Его лента еще более увлекательная, чем Себастьян предполагал. Вот его фото на заднем сиденье машины — он делает вид, будто душит сидящего спереди отца. А здесь фотография крепко спящей рядом с ним Хейли и подпись: «Мне нужно алиби! #нераскаиваюсь». Ниже бургер, какие-то жуткие фальшивые пришельцы, Камри Таннера, припаркованная у здания с названием «Дикстра-Холл», и фото, при виде которого Себастьян тихо всхлипывает, — улыбающийся Таннер в пустой комнате общежития в футболке UCLA.
Большой палец зависает над сердечком. Если он лайкнет, Таннер увидит. Но разве это плохо? Таннер будет знать, что он думает о нем. Возможно, в будущем они смогли бы подписаться друг на друга и время от времени обмениваться сообщениями.
Вот только тут и начнутся сложности. Потому что для Себастьяна одних разговоров всегда будет мало. После переписки захочется созвониться, а потом и встретиться. Последуют поцелуи и нечто большее. Потому что даже сейчас, когда в его дом со всей страны стекаются друзья и родные — приехавшие сюда только ради него — он по-прежнему думает лишь о Таннере.
Через несколько недель он получит посвящение на священническое служение Мельхиседека, после чего его ждет церемония в Храме, где он получит облечение — и все равно будет думать о Таннере. Себастьян пытается представить, как будет носить храмовое белье — чего он ждал всю свою жизнь…
И ему становится тяжело дышать.
Он гей. И другим никогда не будет. Сегодня вечером от него ждут, что он скажет, как сильно рад призванию распространить слово Божье, куда бы Он его ни отправил. Вот только Себастьян больше не понимает, как вписывается в учение Господне.
Что же тогда он делает?
***
Когда Себастьян входит в дом, от ароматов еды его рот наполняется слюной. Подходит мама и, обняв его, угощает печеньем.
Она кажется такой счастливой, а Себастьян сейчас все испортит.
Он покашливает.
— Привет, народ, — приехали еще не все, но самые близкие тут. В его сторону поворачиваются пять улыбающихся лиц. Поправив платье, Фейт с гордостью выпрямляется, когда ловит на себе взгляд Себастьяна. Он помнит это чувство — когда ты еще маленький и смотришь, как кто-то вот-вот вскроет письмо. Это все равно что находиться рядом со знаменитостью.
Сердце Себастьяна разбивается на мелкие кусочки.
— Ты так хорошо выглядишь сегодня.
Из кухни приходит мама и останавливается у обеденного стола. На ней фартук с надписью «Сохраняй спокойствие и служи людям». На память Себастьяну тут же приходит фартук мамы Таннера с радугой, который вечно смущает ее сына. Он бы многое отдал за то, чтобы хоть кто-то из родителей принимал бы его безоговорочно. Таким, какой он есть.
— Себастьян? — подойдя на шаг ближе, произносит миссис Бразер. — Дорогой, с тобой все в порядке?
Он кивает, но чувствует рвущийся из горла всхлип.
— Мне очень жаль. Мне… очень, очень жаль. Но мне нужно несколько минут поговорить с тобой и папой наедине.
ЭПИЛОГ
Разговаривая на днях по телефону с Отем, я пошутил, что не могу решить, где лучше: в Прово или в Лос-Анджелесе. Юмор она не оценила — еще бы, ведь она живет в прекрасной стране чудес под названием Коннектикут, где носит свитера с заплатками на локтях и гольфы (носит-носит, не переубеждайте меня и не рушьте симпатичный образ). Лос-Анджелес великолепен, не поймите меня неправильно, просто чересчур огромный. Я вырос недалеко от Сан-Франциско, поэтому крупными городами меня не удивить, но Лос-Анджелес совсем другой, а UCLA — это вообще мегаполис внутри мегаполиса. С высоты птичьего полета Вествуд-Виллидж представляет собой густую сеть артерий и артериол, встроенную в огромную сосудистую систему улиц Лос-Анджелеса и зажатую между бульварами Уилшир и Сансет. Прошло недели три, прежде чем я перестал ощущать себя затерявшимся в городских джунглях.
Мама, папа и Хейли приехали сюда со мной в августе, и ту поездку можно считать худшей в истории человечества. Каждый из нас, я уверен, не раз молился о нашествии зомби-апокалипсиса, чтобы он уничтожил родственничков. Если в двух словах, дело было так: Хейли в замкнутых пространствах ведет себя из рук вон плохо, папа водит хуже слепого пенсионера, и никто из нас не смог договориться, какую музыку слушать.
Рассказываю дальше. Нормально ориентироваться в универе я начал далеко не сразу. Посетил несколько занятий о том, как не стать насильником и что делать, чтобы не умереть от алкогольного отравления. Обе темы тренингов, как мне кажется, охватывают множество важных моментов. Также все студенты прослушали лекцию про кодекс чести университета — необычный и хорошо продуманный свод предложений, сильно отличающийся от закостеневших правил, навязанных в УБЯ. Три недели спустя я уже не помню ни слова, впрочем, уверен, никто из присутствующих толком не вслушивался.
Меня поселили в Дикстра-Холл, что очень даже неплохо, потому что здание несколько лет назад отремонтировали. Но учитывая отсутствие опыта в таких вопросах, с уверенностью могу сказать лишь одно: это типичное общежитие. В каждой комнате по две односпальные кровати, на этаже мужская и женская ванные с душевыми у одной стены и рядом туалетов у другой. Прачечная. Вай-фай.
Моего соседа по комнате Райкера смело можно назвать самым чокнутым из всех, кого я когда-либо встречал. Вселенная словно сказала мне: «О, ты уехал из Прово ради более яркой жизни? Получай». И вот плохая новость: целыми днями Райкер зажигает на вечеринках, и от него постоянно несет пивом. Впрочем, отсюда следует и хорошая: в нашей комнате он почти не появляется.
До второго курса специализацию нам выбирать не нужно, но я уже решил, что пойду в медицину. Кто бы мог подумать, да? Образовательная программа здесь очень сильная, и если я продолжу изучать английский и литературу в качестве дополнительных предметов, мою нагрузку можно назвать разумно спланированной. Да, я дальновидный. Будь как я.
Наука оказалась вполне очевидным выбором, но все мы знаем, что я не смогу бросить английский слишком надолго. Во-первых, меня так хорошо натаскала Отем, что было бы безумием не продолжать писать. А во-вторых, писательство выявило во мне что-то неведомое раньше. Возможно, у меня получится действительно стоящая книга. Возможно, и нет, но тогда я просто напишу другую. Как бы то ни было, писать — значит держаться за ниточку, пусть и совсем тонкую, ведущую к нему. Теперь я понимаю, что мне это необходимо.
Куда бы я ни пошел, Себастьян словно где-то рядом. На первой вечеринке, которую я посетил, мы все вместе играли в какую-то игру, и я познакомился с несколькими людьми, выпил пива, пофлиртовал кое с кем, но домой отправился один. Мне пока непонятно, перестану ли я ощущать эту непрекращающуюся боль и захочу ли быть с кем-нибудь еще. Были ситуации, которые — если бы не Себастьян — вполне могли бы привести к совместно проведенной ночи. Но я хочу только его. Каким бы безумием это ни выглядело со стороны — особенно после всего произошедшего, — могу сказать с уверенностью: я не перестал надеяться. Его реакция в книжном не выходит у меня из головы. И он нарисовал гору на титульном листе книги, которую подписал для меня. Себастьян любит меня. Я точно знаю.
Или любил…
А жить здесь — значит ощущать перемены в жизни куда более значимые, нежели просто смена города на более крупный. Вне зависимости от происходящего в остальной части страны, Лос-Анжелес дружелюбный по отношению к геям город. Тут никто не скрывается. Тут все гордятся собой. По улицам, держась за руки, гуляют парочки в самых разных комбинациях, и никто даже бровью не ведет. Не могу себе представить ничего подобного на улице большинства мелких городов — и уж точно не в Прово. Мормоны слишком хорошо воспитаны, чтобы высказать тебе что-либо в лицо, но осуждение и отвращение будут витать в воздухе.
Так и не зная, куда в итоге Себастьян отправился на миссию, я за него беспокоюсь. Хорошо ли он проводит время? Или же страдает? Приходится ли ему прятать часть своей души ради счастья важных ему людей? Зная, что связатся с ним все равно невозможно, я больше не пишу ни сообщения, ни письма. Но иногда, чтобы хоть как-то снизить напряжение в груди, я пишу что-нибудь и отправляю сам себе — просто чтобы крутящиеся в голове слова перестали мешать мне нормально дышать.
Отем сообщила, что миссис Бразер собралась показать в Фейсбуке момент вскрытия письма, но вынести это я оказался не в состоянии. Я предположил, что Одди посмотрела, но она клянется, будто не знает, куда направили Себастьяна. Впрочем, даже если она врет, я взял с нее обещание мне не говорить. Что, если он поедет в Финикс или в Сан-Диего? Я ведь не смогу удержаться и, приехав туда на машине, начну искать по окрестностям самого сексуального парня на свете, с длинной челкой, в белой рубашке и на велосипеде.
Иногда по ночам, когда не спится и невозможно перестать вспоминать обо всем, чем мы с ним занимались, я представляю, как сдаюсь и спрашиваю у Отем, где его найти. Представляю, как вижу его в типичной одежде миссионера и как он удивится моему появлению. И фантазирую, как предложу ему сделку: стану мормоном, если он останется со мной навсегда, пусть и в тайне.
***
В первый уикенд октября я, как обычно, в одиннадцать часов утра в воскресенье звоню Отем. И сначала, как и всегда, чувствую боль при звуке ее такого знакомого голоса. Может показаться странным, но как бы тяжело мне ни было прощаться с родителями и сестрой у дверей общежития, расставание с Одди оказалось еще более трудным. Иногда я ругаю себя за то, что не рассказал ей о себе раньше. А теперь у каждого из нас появятся другие близкие друзья. Что бы мы ни говорили при этом друг другу, перемен не избежать.
— Таннер, боже мой, подожди, дай я прочитаю тебе письмо!
Именно так она меня и поприветствовала. Я ничего не успел ей сказать, как она уже положила трубку, чтобы достать, как я полагаю, последний манифест Братали [производное от сочетания слов brat (капризная, избалованная) и имени Натали — прим. перев].
Ее соседка по комнате — на самом деле, Натали — склонна к экзальтации и истерикам и часто оставляет на столе Отем пассивно-агрессивные заявления насчет шума, чистоты, заканчивающейся зубной пасты в ванной, которой они вдвоем пользуются, и того, сколько кому ящиков позволено занимать. Любопытный факт: мы с Одди уверены, что она мастурбирует, когда думает, будто Одди спит. Факт этот ни к чему отношения не имеет, просто я счел эту историю захватывающей и потребовал как можно больше деталей, прежде чем согласиться с самой теорией.
Телефон падает у Отем из рук, прежде чем она умудряется схватить его покрепче.
— Обожебожебоже!
— На этот раз что-то стоящее?
— Думаю, это письмо лучшее за все время, — сделав глубокий вдох, Отем усмехается. — Помнишь, я говорила тебе, что на прошлой неделе она заболела?
Я с трудом могу вспомнить ту смс. Мои входящие забиты под завязку.
— Ага.
— В общем, записка про тот день. Итак. «Дорогая Отем, — начинает она читать. — Спасибо тебе еще раз, что принесла мне завтрак. Мне было так плохо! И я чувствую себя такой неблагодарной, когда пишу об этом…»
Я с удивлением смеюсь и жду, к чему она ведет.
— Господи…
— «…но я не могу перестать об этом думать, так что решила все же сказать. Вилка с тарелкой были грязными, в каких-то крошках. И я тогда подумала: сделала ли это Отем специально? Надеюсь, что нет. Знаю, что иногда могу быть привередливой, но я хочу, чтобы отношения между нами всегда были столь же доверительные, как и сейчас…»
— Черт, да она не в себе!
— «…поэтому и подумала, что лучше все-таки спросить. Или же просто хотела, чтобы ты знала, что если это было специально, то это очень плохо с твоей стороны. Само собой, если так вышло случайно, то не обращай внимания. Ты очень милая! Целую. Нат».
Я провожу рукой по лицу.
— Если честно, Одди, тебе пора найти себе новую соседку. По сравнению с этой даже Райкер милашка.
— Не могу! На моих глазах народ уже менялся соседями. Столько нервов!
— А с этой нервов типа нет?
— Есть немного, — соглашается Отем, — но еще она такая странная. От чего становится ужасно интересно.
— Хотя я очень даже понимаю ее претензии насчет крошек. Я талдычил тебе о них уже много лет. Но принести еду больному в грязной посуде…
Отем хохочет.
— Можно подумать, она в нашей столовой ни разу не ела. Посуда там выглядит довольно подозрительно.
— Действительно, как они посмели! Они вообще в курсе, что такое Йельский университет?
— Да ну тебя. Как в Лос-Анджелесе?
Я выглядываю в окно.
— Солнечно.
Отем стонет от зависти.
— А как выходные? Что интересного?
— Вчера университетская сборная играла с Вашингтон Стейт Кугарс, так что мы толпой отправились на игру.
— Кто бы мог подумать: Таннер футбольный фанат…
— Я бы не стал называть себя именно фанатом. Скорее осведомленным насчет некоторых правил, — откинувшись на спинку стула, я почесываю подбородок. — А вечером к нам на вечеринку приходили ребята из Хедрик-Холл. Я ходил туда с Брекином, — Брекин, мой первый здешний близкий друг, сбежал из маленького техасского городка, и по странному совпадению он 1) гей и 2) мормон. Нарочно не придумаешь. Еще он очень умный и читает почти с таким же ненасытным книжным голодом, как и Отем. Пожалуй, я мог бы в него влюбиться, если бы мое сердце уже не было занято. — Вроде интересный день получился. А ты чем занималась?
— У Дикона было соревнование, так что мы были там.
Дикон. Ее бойфренд и звезда команды по гребле в одном лице.
Не стану отрицать, я ревную — хотя совсем чуть-чуть. Но в целом, кажется, он классный парень. Ирландец. По уши влюблен в Отем. Так что он мне уже нравится. На прошлой неделе Дикон написал мне с просьбой помочь выбрать ей подарок на день рождения. Подключить лучшего друга — умный ход.
— Я скучаю по тебе, — говорю я.
— Я тоже.
Рассказав друг другу, чем займемся на День Благодарения, мы договариваемся созвониться на следующей неделе и, переполненные любовью друг к другу, заканчиваем разговор.
Не проходит и пятнадцати минут, как я снова чувствую тоску.
Но потом в дверях вижу Брекина с фрисби в руке.
— Из-за кого из них на этот раз?
Однажды вечером после нескольких эпизодов «Во все тяжкие» подряд и моря водки с тоником я обо всем ему рассказал.
— Из-за обоих.
Брекин показывает на фрисби.
— Пойдем на улицу. Там хорошая погода.
***
В моей жизни было несколько моментов, когда я ощущал действия высших сил. Первый произошел, когда мне было шесть лет, а Хейли три года. Это мое самое раннее отчетливое воспоминание; все предыдущие — невнятные и обрывочные. Например, как я бросаюсь пастой или как смотрю в потолок, когда кто-то из родителей читает мне перед сном. А то очень хорошо отпечаталось у меня в голове. Мама, Хейли и я поехали в T.J. Maxx. Стойки с одеждой стояли так близко друг к другу, что пройти мимо и не задеть какую-нибудь вещь было практически невозможно.
Глупенькая Хейли, играя, несколько раз пряталась от мамы среди вещей. Но потом совсем исчезла. Минут десять мы бегали по магазину и в панике громко ее звали, проверив каждую полку. Но найти Хейли никак и не могли. По нашей просьбе продавщицы вызвали охрану. Мама была в истерике. Я тоже был в истерике. Раньше никогда не делал ничего подобного, но закрыв глаза, я начал умолять — не человека, не силу, а, наверное, некое возможное будущее, — чтобы с Хейли все было в порядке. Всего за несколько недель до этого происшествия я узнал слово «похищение», и оно так сильно перестроило мое мышление, что возможность похищения я видел на каждом шагу.
Я чувствовал себя гораздо лучше, когда без конца повторял: «Пожалуйста, пусть Хейли найдется, пожалуйста, пусть с ней все будет хорошо, пожалуйста», — и, наверное, именно поэтому отлично понимал Себастьяна, когда он говорил, что молитва успокаивает. А тогда я понимал, что беспомощен, но все равно казалось, что у моих пожеланий есть сила и что они могут изменить случившееся с моей сестрой.
Никогда не забуду то внутреннее спокойствие. Не переставая мысленно повторять одни и те же слова, я подошел и обнял маму, и хотя продавщицы продолжали бегать и кричать, мое спокойствие передалось и ей. Мы стояли и концентрировались на своих вдохах и выдохах, надеясь, что Хейли где-то поблизости, в то время как охранники отдавали друг другу распоряжения по рации, а продавщицы осматривали каждый закуток. И наконец из-за пыльной стойки в дальней части магазина выскочила Хейли и с горделивой улыбкой до ушей закричала:
— ХЕЙЛИ ВЫИГРАЛА!
Были и другие моменты. Когда кто-то будто убедил меня не приходить на пляж в день, когда там заметили отбойное течение. Я помню это умиротворяющее чувство, когда сначала ты расстроен, а потом, не очутившись в катастрофе, просто дышишь — медленно вдыхаешь и выдыхаешь, гадая при этом, с чего это вдруг прекратилась паника и наступило расслабление. Иногда это были незначительные моменты, иногда важные, но я не перестаю считать, что такие мгновения — неотъемлемая часть человеческой жизни. Особенно когда вырос окруженным заботой близких.
Тем не менее все описанное никак не объясняет случившееся этим воскресным днем. Мы с Брекином вышли из дома покидать фрисби. На улице стояла замечательная безветренная погода — 23 градуса и ни единого облачка. Странная дымка с океана, которая часто висит над городом до самого обеда, испарилась, а небо стало удивительно синим, что обычно замечает каждый турист. Ярко-зеленый диск летал туда-сюда между мной и Брекином. Мы уворачивались от гуляющих в парке людей, приносили прощения, если фрисби прилетал кому-нибудь под ноги или — как случилось один раз — ударил по голени. К началу игры солнце было слева от меня, а после множества бросков и беготни я обнаружил, что оно светит мне прямо в глаза.
Наверное, я сейчас сильно романтизирую — когда нахожусь в здравом и склонном к атеизму уме, я не сомневаюсь, что склонен романтизировать важные моменты (насчет иных случаев не поручусь), — но как только вспоминаю этот день, в голове всегда одно и тоже. Как будто наша игра, с ее подачами и перемещениями, имела определенный узор, выполненный с помощью линейки-спирографа. После каждой пойманной подачи Брекина мы смещались на один и тот же градус: вот мы развернулись на десять, пятнадцать, двадцать градусов, потом на тридцать и, наконец, ровно на девяносто градусов относительно места, откуда начали.
Походка каждого человека так же уникальна, как отпечаток пальца. Себастьян всегда ходил, ровно держа тело, неторопливо и с осторожностью. Каждый шаг такой же выверенный, как предыдущий. Я помнил очертания его плеч — широких и мускулистых — и как он держал голову — ровно и с изяществом. Помнил, что во время ходьбы он слегка прятал большой палец, что со стороны выглядело, как кулак, а левая рука всегда оставалась расслабленной.
И вот я увидел Себастьяна, подсвеченного сзади солнцем. Поэтому черт лица было не разглядеть, лишь манеру ходить. И он шел ко мне.
Брекин бросил фрисби, но когда солнце ослепило мои вытаращенные глаза, зеленый диск медленно пролетел мимо меня.
Проморгавшись и избавившись от солнечного зайчика в глазах, я снова посмотрел Брекину за спину. Человек подошел ближе, и оказалось, что это совсем не Себастьян. Кто-то другой, с прямой осанкой и привычкой держать правую руку почти в кулаке.
Сходство есть, но это был не он.
Из курса биологии в одиннадцатом классе я помню, что у нейронов, передающих в мозг сигналы о боли и называющихся C-волокнами, на самом деле, низкая скорость проводимости. Информация о боли поступает в мозг медленнее любой другой — включая и осознание, что скоро будет больно. Учитель спросил у нас, почему, по нашему мнению, это выгодно с точки зрения эволюции, и ответ тогда казался очень простым: нам необходима возможность избежать соприкосновения с источником боли, прежде чем она нас поразит.
Предпочитаю думать, что таким образом я был готов к грядущей боли. Поскольку солнечный свет достиг меня первым, предупредив о том, что вот-вот появится источник боли: моя надежда. И напоминая мне, что, конечно же, это не Себастьян. Я же в солнечном Лос-Анджелесе.
А он был где-то еще, спасал заблудшие души. Так что его здесь и быть не могло.
«Себастьян сюда вообще никогда не приехал бы, — думал я. — И не вернулся бы ко мне».
Нормально ли я себя при это чувствовал? Нет. Но скучать по нему всю оставшуюся жизнь казалось легче, нежели вести борьбу, которая была обыденной для Себастьяна: по утрам прятать себя в условную коробочку и помещать ее внутрь собственного сердца, надеясь при этом, что оно сможет биться несмотря на всевозможные запреты, которые кажутся клеткой. Каждый день я могу ходить на занятия, оставаясь при этом самим собой, знакомиться с новыми людьми, гулять и кидать фрисби. Каждый день я был благодарен, что ни для кого вокруг не имеет значения, слишком ли или недостаточно мужественно себя веду, чересчур открыт по отношению к другим или же наоборот.
Каждый день я благодарен, что меня принимают таким, какой я есть, без тени осуждения.
Поэтому каждый день я отстаивал права Себастьяна и других людей, с кем мы находимся в одинаковом положении, но жизнь которых не такая свободная, как моя, и кто сражается за свое место в мире, диктующем, что лишь белые и гетеросексуальные люди получают все призы в этой жизненной игре.
В груди было тесно от сожаления, облегчения и решимости. «Дай мне еще, — мысленно обращался я кому бы то ни было: Богу, волшебнику страны Оз или Мойрам. — Подари мне еще одну надежду, что Себастьян вернется. Я в состоянии принять эту боль. А рациональные напоминания, что он не вернется — и почему — будут поддерживать меня в борьбе».
Подхватив фрисби, я бросил его Брекину. Он поймал его одной рукой, а я начал прыгать из стороны в сторону, расставив локти.
— Заставь меня как следует побегать.
Брекин поднял подбородок и засмеялся.
— Поосторожней, приятель.
— Все нормально. Бросай.
Он снова приподнял подбородок и посмотрел мне за спину.
— Сейчас заденешь парня.
Резко выпрямившись, я опустил руки и развернулся, чтобы извиниться перед тем, кто стоит позади.
И да, он стоял прямо позади, в полуметре от меня, отпрянув немного, будто я действительно вот-вот попал бы ему по лицу.
Внезапно потеряв контроль над собственными ногами, я осел и приземлился на задницу. Его фигура больше не подсвечена. И солнца позади него не было. Только небо.
Себастьян сел на корточки. С беспокойством нахмурившись, он спросил:
— Ты в порядке?
Тут подбежал Брекин.
— Эй, ты тут жив?
— Ч-ч-ч… — начал я, а потом, сделав глубокий вдох, прерывисто выдохнул. — Себастьян?
Брекин начал медленно пятиться назад. Куда он потом ушел, я не знал, но даже вспоминая этот момент, помнил лишь Себастьяна, зеленую лужайку и бескрайнее небо над головой.
— Да?
— Себастьян?
Боже мой. Его милая и дерзкая улыбка — словно всем понятная шутка. Незлобная и веселая.
— Да?
— Я лишь представил тебя идущим по лужайке, думая при этом, что Бог преподал мне какой-то жизненный урок, а спустя секунд двадцать ты стоишь прямо здесь.
Себастьян протянул мне руку.
— Привет.
— Я думал, ты должен быть где-то в Камбодже.
— Вообще-то, в Кливленде.
— На самом деле, я без понятия. Только что придумал.
— Я так и понял, — он снова широко улыбнулся, от чего вокруг моего сердца словно выстроились подпорки. — Я не поехал.
— Тебя за это в мормонскую тюрьму не посадят?
Засмеявшись, он ко мне лицом. Себастьян. Здесь. Он взял мои ладони в свои руки.
— Мы в процессе организации мне досрочного освобождения.
От взаимных шуток у меня в голова каша.
— Серьезно, я… — ощущая головокружение, я несколько раз моргнул. Окружающий мир возвращался в фокус слишком медленно. — Я не понимаю, что происходит.
— В Лос-Анджелес я прилетел сегодня утром, — не переставая всматриваться мне в лицо, Себастьян добавил: — Чтобы найти тебя.
Я тут же вспомнил день, когда нашел его на пороге своего дома, уничтоженного молчанием своих родителей. И по затылку тут же поползла холодная паника.
— У тебя все нормально?
— Как сказать. Этот аэропорт — сущий кошмар.
Прикусив губу, я сдержал и ухмылку, и всхлип.
— Я серьезно.
Себастьян еле заметно помотал головой.
— Но скоро будет. Мне гораздо лучше, когда я вижу тебя, — пауза. — Я скучал по тебе, — посмотрев на небо, Себастьян снова повернулся ко мне. В его глазах стояли слезы. — Я так сильно скучал по тебе. И хочу заслужить твое прощение. Если ты, конечно, позволишь.
В моей голове перемешались мысли и слова.
— Что случилось?
— Увидеть тебя на автограф-сессии было словно получить удар под дых. Будто кто-то встряхнул меня, чтобы я пришел в себя, — он сощурился от яркого солнца. — Потом я поехал в книжный тур. И читал твою книгу почти каждый день.
— Что?
— Я начал считать ее новым священным писанием, — Себастьян невесело усмехнулся. — Звучит безумно, но это так. Она словно любовное письмо. Ежедневное напоминание, кто я и как сильно был любим.
— Любим по-прежнему.
В ответ на это он резко втянул в себя воздух, а потом, понизив голос, добавил:
— Через несколько недель после моего возвращения из Нью-Йорка пришло письмо насчет миссии. Мама запланировала большую вечеринку. К нам домой приехало человек пятьдесят, а остальные смотрели онлайн-трансляцию в Фейсбуке.
— Мне Отем рассказала. Я думал, что она смотрела, поэтому запретил мне рассказывать.
Тяжело сглотнув, Себастьян покачал головой.
— Ничего так и не состоялось. В тот вечер я рассказал родителям о своих сомнениях. То есть, — исправился он, — я вполне уверен, что могу рассказывать людям о церкви, о моем пути и о том, что Отец Небесный ожидает для каждого из нас, — наклонившись и закрыв глаза, Себастьян прижался губами к моей руке. Этот жест невероятно почтительный. — Но я не был уверен, что смогу сделать это согласно их желаниям: вдалеке от тебя и от них и пытаясь стать тем, кем никогда не стану.
— Значит, ты не уедешь?
Не поднимая головы от моей руки, Себастьян покачал головой.
— Еще я бросил УБЯ. Наверное, переведусь в какой-нибудь другой университет.
На этот раз из всех возможных реакций на его слова во мне победила надежда.
— Сюда?
— Посмотрим. Благодаря авансу за будущую книгу у меня есть время поразмыслить. И спокойно оглядеться.
— А что насчет твоих родителей?
— Сейчас у нас полная неразбериха. Мы стараемся снова наладить отношения, но я не понимаю, как они будут выглядеть, — запрокинув голову, он прищурился. — Пока что.
«Я сам подписался на это бремя», — подумал я. И, наверное, поэтому все произошло именно так. Быть может, я это заслужил. Потому что хочу быть хотя бы частично ответственным за то, что покажу ему, насколько сильно возможность жить полной жизнью перевешивает все его потенциальные потери.
— Меня не пугают трудности, которые ждут нас впереди.
— Меня тоже, — улыбнувшись, он провел зубами по моей руке, и от его тихого стона к моему лицу прилила вся кровь.
Я закрыл глаза и, досчитав до десяти, постарался успокоиться. Глубоко вдыхая и медленно выдыхая. Вдыхая и снова выдыхая.
После чего я повалил Себастьяна на спину. Оказавшись сверху, я всматривался в его округленные от удивления глаза цвета сверкающих на солнце озерных вод. Мое сердце колотилось в моей груди и отзывалось в его — словно стучась в дверь и умоляя впустить.
— Ты со мной, — произнес я.
— Я с тобой, — Себастьян инстинктивно оглянулся, не заметил ли кто-нибудь нас, распростертых прямо за зеленой лужайке. Но никто вокруг даже не обратил внимания.
Поэтому он позволил мне себя поцеловать. Всего раз. Впрочем, я постарался, чтобы этот раз был очень хорошим, предложив ему свою нижнюю губу.
— И ты со мной, — сказал он. Я почувствовал, как он обнимает меня за талию и сплетает пальцы в замок.
— Да.
— Конец —
Дорогие читатели!
Спасибо, что прочитали книгу. Надеюсь, мой перевод вам понравился.
Буду благодарна, если вы поделитесь эмоциями и оставите отзыв, перейдя по этой ссылке: оставить отзыв
Ознакомиться с другими моими переводами вы можете в моей группе: vk.com/rubymiller
Переводчик Ruby_Miller
БЛАГОДАРНОСТИ
Ожидать, что у авторов может быть только одна книга, которая навсегда осталась в их сердце, немного несправедливо, но если бы нам всерьез пришлось выбирать, то это была бы «О нем». Именно она играет на самых чувствительных струнах души.
Об этой книге мы начали говорить несколько лет назад. В свое время Кристина работала в школьном консультационном центре в Юте и общалась с множеством подростков, которые были опустошены тем, что их родители были готовы предпочесть иметь мертвого ребенка, нежели гея.
Выросшая в гей-френдли атмосфере залива Сан-Франциско, бисексуальная Лорен всегда считала своей обязанностью обращаться к подросткам, чей опыт оказался не таким легким.
Прежде чем приступить к разработке книги, мы провели множество исследований, в том числе посетили с нашим дорогим другом Мэтти Кулишем Университет Бригама Янга и Храмовую площадь в Солт-Лейк-Сити. И к моменту когда мы на самом деле сели писать историю Таннера, слова из нас лились единым потоком.