***
Спустя три недели после нашего разрыва и за восемь дней до срока сдачи книги я вижу Себастьяна у себя на крыльце, когда приезжаю домой.
Этим признанием я не горжусь, но едва увидев его, начинаю плакать. Нет, на тротуар, конечно, не падаю, но горло сдавливает, а глаза жжет. Возможно, причина моих слез кроется в страхе, что его приход принесет с собой новую боль. Что Себастьян вдохнет новую жизнь в мои чувства, после чего снова меня покинет — как хорошо выполнивший свою работу миссионер.
Себастьян встает и вытирает ладони о спортивные штаны. Видимо, он приехал сюда сразу после тренировки.
— Я прогулял футбол, — вместо приветствия говорит он. И так нервничает, что его голос дрожит.
Мой тоже:
— Серьезно?
— Ага, — с неуверенной улыбкой, когда медленно приподнимается только один уголок губ, отвечает Себастьян. То есть мы в состоянии улыбаться друг другу? И это нормально?
Тут до меня доходит — и это ощущение похоже на отрезвляющую пощечину, — что Себастьяну комфортно находиться в моем обществе. Потому что его улыбка сейчас искренняя.
У него нет своей Отем, Пола и Дженны Скотт, Мэнни и даже Хейли — которая хоть и бесит, но все равно полностью поддерживает.
Не в силах больше сдерживаться, я улыбаюсь ему в ответ; Себастьян стал заядлым прогульщиком. Господи, а видеть его невероятно приятно. Я так соскучился по нему, что мои эмоции готовы взять верх над разумом и заставить меня обнять его, прижавшись лицом к его шее.
Мой вопрос более чем очевиден:
— Что ты здесь делаешь?
Откашлявшись, Себастьян смотрит по сторонам. У него красные и припухшие глаза, и я думаю, что на этот раз он плакал.
— Дела идут неважно. И я не знал, куда еще пойти, — усмехнувшись, он зажмуривается. — Звучит как-то убого.
|
|
Не зная, куда пойти, он в итоге пришел ко мне.
— Совсем нет, — неустойчивой походкой я подхожу к нему. Достаточно близко, чтобы прикоснуться, если захочу, и чтобы всмотреться повнимательней, все ли с ним в порядке. — Что случилось?
Взгляд Себастьяна направлен куда-то на наши ноги. На нем бутсы для игры в зале — как по мне, они ему очень идут: черные адидасы с оранжевыми полосами. На моих ногах сейчас красуются потертые вансы. Пока он думает над ответом, я фантазирую, как наши ноги движутся в танце или как наша обувь стоит у входной двери.
Мой мозг чертов предатель. Едва увидев Себастьяна на ступенях моего дома, уже рисует образ женатой парочки.
— Я разговаривал со своими родителями, — говорит он, и колесики в моей голове с визгом останавливаются.
— Что?
— Про себя я им ничего не говорил, — тихо продолжает Себастьян. В ответ на его слова, значащие так много, мои колени слабеют. — Поинтересовался чисто теоретически.
Жестом зову его на задний двор, потому что там нас никто не увидит, и Себастьян идет за мной.
Жаль, мне не по силам описать, что именнотворится у меня в груди, когда он осторожно берет меня за руку, пока мы идем мимо увитой плющом стены гаража. У меня в крови начинается разудалая вечеринка, гулом отзывающаяся в ногах и руках. С адреналином и электрическими вспышками.
— Можно? — спрашивает Себастьян.
Я опускаю взгляд на наши руки, такие схожие по размеру.
— На самом деле, я не знаю.
В голове звучит голос Отем: «Будь осторожен». Я не отмахиваюсь от ее предупреждения, но и руку не выпускаю.
|
|
Мы находим удобное местечко под маминой любимой ивой и садимся. От недавнего полива трава еще мокрая, хотя не думаю, что кому-то из нас это важно. Я вытягиваю ноги перед собой, Себастьян делает то же самое и прижимается ко мне бедром.
— С чего лучше начать? — спрашивает он. — С извинений или с рассказа?
Он собирается приносить извинения?
— Не совсем уверен, что моя голова работает с достаточной скоростью и понимает, о чем речь.
— Ты в порядке? Как у тебя были дела все это время?
Усмехнувшись, я отвечаю:
— Ты имеешь в виду нас? Нет. Вообще не в порядке.
— Я тоже.
Я считаю удары своего сердца. Один, два, три, четыре. Чирикает сидящая на ветке птица, ветер колышет листья. Это дерево всегда напоминало мне мистера Нюхача из «Улицы Сезам». Неуклюжее, неброское и нежное.
— Я предложил расстаться не потому, что больше ничего к тебе не испытываю, — говорит Себастьян.
— Знаю. Но по-моему, это даже хуже.
Он поворачивается и кладет обе руки мне на шею, чтобы я смотрел на него.
— Прости меня.
Его горячие руки дрожат. Я прикусываю губу, чтобы оставаться спокойным. Несколько секунд Себастьян будто обдумывает что-то, затем пододвигается ближе и, не закрывая глаз, целует меня. Кажется, я даже не отвечаю на его поцелуй, а просто сижу с отвисшей челюстью и ошарашенным видом.
— Я тоже тебя люблю, — говорит Себастьян и снова целует, на этот раз дольше. И сейчас я ему отвечаю.
После чего отодвигаюсь — возможно, потому, что мне нужно немного пространства — и, наклонившись, закрываю ладонями лицо. Этот момент в точности повторяет мои фантазии. Но шрамы на сердце еще не зарубцевались, и я сомневаюсь, что смогу содрать с них воображаемый пластырь, пока Себастьян сидит рядом и наблюдает. Мне нужно хотя бы полчаса, чтобы понять, как отреагировать на его слова — как-нибудь иначе, нежели повалить его на спину прямо на лужайке.
|
|
— Мне нужна минута-другая, чтобы уложить все это в голове, — говорю я. — Лучше расскажи, что случилось.
С раскрасневшимися щеками Себастьян кивает.
— Ладно. Помнишь Бретта, про которого тогда говорили мои родители? Когда мы их подслушали, — добавляет он.
Этот парень женился на своем бойфренде, а мама Себастьяна главным образом беспокоилась о его родителях.
— Ага. Помню.
— Он со своим мужем переехал из Калифорнии в Солт-Лейк-Сити. Кажется, в приходе сейчас переполох, — Себастьян поворачивает мою руку ладонью вниз и проводит указательным пальцем по венам и сухожилиям. — А так мне можно?
— Наверное, — отвечаю я и смеюсь, поскольку с такой интонацией, как у меня, обычно упрашивают.
— В общем, родители за ужином обсуждали его приезд. Бабушка с дедушкой тоже, кстати, присутствовали, — усмехнувшись, Себастьян смотрит на меня. — Знаю, я выбрал не лучший момент, но вроде как… «вышел из шкафа».
— Можно сказать и так.
Себастьян снова смеется.
— Короче, представь себе: они говорят про Бретта и Джоша, и тут я откладываю вилку и интересуюсь у родителей, что будет, если один из их детей, окажется геем.
— Ты прямо так и сказал?
— Ага, — отвечает Себастьян и продолжает кивать, словно сам не верит в сказанное. — В последние несколько недель я чувствовал себя очень плохо. И не знаю, получится ли снова поверить, что мои чувства пройдут. Я пытался рассуждать гипотетически — например, если для тебя это всего лишь этап, перестанут ли меня в таком случае привлекать парни? Смогу ли однажды жениться на ком-то вроде Аманды? Но если честно, то нет. Я чувствую себя с тобой на своем месте. Частично из-за тебя самого, а частично…
— Потому что я парень? — подсказываю я.
Улыбка Себастьяна на этот раз широкая и радостная.
— Ага, — он делает паузу, и мне заранее понятно, какие именнослова сейчас произнесет. Словно специально выбрав этот момент, сквозь густую листву пробиваются лучи солнца. — Я стопроцентный гей.
Из меня вырывается радостный смех.
И, обняв Себастьяна за шею, я опрокидываю его на спину.
Лежа подо мной, он смеется, пока я осыпаю поцелуями его лицо и шею.
— Я очень горд слышать, как ты это произносишь.
— Я тренировался, — признается Себастьян. — Говорил в подушку. Шепотом повторял, пока ехал сюда на велосипеде. С тех пор как мы расстались, я произносил эти слова каждый день. И они больше не кажутся чужими и странными.
— Потому что они действительно не чужие и не странные, — вспомнив, что Себастьян так и недорассказал, я сажусь и тяну его за собой. — Итак. Ты задал им теоретический вопрос…
— Мама тут же замолчала, — говорит он, и наши улыбки меркнут, потому что стало не до веселья. — Папа с дедушкой обменялись взглядами, говорящими «Ну вот, приехали». Бабушка сосредоточилась на содержимом своей тарелки и начала нарезать стейк на крошечные кусочки. А Лиззи встала из-за стола и вывела из столовой Фейт и Аарона, — Себастьян с болью во взгляде смотрит на меня. — Лиззи, мой самый близкий друг, увела их, чтобы они не слышали этот разговор. И, похоже, что никто моему вопросу не удивился.
Наверное, примерно вот так и разбивается сердце. Я с сочувствием бормочу Себастьяну что-то бессвязное.
— И наконец папа спросил: «Ты имеешь в виду влечение или действия, Себастьян?». До того момента он ни разу не называл меня полным именем, — Себастьян тяжело сглатывает. — Я ответил ему: «И то, и другое». А дальше отец в основном говорил про то, что наша семья считает, будто священное действо продолжения рода должно быть разделено лишь между мужчиной и его женой, а все остальное подрывает основы нашей веры.
— Чего ты примерно и ожидал, — с осторожностью добавляю я. Имея в виду, что какой бы жуткой вся эта ситуация ни казалась, все могло быть сильно хуже. — Как ты думаешь, они хотя бы открыты к дальнейшему разговору?
— Это было неделю назад, — шепотом отвечает Себастьян. И, глядя на меня со слезами на глазах, добавляет: — И всю эту неделю со мной никто не разговаривал.
***
Они неделю его игнорируют.
Целую неделю!
Я даже вообразить не могу ситуацию, при которой неделю не буду разговаривать с родителями. Даже когда они на работе или в командировках, мама с папой звонят каждый вечер и просят подробнее, чем в обычные дни, обо всем им рассказать. Себастьян же живет со своими родными в одном доме, а те обходят его стороной, будто призрака.
Точно не знаю, когда именно мы меняем тему, но это происходит вскоре после рассказа Себастьяна. Утешить мне его нечем, хотя я пробую. Но, потерпев неудачу, просто укладываю его рядом с собой и, глядя вверх на крону дерева, рассказываю обо всех глупых сплетнях, которые мне поведала Отем.
Отем. Мне нужно собраться с духом и во всем признаться.
Но не сейчас, когда мы лежим бок о бок и держимся за руки. Ладони потеют и становятся влажными, но мы их не отпускаем.
— Чем ты занимался?
— Хандрил, — отвечаю я. — Ездил в школу. Но в основном хандрил.
— Я тоже, — свободной рукой Себастьян почесывает подбородок. На нем щетина, которая мне очень нравится. — Ну и в церковь ходил. Почти поселился там.
— Что ты собираешься делать?
— Не знаю, — он поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. — Через три недели стартует книжный тур. И честно говоря, сомневаюсь, что когда выйдет книга, родители продолжат вести себя в том же духе. Они гордятся мной, я это знаю. И захотят поделиться своей гордостью со всеми.
Про книгу Себастьяна я уже успел забыть. Тур словно был частью грядущей миссии и самостоятельным делом мной не рассматривался. Я дурак.
— И им не захочется, чтобы все увидели, какие они засранцы.
На это Себастьян ничего не отвечает. Еще бы. Спорить тут не с чем.
— Извини, — добавляю я. — Я не хотел поносить твоих родителей, потому что знаю, как вы близки. Просто разозлился.
— Я тоже, — он пододвигается ближе и кладет голову мне на плечо. Следующую фразу Себастьян говорит еле слышно, как будто много раз проговаривал ее в уме, и она истерлась, как заезженная пластинка. — А еще я никогда не ощущал себя таким недостойным.
Его слова словно удар ножа в живот. И в это же мгновение я хочу, чтобы Себастьян уехал из Прово ко всем чертям. Надеюсь, его книга за неделю разойдется миллионным тиражом, и все сойдут с ума от того, насколько он хорош как писатель. Надеюсь, что эго Себастьяна вырастет до небес, а сам он станет просто невыносим. Все что угодно, лишь бы никогда не слышать снова, как его подрагивающий слабый голос произносит эти страшные слова.
Я притягиваю Себастьяна к себе. Он поворачивается на бок и сдавленно всхлипывает, уткнувшись лицом мне в шею.
Мне на ум приходят сплошные банальности, но они прозвучат слишком неуместно.
Ты потрясающий.
Никому не позволяй заставлять чувствовать себя недостойным.
Я не знаю никого, похожего на тебя.
И так далее, и тому подобное.
Но нам обоим всегда было крайне важно, чт о о нас думают наши родные. Их уважение значит для каждого из нас очень много. Кроме того, Себастьяну грозит решение Церкви, которая объявит, что так сильно любимый им Бог считает его отвратительным. И я совершенно не могу представить, как залечить его душевные раны.
— Ты потрясающий, — наконец говорю я, а Себастьян сквозь всхлипы издает смешок. — Иди сюда и поцелуй меня. Дай мне расцеловать твое потрясающее лицо.
***
Такими и находит нас мама — плачущими, смеющимися и снова плачущими, лежащими в обнимку под деревом мистера Нюхача. Сначала на мамином лице появляется беспокойство.
Но как следует рассмотрев Себастьяна, она зажимает ладонью себе рот, и ее глаза тут же наполняются слезами. Мама поднимает нас на ноги, обнимает меня, а потом молча притягивает его в свои объятия — долго не отпуская и что-то шепча ему на ухо, — и внутри меня что-то надламывается, когда вижу, что Себастьян начинает рыдать еще сильней. Может быть, мама говорит ему «Ты потрясающий. Никому не позволяй заставлять чувствовать себя недостойным». Может, признается, что понимает, с чем он столкнулся, и надеется на благополучный исход. А может, обещает каждую неделю дарить ему наклейки на бампер. Каковы бы ни были мамины слова, они оказываются самыми необходимыми и правильными, поскольку, перестав плакать, Себастьян ей кивает.
Солнце уже начинает садиться, и, конечно же, принято решение, что Себастьян останется у нас на ужин. Стряхнув травинки со штанов, мы идем за мамой в дом. Сейчас поздняя весна, а это значит, что несмотря на теплые дни, после заката температура стремительно падает, и я только сейчас осознаю, как холодно было под деревом. В гостиной же родители разожгли камин, а из колонок звучит вокал Пола Саймона. За кухонным столом сидит Хейли и буквально выцарапывает в тетради домашнее задание по химии остро отточенным карандашом.
Согреться мне почему-то трудно. Мы смеемся и не можем оторваться друг от друга, а происходящее кажется фантастическим сном — Себастьян здесь, у меня дома, вместе с моей семьей. Я веду его к передней двери и вручаю свою висящую на крючке толстовку — темно-красную, с белой надписью «Стэнфорд».
Себастьян терпеливо ждет, когда, застегнув молнию, я любуюсь проделанной работой.
— А тебе идут эти цвета.
— К сожалению, я уже учусь в местном университете.
«Пока что», — думаю я. Боже, готовность Себастьяна принять наши отношения как данность влияет на очень многое. Если он останется в УБЯ, во время учебы ему нельзя будет открыться. Ведь тем самым он нарушит правила. С другой стороны, в стране есть и другие университеты…
Все это как-то нереально. Я смотрю в сторону кухни, где мои родители, согнувшись пополам, хохочут над папиным комичным отвращением, вызванным прикосновением к сырой курице. Похоже, они оба готовы забыть на сегодня про свои беспокойства, поняв, что именно нам сейчас нужно: пару часов побыть самой обычной парой. Единственное указание, которое мы получаем, — это вымыть руки перед ужином.
— Кстати об университете…
При словах Себастьяна я вздрагиваю, потому что до меня внезапно доходит: с тех пор как мы расстались, прошло всего несколько недель, но случилось так много всего, что уже пора подумать о будущем. Себастьян еще не знает, куда я уезжаю в августе.
— Насколько я понимаю, ты получил ответы?
— Ага, — отвечаю я и немного расстегиваю молнию его толстовки, чтобы была видна шея и верхняя часть ключиц. Кожа у Себастьяна гладкая и идеально загорелая. Мне хочется раздеть его и устроить фотосессию.
Я даже забыл, о чем мы говорим.
— Ну и?
— Я еду в UCLA, — встретившись с ним взглядом, говорю я.
Какое-то время Себастьян молчит, а пульс на его шее ускоряется.
— Значит, ты не останешься в этом штате?
— Нет, — поморщившись, отвечаю я и надеюсь, что моя улыбка смягчит резкость последующих слов: — Ты тоже не останешься. Разве нет?
Себастьян тяжело вздыхает.
— Кто знает, — он проводит ладонью по моему плечу и спускается к животу. Мое тело ощущается натянутой струной. — Когда ты уезжаешь?
— Наверное, в августе.
— Как у тебя дела с книгой?
Внутри все отзывается спазмом, и я осторожно убираю его руку.
— Нормально. Пойдем. Выпьем что-нибудь.
Себастьян пишет родителям, что домой придет поздно, но его сообщение остается неотвеченным.
Кажется, я запомню этот вечер на всю жизнь; это не пустые слова и не преувеличение. Родители как будто под веществами — они ведут себя просто уморительно. Хейли хохочет до слез. Себастьян чуть не выплевывает воду, которую собирался проглотить, когда папа рассказывает свою любимую кошмарную шуточку про утку, зашедшую в бар и заказавшую себе изюм. К концу ужина я беру Себастьяна за руку, и несколько секунд родители молча на нас смотрят со смесью беспокойства и восхищения. После чего предлагают десерт.
Такую жизнь я и хочу для нас. Каждый раз, когда мы встречаемся с Себастьяном взглядами, я мысленно говорю ему: «Видишь? Это может быть примерно так. Причем каждый день».
Но потом мне становится понятно значение его взгляда, направленного на меня: «Может. Но тогда я потеряю все, что знаю, и всех, кто сейчас у меня есть».
Честно говоря, винить Себастьяна в том, что только наших отношений ему не достаточно, я не могу.
***
Через двадцать минут после начала просмотра фильма «007: Спектр» мама с папой отправляются спать. Поднимают с кресла уже посапывающую Хейли и помогают ей подняться по лестнице. Папа напоследок оборачивается через плечо, одновременно подбадривая и как бы говоря: «Не вздумайте заняться сексом на диване». После чего уходит.
Освещенные голубым сиянием экрана, мы сидим в гостиной одни, а перед нами на столе стоит почти нетронутая миска попкорна. Поначалу мы не двигаемся и продолжаем держаться за руки под пледом. Время от времени мне в голову приходит мысль: «Интересно, происходит ли с ним то же самое?» Поверить не могу, что Себастьян здесь, что мы снова вместе и что этим вечером мои родители общались с моим парнем, как будто это нечто само собой разумеющееся.
Но внутренний голос, который весь вечер многозначительно покашливал, я больше игнорировать не могу.
— Мне нужно тебе кое-что рассказать, — начинаю я.
Себастьян поворачивается ко мне. Экран телевизора освещает только левую сторону его лица, а в сочетании с резко очерченной челюстью, острыми скулами и напряженным взглядом Себастьян немного похож на Терминатора.
— Давай.
— Я лажанулся, — сделав глубокий вдох, говорю я. — Когда мы расстались, я был в раздрае. На самом деле, б о льшую часть того дня даже не помню. Знаю только, что несколько часов где-то колесил, а потом приехал к Отем. Я плакал и мыслил недостаточно ясно.
Кажется, Себастьян сразу же понял, о чем пойдет речь, потому что, резко втянув в себя воздух, он произносит:
— О…
Медленно кивая и мучаясь угрызениями совести, я отвечаю:
— Да.
Кивнув, он отворачивается к экрану.
— Между нами все снова в порядке. Мы поговорили и, несмотря на всю неловкость, справимся с ситуацией. Я просто… не хотел скрывать это от тебя.
— Давай убедимся, что я правильно тебя понял: ты занимался с ней сексом?
Пару секунд я молчу, придавленный чувством вины, а потом говорю:
— Да.
На челюсти Себастьяна пульсирует мускул.
— Но быть ты с ней не хочешь?
— Себастьян, захоти я быть с Одди, уже давно был бы с Одди. Она моя лучшая подруга, и я поехал к ней, потому что был сильно расстроен. Понимаю, это звучит жутко, но нам внезапно стало настолько комфортно друг с другом, что за разговором последовал секс.
В глубине души я надеюсь, что, несмотря на тему нашей беседы, его это рассмешит. Но Себастьян поворачивается ко мне и хмуро говорит:
— Звучит и правда не очень.
— Согласен.
Подняв руку, он задумчиво потирает свою грудь. Я наклоняюсь и губами прижимаюсь к костяшкам его пальцев.
— Знаю, я сам все испортил, — тихо говорит Себастьян. — И кажется, у меня нет права на реакцию, которую хотел бы сейчас продемонстрировать.
— Есть. И будь я сейчас на твоем месте, то, наверное, спятил бы.
— Но ты не стал бы говорить мне, чт о делать, а что нет, после того как мы расстались, — похоже, его природное спокойствие берет верх. Даже не знаю, радоваться мне или же расстраиваться, что он не ревнует.
— Думаю, нет.
— А если мы вместе, то ты со мной, да? — спрашивает Себастьян. — Даже если я уеду?
Отодвинувшись немного, я внимательно всматриваюсь в его лицо.
— Ты же говорил, что во время миссии вам нельзя состоять в отношениях.
Опустив голову, он отвечает:
— Хочу решить, каким правилам следовать, а каким нет.
— Не рассказывая при этом никому правду о себе?
Себастьян поворачивается и, прижавшись лицом к моей шее, испускает тихий стон.
— Еще не знаю, — следующие его слова звучат приглушенно: — Все связанное с Церковью значит для меня очень много. А желание говорить с Богом стало инстинктивным. Как будто это уже часть меня. Представить себе не могу, что буду делать, если уйду. Это все равно что стоять посреди поля и пытаться нащупать четыре стены. Кроме религии в моей жизни нет других опор.
Интересно, уйдет ли Себастьян из Церкви? Ведь его выбор либо/либо. Без потерь не обойтись.
— В других городах жизнь может оказаться менее напряженной, отношение Церкви в том числе, — говорю я. — Например, в Лос-Анджелесе.
Себастьян смеется и проводит зубами по моей ключице.
На какое-то время в гостиной воцаряется молчание.
Краем уха прислушиваясь, не начнет ли кто спускаться вниз, в остальном я целиком и полностью сосредоточен на тихих стонах, которые издает Себастьян.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Прислушайтесь к дельному совету: никогда не ложитесь с краю, когда спите с кем-нибудь в обнимку на диване. Во-первых, скатитесь на пол, а во-вторых, разбудит вас даже не это, а судорога в шее. И скорее всего, когда проснетесь в одиночестве на полу, над вами будет стоять отец и с сомнением оглядывать вас полуголого, с прилипшими к груди кусочками попкорна из опрокинутой миски, на который вы и приземлились посреди ночи.
— Себастьян провел у нас ночь?
— Э-э… — я сажусь и смотрю по сторонам. Даже не глядя в зеркало, я уверен, что волосы стоят торчком. Заметив прилипший в опасной близости от соска острый кусочек попкорна, стряхиваю его на пол. — Точно не знаю. Наверное, его здесь уже нет.
— Как и твоей футболки, да?
— Пап…
— Таннер.
Из-за того, что на папе пижамные штаны с изображением Коржика, которые ему пару лет назад подарила Хейли на Рождество и Хануку разом, серьезно отнестись к его суровому тону немного трудно.
— Ты опаздываешь, — говорит он и отворачивается, но я успеваю заметить улыбку. — Одевайся и поешь что-нибудь.
Прихватив с кухни миску хлопьев, я несусь в свою комнату. Мне многое нужно успеть записать.
***
Себастьян не ответил на эмодзи с изображением курицы, попкорна и песчаного пляжа, которые я отправил ему, прежде чем поехать в школу, и днем не появился на Семинаре. Тогда по возвращении домой я отправил письмо на его личный почтовый ящик:
«Привет, это я. Просто хотел узнать, как ты. Все нормально? Если решишь зайти, сегодня я дома.
Танн».
Ответа не последовало.
Я стараюсь не обращать внимания на уже знакомую тянущую боль в груди, но к ужину аппетит не появляется. Мама с папой обеспокоенно переглядываются, когда на вопрос, разговаривал ли я сегодня с Себастьяном, отвечаю им невнятным мычанием. Даже Хейли предлагает помыть посуду вместо меня.
На следующий день я отправляю ему наш давний аварийный позывной — эмодзи с горой, — но в ответ по-прежнему тишина.
За обедом звоню. Сразу же попадаю на голосовую почту.
И в этот момент фон моих отправленных сообщений становится зеленым, как будто его iMessage отключился.
***
Сегодня ничего.
По-прежнему ничего.
С тех пор как Себастьян приезжал ко мне, прошло четыре дня, и только тогда я наконец получаю от него письмо по электронной почте.
«Таннер,
мне очень жаль, что я ввел тебя в заблуждение насчет своих чувств и идентичности. Надеюсь, отсутствие объяснений не причинило тебе слишком много боли.
Желаю тебе всего самого замечательного и успеха в будущей учебе в UCLA.
С наилучшими пожеланиями,
Себастьян Бразер».
Когда заканчиваю читать, не знаю, что и думать. Я перечитываю письмо раз десять, потому что во время первых девяти не могу поверить, что правильно понял написанное.
Потом открываю папку, где хранятся письма от Себастьяна. Передо мной совсем другие фразы, не похожие на формальные и отстраненные из последнего письма.
«Это странно, что я хочу проводить с тобой каждую секунду?
Иногда мне трудно не таращиться на тебя в классе. Все время кажется, что мои взгляды заметят и всё поймут.
Я все еще ощущаю твой поцелуй на своей шее».
Так что нет, Себастьян не ввел меня в заблуждение насчет своих чувств.
***
На письмо о моем зачислении в UCLA я отправляю в администрацию университета ответное, дрожащей рукой подписав соглашение, что поступление будет зависеть от моих оценок за этот семестр. Переехать я должен седьмого августа. Первый ознакомительный учебный день — двадцать четвертого августа. Отправляю сообщение Себастьяну, где рассказываю об этом, но он не отвечает.
Сегодня я понял, что за прошедшие шесть дней написал ему двадцать смс с эмодзи. Безумие, да? Но сколько было других, со словами, которые я написал и удалил, так и не отправив?.. Рядом со мной Одди, мама и папа, всегда готовые выслушать, если мне это понадобится. С Мэнни мы как-то раз пообедали и провели время в комфортном молчании. Даже Хейли со мной чрезвычайно мила.
Но поговорить я хочу лишь с ним.
***
Завтра день сдачи моей книги, а я понятия не имею, что делать. Во второй главе появляется Себастьян. Фудзита сказал, что мне нужно сдать как минимум сотню страниц, чтобы он мог поставить оценку, но ему прекрасно известно — у меня написано гораздо больше. Даже если я сдам ему эту сотню, то там как раз Себастьян говорит мне, что ему всегда нравились парни. И Фудзита прочитает про наш поцелуй.
Самое смешное, что какие бы изменения в сюжете я ни сделал, они не будут иметь значения для тех, кто наблюдал за мной в классе дольше двух минут. Я могу переместить сюжет в альтернативную вселенную на какую-нибудь планету Скайтрон-1, назвать его Стивом, а себя Баки [Стив Роджерс и Баки Барнс, персонажи вселенной Marvel — прим. перев.], выдать каждому по суперспособности, но все равно будет очевидно, о ком эта книга. Как не мог контролировать выражение своего лица, когда Себастьян находился со мной в одном помещении, так теперь не в состоянии спрятать чувства, которые описаны на каждой странице, какими бы деталями я ни нагрузил книгу.
Если по этому предмету получу низший балл — что мне и светит, когда сдам Фудзите только двадцать страниц, — то год я все равно закрою, правда с гораздо худшими результатами, и заодно потеряю свой оценочный рейтинг. Но UCLA все равно меня примет. Наверное.
Понимая, что концовка книги совершенно идиотская и слабая, я даже не пытаюсь сочинить нечто стоящее, и потому это все, что у меня есть.
Каким идиотом я был, когда начал писать книгу про то, как писать книгу, и решил, будто у нее будет хэппи-энд? Изначально я планировал относительно сюжета оставаться в следующих рамках: счастливая концовка, ничем не обремененная жизнь. Но, видимо, лучше выучить этот урок сейчас, нежели потом, когда буду жить вдали от родного дома и среди людей, не настолько добрых и принимающих.
Я был счастливым засранцем, не знавшим, как устроен мир.
***
Я стою возле кабинета Фудзиты. У него сейчас посетитель — Джули, которая плачет и, наверное, расстроена из-за сдачи своей книги, а я чувствую онемение. Нет, не совсем так. Я чувствую облегчение, потому что оба моих страха — что отношения с Себастьяном снова закончатся и что нужно сдавать книгу — улетучились, и беспокоиться мне по этим двум поводам уже не нужно.
Когда подходит моя очередь, я вхожу в кабинет. Фудзита бросает взгляд на ноутбук в моих руках.
— Ты не распечатал книгу?
— Нет.
Теперь он выглядит озадаченным.
— Мне нечего сдать.
Есть что-то почти эпичное в том, когда учитель при тебе говорит: «Это что еще за херня?».
— Правда нечего, — я переминаюсь с ноги на ногу, ощущая дискомфорт от его пристального взгляда. — Кое-что я написал, но сдать рукопись не могу. Даже сто страниц.
— Почему?
Я не могу объяснить ему и это. Отвожу взгляд и смотрю на царящий на его столе беспорядок.
— И что ты ожидаешь от меня?
— Что вы поставите мне двойку.
— Сядь, — говорит Фудзита. — И подумай минут пять. Ты спятил?