождать.
Мимо проезжают двенадцать машин, выгуливают одну за другой двух собак, проходит почтальон, и музыка наконец резко выключается. От наступившей тишины звенит в ушах.
Оборачиваюсь и вижу выглядывающую Отем. У нее красные глаза. Я вскакиваю так резко, что чуть не падаю с крыльца, от чего уголок ее губ еле заметно приподнимается.
Мою грудь распирает от зародившейся надежды.
— Я видела, как ты подъехал, — говорит Отем, и, прищурившись от яркого дневного света, выходит на крыльцо. Получается, она знает, что я здесь уже целый час. — И подумала, что лучше открою, иначе соседи увидят сидящего на ступеньках незнакомца и вызовут копов.
— Я тебе звонил.
— И это видела, — со вздохом говорит она, оглядывает двор, а потом, опять прищурившись, смотрит на меня. — Может, зайдешь?
Я с готовностью киваю. Распахнув дверь пошире, Отем делает шаг в темную прихожую и зовет меня взмахом бледной руки.
Гостиная похожа на крепость из одеял, которую строят себе маленькие дети: шторы закрыты, телевизор включен без звука, на диване грудой свалены подушки и пледы, а рядом лежит пакет чипсов, словно разодранный группкой оголодавших хорьков. На журнальном столике лежит телефон, экран которого светится от пришедших сообщений и уведомлений о звонках. Готов поспорить, что все они от меня.
В доме Одди я бывал тысячу раз — ужинал, делал уроки, смотрел бесчисленное количество фильмов, сидя на этом самом диване, но еще никогда мне не приходилось находиться здесь и чувствовать, что между нами с Отем выросла целая гора неловкости и недосказанности. И я не знаю, как эту гору одолеть.
Молча стою и наблюдаю, как Отем подходит к дивану, спихивает пледы на пол, садится и машет мне подойти. Вот только поговорить нам тут вряд ли удастся. В гостиной мы обычно смотрим кино, на кухне едим, но все наши разговоры — с тех пор как мы стали лучшими друзьями — проходят в ее комнате.
Впрочем, я не уверен, готов ли кто-нибудь из нас войти туда снова.
Внутри у меня все скручено в один большой узел. Зачем надо было сидеть в школе все утро и пытаться себя успокоить, если я все равно не могу придумать, что сейчас сказать?
Я смотрю на Отем и пытаюсь сосредоточиться. Когда пришел сюда вчера, на ней была черная с розовым пижама. Это воспоминание влечет за собой вопрос: она потом оделась? Или сразу же пошла в душ?
Попыталась ли смыть со своего тела произошедшее точно так же, как и я?
Сейчас на Отем спортивные штаны и толстовка университета Юты, которую мы получили на игре прошлым летом. Универ играл против УБЯ, и мы так сильно хотели, чтобы последний был повержен, что даже загадывали желание и кидали монетки в фонтаны. Кажется, это было сто лет назад. Я еще раз оглядываю Отем: ее мокрые на вид волосы собраны в косу на боку. Почему я чувствую облегчение от того, что она приняла душ? Внезапно мои мысли принимают иной оборот, и я вспоминаю, как волосы Себастьяна щекотали мне лицо, когда он осыпал поцелуями щеки и спускался к груди, но при этом совершенно не могу вспомнить, собраны были волосы Отем вчера или распущены, и вообще — ощущал ли я их прикосновение.
Появившееся снова чувство вины побуждает меня заговорить:
— Когда я пришел к тебе вчера, у меня не было намерения… — смахнув слезу, я начинаю заново: — Я не планировал… произошедшее. Мне было плохо, я ни черта не соображал, но вовсе не хотел воспользоваться тобой, и…
Подняв руку, Отем меня останавливает.
— Подожди. Прежде чем ты явишь свое благородство, дай я выскажусь.
Я согласно киваю. Дышать сейчас стало очень тяжело, словно чтобы добраться сюда, мне пришлось пробежать километров двадцать.
— Хорошо.
— Когда я проснулась сегодня утром, то решила, что все было сном, — Отем говорит это, глядя на свои колени и пальцами играя с завязками на штанах. — Я подумала, что мне приснилось, как ты пришел ко мне и мы это сделали, — усмехнувшись, она смотрит на меня. — Когда-то я мечтала об этом.
Я не знаю, что сказать. Не то чтобы я удивлен. Но влечение Одди ко мне всегда было некой теоретической возможностью и никак не причиной для вчерашних действий.
— О.
Похоже, это не самый лучший ответ.
Отем начинает накручивать кончик косы на палец, и кожа на нем белеет.
— Знаю, ты собираешься сказать, будто воспользовался мной, и думаю… отчасти это так. Но за вчерашнее несешь ответственность не ты один. Я не врала тебе, когда сказала, насколько тяжело мне было принять твои отношения с Себастьяном. По нескольким причинам тяжело. Мне кажется, ты их знаешь. И всегда знал.
Ожидая подтверждения своих слов, Отем смотрит на меня, а в моей груди поселяется какое-то неприятное ощущение.
— Наверное, именно поэтому я чувствую себя так ужасно, — говорю я. — Ведь все это фактически и есть определение термина «воспользоваться ситуацией».
— Да, пожалуй, — отвечает Отем и качает головой, — но не все так просто. За последние несколько месяцев наши отношения сильно изменились, и я до сих пор пытаюсь осознать эти перемены. И понять тебя.
— Что ты имеешь в виду?
— Когда ты рассказал мне о своей бисексуальности… Господи, я чувствую себя ужасным человеком, но раз уж между нами секретов больше нет, то мне нужно это сказать. Ладно? — я киваю, и Одди, подтянув колени к груди и уперевшись в них подбородком, продолжает. — Сначала я тебе не поверила. А еще был момент, когда подумала: «Просто замечательно. То есть теперь мне надо беспокоиться не только из-за девушек, но и из-за парней?». Но потом я решила, что смогу стать той, благодаря кому ты изменишься.
— О, — снова произношу я, по-прежнему не зная, что ответить. Отем не первая, кто думает, будто бисексуальность — это выбор, а не твоя суть. Так что винить мне ее не в чем. Тем более сейчас.
— Ты был так расстроен, а я… Я знаю тебя. И знаю, как ты реагируешь, когда тебе больно. Ты с головой ныряешь в нашу дружбу, потому что она — твое безопасное место. А вчера вечером… — покусывая губу, Отем несколько секунд обдумывает свои следующие слова. — Я сама притянула тебя к себе. Возможно, я тоже воспользовалась тобой и ситуацией.
— Одди, нет…
— Когда ты сказал, что Себастьян тебя не любит, у меня в груди словно сгорел какой-то предохранитель, — на глаза Отем наворачиваются слезы, и она мотает головой, пытаясь их сморгнуть. — Я была так зла на него. И, что еще хуже, на тебя тоже. Как ты мог позволить ему дать себя обидеть? Ведь все к тому и шло, неужели тебе не было ясно?
Не знаю, почему — честно, понятия не имею, — но ее слова меня смешат. И это мой первый искренний смех за прошедшее со вчерашнего разговора с Себастьяном время, которое кажется чуть ли не неделей.
Отем притягивает мою голову себе на плечо.
— Иди сюда, придурок.
Я прижимаюсь к ней. От запаха ее шампуня и ощущения руки, лежащей у меня на шее, перед глазами все начинает расплываться от слез, и я тихо всхлипываю.
— Прости меня, Одди.
— И ты меня прости, — шепотом говорит она. — Я заставила тебя изменить ему.
— Мы с ним расстались.
— Сначала все равно должно пройти некоторое время.
— Хотел бы я любить тебя так же… — признаюсь я.
Какое-то время Отем ничего не отвечает, и мне кажется, что мои слова вот-вот начнут казаться странными и нелепыми, но этого не происходит.
— В ближайшее время случившееся постоянно будет напоминать нам о себе, — поцеловав меня в висок, замечает Одди. Что-то подобное, пусть и по другому поводу, ее мама говорила тысячу раз. И сейчас Отем кажется девушкой, которая пытается оставаться рациональной, от чего я сжимаю ее в объятиях еще сильней.
— Ты как?
Я чувствую, как она пожимает плечами.
— Немного побаливает.
— Немного побаливает… — повторяю я, пытаясь понять, почему она так сказала.
А потом Отем издает смущенный смешок, и этот звук оставляет у меня на сердце глубокий шрам.
Как?
Как я мог забыть?
Почему это вообще не всплыло в моей голове хотя бы на одну чертову секунду?
У меня в груди будто все разрушилось на куски, и я обессиленно подаюсь вперед.
— Одди. Черт возьми.
Она наклоняется и пытается обхватить мое лицо руками.
— Танн…
— Господи боже, — чтобы не потерять сознание, я опускаю голову между своих коленей. — Ты была девственницей. Я ведь знал. Знал, но…
— Нет-нет, все в поря…
Издав стон, который даже для моих ушей прозвучал жутковато, я мечтаю сдохнуть прямо тут, на диване, но Одди легонько ударяет меня, хватает за руку и поднимает в вертикальное положение.
— Приди в себя.
— Я чудовище.
— Да хватит уже! — впервые за все это время Отем выглядит рассерженной. — Мы оба были трезвые. Ты был расстроен. Я сидела дома, делала домашнее задание и читала. Была вполне в своем уме. И не под наркотой. Я отлично понимала, что происходит. И хотела этого.
Я закрываю глаза. Вернись хотя бы в состояние статуи, Таннер. И просто послушай, что она говорит.
— Ты меня слышишь? — спрашивает Одди и трясет меня. — Я прекрасно знала, что делала, отдай мне должное! И себе тоже, ведь ты был нежен со мной, и мы предохранялись. Вот что имеет значение.
Я качаю головой. Мои воспоминания совсем обрывочные. По большей части они представляют собой какую-то мешанину из эмоций.
— Я хотела, чтобы это был ты, — продолжает Отем. — Ты мой друг, и согласно несколько извращенной закономерности было вполне логично, чтобы ты стал моим первым. Даже если для этого тебе пришлось на полчаса отвлечься от собственных переживаний, — в ответ я фыркаю: на все действительно ушло лишь полчаса. Одди снова меня ударяет, но уже с улыбкой. — Я как раз та, с кем тебе полагалось совершить подобную ошибку.
— Правда?
— Правда, — отвечает Одди. В ее начавших блестеть глазах читается ранимость, и мне хочется ударить себя по лицу. — Пожалуйста, только не говори, что пожалел. Вот это было бы действительно ужасно.
— Я хотел сказать… — начинаю я и понимаю, что должен быть откровенным. — Даже не знаю, чт о на самом деле я хотел сказать. Нравится ли мне мысль, что я у тебя первый? Да, — Отем улыбается. — Но это все равно случилось как-то дерьмово. Такой момент должен быть с…
Приподняв бровь, Отем скептически смотрит на меня и ждет, как я закончу свою мысль.
— Хм, да, явно не с Эриком, — замечаю я. — Даже не знаю… С кем-то, кого ты любишь. Кто не будет торопиться и сделает все красиво.
— «Кто не будет торопиться и сделает все красиво»? — переспрашивает она. — Ты так хорош, что я понятия не имею, почему Себастьян порвал с тобой.
Звук моего хохота почти сразу же исчезает в наступившей тишине.
— Так значит, у нас все в порядке? — спустя минуту или две молчания спрашиваю я.
— У меня — да, — запустив руку в свои волосы, отвечает Отем. — Ты разговаривал с ним?
Я снова издаю стон. Словно какая-то вымышленная вращающаяся дверь переносит меня из пространства Худший Лучший Друг прямо на территорию Разбитого Сердца и Религиозных Предрассудков. Наваждение какое-то.
— Сегодня он приходил извиниться.
— Значит, вы все-таки вместе? — мне нравится, что ее голос звучит с надеждой.
— Нет.
Одди с сочувствием смотрит на меня, и это напоминает о том, с какой легкостью все вчера случилось между нами.
Кажется, она думает о том же. Поэтому убирает руку и зажимает ее между коленями. А я сажусь ровнее.
— Думаю, Себастьян просто пытался признать, что он дерьмово себя повел. И как бы мне ни хотелось его возненавидеть, не думаю, что он планировал сделать мне больно.
— Не думаю, что он планировал хоть что-то из произошедшего между вами, — отзывается Отем.
Я поднимаю голову, чтобы посмотреть ей в глаза.
— О чем ты?
— Мне кажется, поначалу он был заинтригован. Иногда ты бываешь весьма и весьма очарователен. И, наверное, Себастьян увидел в тебе возможность выпустить что-то внутри себя на свободу, а потом случилось прямо противоположное.
— Боже, звучит удручающе.
— Это ужасно, что мне его жаль? — интересуется Одди. — Просто я знаю это чувство, когда тебе больно и кажется, что хорошо больше никогда не будет. Но однажды все изменится. Ты проснешься и почувствуешь, что боль потихоньку начнет стихать. По крайней мере, до тех пор, пока не познакомишься с девушкой — или парнем, — которая улыбнется тебе, и ты снова почувствуешь себя идиотом.
Все, о чем она говорит, кажется невозможным.
— Вся моя книга — о нем, — говорю я. — И Себастьян собирался мне помочь с редактурой, убрать себя и заменить на кого-то еще. Но главы я ему так и не отослал. Время, которое ушло на написание, мне кажется потраченным зря, и я совершенно не понимаю, что теперь делать.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
К сожалению, после разговора с Отем только кажется, что дела в порядке.
Если сейчас в моей жизни существует хоть какой-то порядок.
В среду Отем решила пойти в школу, но из-за случившегося напряжение между нами так никуда и не делось. Когда выходим из машины, и Одди отпускает шуточку насчет моей расстегнутой ширинки, мы оба стыдливо прячем взгляд, пока я неловкими движениями ее застегиваю. А когда идем по коридору и я по привычке обнимаю Отем за плечи, она инстинктивно застывает и только потом расслабляется. У нее это получилось настолько неестественно, что мне почти смешно. Один взгляд на лицо Одди — настороженное, полное надежды и желания наладить наши отношения, — и мне хочется крепко ее обнять, но в нас тут же врезаются бегущие по коридору ученики. Похоже, уйдет какое-то время, прежде чем мы запросто сможем позволить себе дружеский физический контакт.
Думаю, это потому, что несмотря на бесчисленные взаимные извинения, нами наконец принят этот факт: мы занимались сексом. Обычно мы многое обсуждаем друг с другом, и если бы речь шла о ком-то другом, я бы пожаловался Одди, что произошедшее изменило наши отношения. Но сейчас это по вполне очевидным причинам проблематично.
С мамой и папой поговорить тоже не могу, потому что не важно, как сильно они меня любят, — я совершил нечто такое, в результате чего стану в их глазах совсем другим. Родители знают только то, что я измучен расставанием с Себастьяном.
Мама с удвоенным рвением занялась поисками наклеек на бампер. За последнее время мне на подушку пришли послания от Моргана Фримена, Эллен Дедженерес и Теннесси Уильямса. Сколько бы ни подначивал маму по этому поводу, я не могу отрицать, что все это мне здорово помогает. Мне всегда дышится свободней, когда прихожу домой. И никогда не избегаю маминых объятий. Так что нам не обязательно что-то проговаривать вслух, чтобы мама знала, как я себя чувствую.
До выпускного времени остается все меньше, и это радует и страшит одновременно: я не могу дождаться, когда наконец уеду отсюда, но окончание семестра приближает день сдачи книги, а моя единственная стратегия состоит в том, чтобы показать Фудзите первые двадцать страниц, сказать, что остальное слишком личное, и надеяться на его понимание.
К страху добавляется еще и то, что мы с Отем сглупили и не подали документы в один университет. И в то время как меня приняли в UCLA, в Вашингтонский университет, университет Тафтса и Тулейнский, Отем готовы зачислить в Университет Юты, Йель, университет Райса, Северо-Западный и Орегонский. В итоге она поедет в Йель. А я в UCLA.
Я говорю себе снова и снова: «Отем уедет в Йель. А я в UCLA. Мы будем в разных концах страны».
Друг от друга мы с ней практически не отлипаем. Потому что еще несколько месяцев — и настанет пугающий миг расставания и последующей за ним боли. Внутри меня формируется пустота и еще ощущение, что я теряю не просто человека. Я теряю целую эпоху. Мысли слабака, скажете вы? Возможно. Все вокруг заняты успешной сдачей экзаменов. А родители слушают нас и смеются, как будто мы по-прежнему слишком юны и не знаем жизни.
Вероятно, так оно и есть. Хотя нет, кое-что о жизни я знаю.
Знаю, что за прошедшие две недели мои чувства к Себастьяну не притупились. Знаю, что книга, которую я пишу, стала мне врагом и тяжкой рутиной. Она безжалостна и не имеет счастливого конца. Сейчас я понимаю, что был прав, думая, будто начать писать книгу легко. С этим может справиться абсолютно любой. А вот закончить ее практически нереально.
Отем предлагает изменить имена и локации, но я возражаю, что пробовал, и ничего толкового из этого не вышло. «Таненр» тому подтверждением. Тогда она делает новое предложение: мы можем или вместе, или по отдельности переписать книгу полностью. Одди считает, что можно отредактировать рукопись, не устроив Себастьяну аутинг. Но я в этом сомневаюсь.
Оглядываясь назад, я понимаю, что сюжет моей книги до смешного простой: унылая автобиография парня и достойная жалости история его влюбленности. У несчастливой любви миллион причин: расстояние, измена, задетое самолюбие, религия, деньги, болезнь. Чем моя история ценнее других?
По ощущениям она кажется очень важной.
В этом городе мне тяжело дышать — во многих смыслах.
Но голоса одного человека в толпе не слышно.
А когда парень влюбляется в сына епископа, здесь может и не быть какой-то особенной истории, которую непременно должны услышать другие.
***
За последние две недели Себастьян присутствовал на Семинаре всего раз. Фудзита сказал нам, что тот взял небольшой перерыв, чтобы закончить учебный год в университете, и вернется как раз к сдаче книг.
В последний день, когда я видел Себастьяна в классе, он сидел на первой парте рядом с Сабиной и Леви, просматривая их финальные главы. Прядь волос постоянно падала ему на глаза, и непроизвольным жестом он ее откидывал. Рубашка натянулась на спине, демонстрируя карту сокровищ — упругие мышцы и твердые кости, — и напоминая мне, как он выглядел обнаженным. Находиться с ним в одном помещении после нашего расставания было по-настоящему больно. И я поражался, каким образом у меня получалось ощущать почти физическую боль, когда ко мне никто даже не прикасался. В груди, в горле — саднило во всем теле.
Все это время Отем сидела рядом со мной, ссутулившись под грузом чувства вины, и пыталась слушать, как Фудзита рассказывал о техническом редактировании и форматировании текста. Время от времени она посматривала на Себастьяна, а потом на меня, взглядом спрашивая «Ты ему рассказал?»
Но Отем и сама знает ответ. Мне еще только предстоит разговор с Себастьяном, во время которого я все ему расскажу. Ну а пока мы с ним не обменивались ни смс, ни письмами, ни даже записками в папке с главами. Врать не буду: по ощущениям это сродни медленной смерти.
В детстве я видел один фильм, который, вероятно, не предназначался детям моего возраста, но одна сцена запомнилась так сильно, что заставляет содрогаться от страха, стоит ее вспомнить. В ней женщина шла по улице с ребенком, который, вырвавшись от нее, попал под машину. Не знаю, что по сюжету было потом, но в этом моменте мать закричала и попыталась пойти назад, чтобы отменить произошедшее. Она была такой безумной, такой измученной, что на какое-то мгновение ее разум раскололся надвое, и она решила, будто все может изменить.
Я не хочу сравнивать расставание со смертью ребенка — я не настолько мелодраматичен, — но ощущение беспомощности, когда нет ни единой возможности изменить свою судьбу, настолько туманит мозг, что иногда меня начинает подташнивать. В нашей с Себастьяном ситуации я совершенно беспомощен что-либо изменить.
И ничего не могу сделать, чтобы его вернуть.
Родителям я сказал, что наши чувства сгорели, и в то время как мама с папой всеми силами пытаются меня приободрить, а с Отем мы стараемся вернуть в наши отношения привычную легкость, мое дурное настроение по-прежнему со мной. Я не голоден. Сплю как сурок. И мне плевать на эту дурацкую книгу.