Я ждал, а сердце мое стучало как молот, потому что вот‑вот все могло резко измениться к худшему. Роуз и я долго ломали головы, чтобы написать нечто, понятное только рани – на случай, если письмо попадет в руки врагов. В целях дополнительной предосторожности, мы написали текст на примитивном школьном французском, который, как мне было известно, она понимает. Письмо всего лишь гласило:
«Здесь тот, кто приносил тебе духи и портрет. Встреться с ним наедине. Верь ему».
Роуз пришел от этого в восторг – он, очевидно, был одним из тех, кто любит интригу ради самой интриги, и я был уверен, что он с удовольствием вместо подписи нарисовал бы череп со скрещенными костями. Сидя на корточках у дворцовой стены, я не мог относиться к этому делу так же легкомысленно. Если тупоголовый пуштун все‑таки доставит письмо принцессе, она достаточно быстро догадается, от кого оно – но что, если она просто не захочет меня видеть? Что, если она решит, что лучшим ответом будет послать меня в штаб‑квартиру Роуза – но только разрезанным на части? А если она покажет письмо кому‑нибудь еще или неправильно поймет, или…
Из‑за арки послышался шум шагов и я, дрожа, вскочил на ноги. Из темноты вышел хавилдар, за которым следовали двое солдат. Он остановился, окинул меня долгим, оценивающим взглядом и кивнул головой. Я сделал шаг вперед, и хавилдар жестом пригласил меня пройти во внутренний дворик, тяжело ступая со своими солдатами у меня за спиной. Я хотел было спросить, передал ли он записку лично в руки рани, но мой язык словно прилип к гортани – впрочем, я и без того узнаю об этом достаточно быстро. Когда мои глаза привыкли к сумраку после света факелов у ворот, я увидел, что мы идем через двор, с обеих сторон огороженный высокими черными стенами, в дальнем конце которого, у дверей, охраняемых двумя другими пуштунами, горит еще один факел.
– Заходи, – рявкнул хавилдар, и я оказался в маленькой сводчатой караульной комнате.
Я заморгал от неожиданно яркого блеска масляных ламп, и тут сердце у меня ушло в пятки, потому что в человеке, стоящем передо мной посреди комнаты, я вдруг узнал толстого камергера, столь хорошо знакомого мне по дурбару Лакшмибай.
Эта глупая шлюха сказала ему, кто я такой! Теперь уже не было никакой надежды сохранить секрет – весь план, над которым столько тужился Роуз, дал сбой и…
– Вы – тот самый офицер, который привозил подарки от британской королевы? – проскрипел он, – посланец Сиркара – полковник Флэшмен?
Он с недоверием покосился на меня, что было вполне понятно, так как сейчас я мало напоминал блестящего штабного офицера, которого он знал. Слабея от страха, я стянул с головы пуггари и откинул назад волосы с лица.
– Да, – сказал я, – я полковник Флэшмен. Вы должны срочно провести меня к рани!
Он так и впился в меня взглядом, его маленькие глазки забавно выпучились на жирном лице, а руки нервно задрожали. Затем что‑то пролетело между нами – на секунду мне показалось, что это была ночная бабочка – и упало на пол, рассыпая небольшой поток искорок. Это была недокуренная сигарета; длинный желтоватый цилиндрик с мундштуком.
– Всему свое время, – произнес голос… Игнатьева, и когда я, не веря своим ушам, повернулся к двери, то почувствовал, что вот‑вот буквально закричу от ужаса.
Да, там стоял он, а рука его замерла в жесте, которым он отбросил сигарету. Игнатьев, который, как я полагал, должен был находиться за тысячи миль отсюда, посмотрел на меня со своей ужасной ледяной улыбкой и слегка кивнул рыжеватой головой.
– Всему свое время, – повторил он по‑английски, подходя ко мне. Он наступил каблуком на упавшую сигарету. – После того как мы закончим нашу… дискуссию?.. которая так неудачно была прервана в Балморале.
* * *
Не знаю, как у меня не остановилось сердце. Возможно, я просто испытал глубокий шок – все внутри словно заледенело, а горло перехватило; я не мог даже пошевелиться – просто стоял, окаменев, по коже у меня ползли мурашки. Игнатьев подошел ко мне вплотную – почти неузнаваемый в новом виде, яркой рубахе, широких полотняных штанах, персидских туфлях и с маленькой рыжеватой бородкой. Но его рот, похожий на мышеловку, остался прежним и немигающий взгляд наполовину голубого, наполовину карего глаза буравил меня.
– Я ожидал этой встречи, – произнес он, – с тех самых пор как услышал о вашей предстоящей поездке в Индию – кстати, вам известно, что я узнал о ней раньше, чем вы сами? – Он снова слегка улыбнулся – этот негодяй все же не мог удержаться от хвастовства. – Секретные планы столь проницательного лорда Палмерстона на самом деле не столь уж секретны, как он предполагает. Обычно это довольно глупые затеи, а это предприятие было и вовсе дурацким – не так ли? Вы должны были радоваться тому, что вам удалось ускользнуть от меня… дважды?.. Но вы все же решились попытать счастье в третий раз. Что ж – хорошо, – казалось, его разноцветный глаз сверкает как бриллиант, – вам не придется слишком долго жалеть об этом.
Я с усилием заставил себя выдавить несколько слов в ответ – черт побери мой дрожащий голос!
– Вам я ничего не скажу! – грубо, как только мог, воскликнул я и повернулся к маленькому камергеру. – У меня дело к рани Лакшмибай, а не к этому… этому ренегату! Я требую, чтобы мне дали немедленно увидеться с ней! Скажите ей…
Рука Игнатьева обрушилась на мои губы, заставив пошатнуться, но голос его нисколько не повысился:
– В этом не будет нужды, – заметил он и маленький камергер согласно кивнул. – Ее высочеству нет необходимости заниматься делом обыкновенного шпиона. Я сам разберусь с этим шакалом.
– Да лопни твои свиные глаза! – взорвался я. – Я посланец от сэра Хью Роуза к ее высочеству рани, а не к какому‑то там головорезу русской секретной службы! Вы еще поплатитесь за то, что пытались мне помешать! Черт побери, отпустите меня! – заорал я, потому что двое стражников вдруг схватили меня за локти. – Я офицер штаба! Вы не смеете касаться меня, я…
– Штабной офицер! Посланец! – Игнатьев проговорил эти слова ледяным от гнева свистящим шепотом, который словно вернул меня в кишащее вшами подземелье форта Арабат. – Ты пробрался сюда в своей грязной маскировке, как шпион, а хочешь, чтобы с тобой обращались как с парламентером? Если ты тот, за кого себя выдаешь, так почему не пришел в мундире, под белым флагом и среди бела дня? – Лицо Игнатьева застыло от гнева и этот негодяй снова толкнул меня. – Я скажу тебе, почему – потому что ты бесчестный лжец, чьему слову никто не поверит! Предательство и вероломство – вот твоя работа, а может быть, теперь еще и убийство?
Его рука нырнула мне под рубашку и выхватила у меня из‑за пояса револьвер.
– Это ложь! – завопил я, – пошлите к сэру Хью Роузу – он сам вам скажет! – Теперь я взывал к камергеру: – Вы же знаете меня – скажите рани! Я требую!
Но он лишь стоял, вытаращившись и ожидая, что решит Игнатьев, гнев которого вдруг растаял так же быстро, как и появился.
– Поскольку сэр Хью Роуз не оказал нам чести, направив парламентера, нет оснований беспокоить его, – сказал он мягко. – Мы имеем дело просто с ночным бродягой. – И он жестом подозвал стражу. – Уведите его.
– Вы не имеете права! – заорал я. – Я не стану отвечать тебе, ты, русская свинья! Пустите меня!
Они тащили меня изо всех сил, а я все еще кричал камергеру, умоляя его все рассказать рани. Меня выволокли за порог и швырнули вниз, по каменным ступенькам. Игнатьев шел следом, а камергер семенил за ним. Я панически сопротивлялся, потому что мне было ясно, что этот зверь хочет, чтобы рани ни за что не узнала о моем прибытии, прежде чем он покончит со мной… Я почти потерял сознание от ужаса, потому что солдаты волокли меня по полу к огромному колесу; напоминающему барабан, поставленному ребром на некотором возвышении. С него свисали цепи, а ножные кандалы были прикреплены к каменному полу – Господи Иисусе! Именно в этом форте они до смерти замучили Мюррея – так сказал Ильдерим, а теперь они растягивали меня на этой дьявольской конструкции. Один ухмыляющийся стражник привязывал мои руки, в то время как другие крепили цепи на моих лодыжках. Я вопил и сыпал проклятьями, так что камергер испуганно скрылся на лестнице, а Игнатьев невозмутимо закурил очередную сигарету.
– Все это может и не понадобиться, если я получу нужную мне информацию, – прошипел он своим ужасным металлическим шепотом. – Для такого труса, как ты, страха уже достаточно. Надеюсь, ты уже готов рассказать мне, зачем ты здесь, какое новое предательство задумал и для чего хотел видеть ее высочество. И когда я буду удовлетворен тем, что ты рассказал мне абсолютно все… – Игнатьев подошел ко мне вплотную, его ужасный глаз уставился на меня, и закончил по‑русски, чтобы только я смог его понять: – Пытки будут продолжаться, пока ты не умрешь.
Он кивнул солдатам и отступил.
– Христа ради, Игнатьев! – простонал я. – Ты не можешь так поступить! Я британский офицер, белый человек – отпусти меня, ублюдок! Пожалуйста, во имя Господа, прошу тебя! – я чувствовал, как колесо поворачивалось вместе со мной, по мере того, как солдаты изо всех сил навалились на него, привязывая мои руки у меня же над головой. – Нет, нет! Отпусти меня, ты, сумасшедшая свинья! Я – джентльмен, черт тебя побери! Я пил чай с самой королевой! О, пожалуйста, нет…
Раздалось клацанье огромного колеса и цепи на моих запястьях и лодыжках натянулись. Дикая боль пронзила мои руки и ноги. Я закричал еще громче и колесо снова повернулось, казалось, растягивая меня до предела моих возможностей и тут Игнатьев снова подошел ко мне.
– Зачем ты пришел? – спросил он.
– Отпусти меня! Ты, проклятая бешеная собака! – За его спиной я заметил, что маленький камергер вновь поднялся на ноги, весь белый от ужаса. – Беги! – завопил я. – Беги же ты, безмозглая жирная сволочь! Приведи сюда свою хозяйку! Быстрее!
Но он, похоже, просто врос в землю, а колесо вновь щелкнуло, и мои руки и плечи пронзила нестерпимая боль, словно их выдергивали из тела (что, собственно говоря, и происходило). Я снова попытался застонать, но не смог издать ни звука, а потом это дьявольское лицо вновь приблизилось ко мне и я забормотал:
– Нет… нет… ради бога – нет! Я скажу вам… я все вам скажу!
И тут, даже сквозь кровавый туман, я вдруг понял, что если сделаю это, то я – мертвец. Но терпеть было невозможно – я должен был говорить – и сквозь агонию пришло вдохновение, я со стоном бессильно свесил голову набок. Если только мне удастся хоть немного протянуть время – если камергер все же бросится за помощью – если только Игнатьев поверит в то, что я буду говорить, а сам я смогу удержаться в сознании, пока все мое тело будет корчиться от боли. Его ладонь с размаху опустилась на мое лицо и я не смог сдержать крика. Он махнул было рукой своим солдатам и я лихорадочно прошептал:
– Не надо… я все скажу вам! Не давайте им снова крутить колесо! Клянусь, я скажу всю правду… только не позволяйте им делать это опять… о, Боже, только не снова!
– Ну? – спросил он и я понял, что ждать больше нечего – еще одного оборота я бы не пережил.
– Генерал Роуз… – мой шепот доносился до меня словно издалека. – Я из его штаба… он послал меня… повидаться с рани… пожалуйста, это правда, Богом клянусь! О, скажите, чтобы они отпустили меня!
– Продолжай, – проговорил этот ужасный голос. – Что ты должен был передать?
– Я должен был попросить ее…
Я смотрел в его ужасные глаза, видя в них лишь продолжение моих мук, когда где‑то за его спиной, на верхних ступенях лестницы, вдруг возникло какое‑то движение и, когда я смигнул, все стало видно необычайно ясно, а мой голос замер, пораженный видом грядущего освобождения, – тут я позволил своей голове безвольно склониться набок. Дело в том, что двери на верхней площадке лестницы раскрылись, поскольку их распахнул сержант в красном мундире, тот самый пуштун – мой добрый бородатый гений, который когда‑то так ловко плевал на мою тень, и белая фигура вошла в зал и резко остановилась, глядя на нас. Я всегда думал, что рани прекрасна, но в этот момент Лакшмибай выглядела сущим ангелом красоты.
Я был настолько истерзан болью, что мне трудно было держать глаза открытыми, так что я и не пытался это делать. Однако услышал ее удивленный вскрик, а затем что‑то забормотал камергер, и Игнатьев отступил куда‑то назад. А потом, поверите или нет, первое, что она сказала, было: «Прекратите это немедленно! Прекратите, слышите?» – как будто она была юной учительницей, которая вдруг зашла в класс и поймала маленького Джонни за баловством с чернильницей. Готов поклясться, что она даже топала ножкой, говоря это, и тогда, в полубеспамятстве от боли, я подумал, как смешно это звучит; и затем неожиданно с последним рывком, который заставил меня вскрикнуть от боли, чудовищное напряжение моих конечностей вдруг ослабло и я повис на колесе, пытаясь вызволить из оков мои измученные ноги. Однако с гордостью должен отметить, что я все же сохранил свое самообладание.
– Ты ничего от меня не добьешься! – заорал я. – Ты, русская собака, – лучше уж я умру!
Я слегка приоткрыл один глаз, глядя, какое это произвело впечатление, но принцесса была слишком занята, изливая свой гнев на Игнатьева.
– Это делается по вашему приказу? – (Господи, что за милый голос!) – Знаете, кто он?
Должен отметить, Игнатьев встретил эту ее бурю, не моргнув и глазом, правда, он все же отбросил сигарету, прежде чем слегка поклониться принцессе.
– Это шпион, ваше высочество, который прокрался в ваш город переодетым – как вы сами можете это видеть.
– Это – британский офицер! – она дрожала от гнева всем телом – от покрытой белой вуалью головки до маленьких ножек, обутых в усыпанные жемчугом сандалии. – Это посланец Сиркара, который доставил мне письмо. Мне! – и она снова топнула ножкой. – И где же оно?
Игнатьев вынул письмо из‑за пояса и молча протянул ей. Она прочла, небрежно скомкала листок и взглянула графу прямо в лицо.
– Шер‑Хан сказал, что ему было приказано отдать письмо мне лично в руки. – Она все еще сдерживала свой гнев, хотя и с большим усилием. – Но увидев его с письмом, вы спросили, что это за бумага, и этот дурак отдал ее вам. А прочитав послание, вы осмелились допрашивать этого человека, не поставив меня в известность…
– Это было подозрительное письмо, ваше высочество, – совершенно спокойно заметил Игнатьев. – И абсолютно очевидно, что это человек – шпион…
– Ты, проклятый лжец! – прохрипел я, – ты чертовски хорошо знаешь, кто я! Не слушай его, Лакшми, высочество, эта свинья охотилась за мной! Он хотел убить меня – просто от злости!
Она лишь мельком взглянула на меня и снова обернулась к Игнатьеву.
– Шпион он или нет – здесь все решаю я. Иногда мне кажется, что вы забываете об этом, граф Игнатьев.
Некоторое время она пристально смотрела ему прямо в глаза, а затем резко отвернулась, глянула на меня и отвела глаза – а все мы ждали в мертвой тишине. Наконец рани спокойно сказала:
– Я сама разберусь с этим человеком и решу, что с ним делать. – Она обернулась к Игнатьеву. – Вы можете идти, граф.
Он поклонился и заметил:
– Сожалею, если помешал вашему высочеству. Если я и сделал это, то только из преданности делу, которому мы оба служим – правительство вашего высочества… – тут он сделал паузу, – и властитель моей империи. Я не исполнил бы своего долга перед обоими, если бы не напомнил вам, что этот человек – один из наиболее опасных и печально известных британских агентов, а значит…
– Я отлично знаю, кто он и кем является, – спокойно сказала она, и этот сукин сын с разноцветными глазами, не произнес больше ни слова, лишь поклонился и вышел вон, а два стражника поспешили за ним, торопливо произнеся «салам», когда проходили мимо принцессы. Они взбежали по лестнице вслед за Игнатьевым и Шер‑Хан закрыл за ними двери. Мы вчетвером остались в теплой компании – Лакшмибай, застывшая блестящей белой статуей, настороженно замерший маленький камергер, Шер‑Хан у дверей и Гарри Флэшмен, эсквайр, изображающий протестантского мученика. Мне было чертовски неудобно, но что‑то подсказало мне, что благодарное бормотание будет сейчас в самый раз, так что я сказал насколько мог спокойно:
– Благодарю вас, ваше высочество. Простите, что не могу достойно поклониться вам, но обстоятельства…
Как видите, все было весьма галантно, но страшная боль по‑прежнему терзала мои руки и ноги, так что я с трудом держался, чтобы не застонать. Принцесса все еще стояла и смотрела на меня достаточно безразлично, так что я с надеждой добавил:
– Если бы ваш хавилдар освободил меня…
Но ни один мускул не дрогнул на ее лице, и меня вдруг пробрала дрожь под твердым взглядом этих темных глаз, которые так ярко сияли на ее смуглой коже. Какого черта она вдруг уставилась на меня, все еще висящего на этом проклятом орудии пытки, и до сих пор не улыбнулась мне, даже не дав понять, что узнала меня? Я лихорадочно размышлял об этом, пока рани стояла, разглядывая меня и о чем‑то размышляя, затем она соизволила приблизиться на расстояние ярда и заговорила спокойным и твердым голосом.
– Что он хотел узнать у вас?
От звука ее голоса у меня перехватило дыхание, но я все же вскинул голову.
– Он хотел узнать, что у меня за дело к вашему высочеству.
Ее взгляд скользнул по цепям на моих запястьях, а потом по моему лицу.
– И вы сказали ему?
– Конечно же, нет, – я подумал, что смелая улыбка не помешает и попытался выдавить на лице что‑то в этом роде. – Я люблю, когда мне задают вопросы, но вежливо.
Рани повернула голову к маленькому камергеру.
– Это правда?
Он вспыхнул и всплеснул руками, весь живое воплощение преданности.
– Точно так, ваше несравненное высочество! Полковник‑сагиб не сказал ни словечка – даже под жесточайшими пытками! Он почти и не кричал… не слишком много… о, да – он же офицер‑сагиб и, конечно…
Конечно, этот маленький ублюдок торопился подстелить себе соломки, но я все еще не был уверен, что выпутаюсь из этого дела – принцесса по‑прежнему смотрела на меня, как на тушу в мясной лавке, и я похолодел от внезапной мысли, что она, должно быть, уже не раз наблюдала других бедняг в моей ситуации… Боже, может быть, даже Мюррея… а потом она повернула голову и позвала Шер‑Хана, который торопливо спустился по лестнице, так что запах его пота докатился даже до меня. Конечно же, она не собирается приказать ему…
– Сними его, – коротко бросила принцесса, и я чуть не упал в обморок от облегчения.
Она бесстрастно смотрела, пока пуштун освобождал меня от цепей и я с трудом сделал несколько чертовски болезненных шагов, опираясь на это адово колесо, а затем…
– Приведи его ко мне, – так же коротко сказала рани, – я сама его допрошу, – и не сказав более ни слова, она повернулась и двинулась вверх по лестнице, прочь из темницы; маленький камергер, торопясь, подпрыгивал рядом с ней, а Шер‑Хан то и дело сплевывал и похрюкивал, помогая мне следовать за ними.
– Замолви за меня словечко перед ее высочеством, хузур, – бормотал он, подставляя мне плечо. – Если я и свалял дурака, передав твой китаб русскому сагибу, то разве я не исправил эту ошибку? Я тотчас же пошел за ней, как только понял, что он собирается плохо с тобой поступить… Видит Бог, я не узнал тебя сразу…
Я заверил, что замолвлю обязательно – я готов был пообещать ему даже пэрство и часы с дворцовой башни. Между тем Шер‑Хан провел меня через караульную комнату к маленькой винтовой лестнице, а затем вдоль выложенного камнем прохода цитадели, который заканчивался покрытым коврами коридором, где стояли на страже личные гвардейцы рани, в стальных шлемах и кирасах. Я бодро прохромал по нему, теша себя мыслью, что за исключением нескольких болезненно потянутых мышц и ободранных запястий я не понес особого вреда… по крайней мере – пока. И тут Шер‑Хан помог мне пройти в двери и я оказался в уменьшенном варианте дурбара – зала для приемов – длинной, белоснежной, богато обставленной комнате, с узорчатым ковром на полу и шелковой обивкой на стенах. Повсюду были диваны и кушетки, покрытые персидскими коврами; была даже большая серебряная клетка, в которой порхали и щебетали маленькие птички. Воздух был тяжелым от благовоний, но из моих ноздрей все еще не выветрился запах страха, да и вид ожидающей Лакшмибай не слишком ободрил меня.
Принцесса устроилась на низкой кушетке без спинки, слушая маленького камергера, который что‑то быстро шептал ей, но, увидев меня, она остановила говоруна. Рядом с ней сидели две ее придворные дамы, так что вся группа теперь воззрилась на меня – женщины с любопытством, а Лакшмибай все с тем же проклятым безразличием, что и в темнице.
– Оставь его здесь, – приказала она Шер‑Хану, указывая на середину комнаты, – и свяжи ему руки за спиной.
Тот бросился вязать узлы, не думая о моих изувеченных запястьях.
– Так он не причинит нам вреда, – сказала она маленькому камергеру. – Уйдите все – а Шер‑Хан пусть подождет за дверью.
Боже милостивый, да она действительно собирается сама допрашивать меня – удивился я, когда ее леди поспешно двинулись к выходу, и камергер торопливо последовал за ними, испуганно косясь в мою сторону. Я слышал, как Шер‑Хан последним вышел из комнаты, закрыв за собою двери, так что мы остались вдвоем.
Я стоял, а рани, гордо выпрямившись, сидела на стуле и пристально смотрела на меня – а затем, к моему глубокому удивлению, она вскочила на ноги и бросилась ко мне через всю комнату широко раскинув руки; с дрожащим лицом она приникла ко мне, лихорадочно шепча:
– О, мой дорогой, мой дорогой, мой дорогой! Ты вернулся – о, я боялась, что никогда больше не увижу тебя!
Ее руки обвились вокруг моей шеи, и это прекрасное смуглое лицо, все мокрое от слез, прижалось ко мне. Она целовала меня, как раньше, – в щеки, подбородок, глаза и губы, почти рыдая от нежности и прижимаясь ко мне.
Вы знаете, что меня нелегко удивить, и обычно я принимаю такие вещи как должное, но вынужден сознаться, в этот миг мне показалось, что я сошел с ума или сплю. Не более двух часов тому назад я был в палатке Роуза, в полной безопасности британского лагеря, опрокидывал последний стаканчик бренди и безуспешно пытался читать рекламные объявления в «Таймс», чтобы хоть немного отвлечься от предстоящего мне дела, а юный Листер напевал мне над ухом какую‑то модную песенку – и с тех пор я успел принять участие в кавалерийском налете, переодетым пробраться через вражеский город, переполненный черномазыми головорезами, чуть не потерял сознание от ужаса, встретив Игнатьева, испытал ужасные физические и еще большие моральные мучения; был спасен в последнюю минуту и поставлен перед деспотичной женщиной – и вот она, рыдая, обнимает и целует меня, причитая, будто над Малюткой Вилли, умирающим сыном горняка.[181]Это было слишком для моего бедного измученного сознания и обессиленного тела, так что под грузом чувств и впечатлений я осел на колени и она опустилась вместе со мной, плача и целуя меня.
– О, мой милый, они что‑то повредили тебе? Я думала, что упаду в обморок, когда увидела тебя – ах, твое бедное тело!
Прежде чем я опомнился, она уже оказалась у моих ног, поглаживая одной рукой мои израненные лодыжки, вторую подложив мне под голову, крепко целуя меня в губы и щекоча их кончиком языка. Мое удивление, наконец, нашло себе выход в виде странной смеси возбуждения и облегчения, а также почти эсктатического наслаждения тем, как ее смуглая кожа касается моего лица, а ее полуоткрытые губы, трепещут, прильнув к моим. Я ощущал, как ее грудь упруго уперлась в меня – но, черт побери, руки у меня были связаны и я мог лишь страстно прильнуть к ней, пока она не оторвала губ и не посмотрела на меня, заботливо поддерживая мою голову обеими руками.
– О, Лаки – моя милая Лакшми! – бормотал я, охваченный наслаждением. – О, мое удивительное, прекрасное создание!
– Я думала, что ты погиб, – сказала она, опуская мою голову себе на грудь – клянусь святым Георгом, вот уютное местечко для меня! И я отчаянно дергал руками в безуспешной попытке освободиться. – Все эти месяцы я оплакивала тебя – с того самого дня, как у павильона нашли убитого душителя, и я подумала… – она слегка всхлипнула и снова принялась целовать меня. – А ты жив и снова со мной… мой дорогой. – Слезы вновь выступили на ее огромных глазах. – Ах, я так люблю тебя!
Конечно, я слыхал эти слова и раньше – их произносило бессчетное количество разных женщин с разными оттенками страсти, и это всегда было приятно, но я не мог припомнить, когда бы это было более кстати, чем сейчас. Если мне когда и нужна была женщина, глубоко влюбленная в мои мужские достоинства, – это был именно этот момент, а поскольку и сам я был почти влюблен в нее, для всего последующего много труда не требовалось.
Итак, я вновь приник к ее губам и всем своим весом прижал ее к подушкам – это было чертовски трудно сделать со связанными за спиной руками – но она была к этому готова и опрокинулась навзничь, впившись в мои губы, дразня меня язычком и слегка похлопывая меня по лицу кончиками пальцев, так что в конце концов мне показалось, что я сейчас взорвусь.
– Лакшми, любимая, развяжи мне руки! – прохрипел я, и она вдруг оторвалась от меня, бросила взгляд на дверь и грустно улыбнулась.
– Я не могу… не теперь. Знаешь, ведь никто не должен знать… пока. Для всех ты – пленный, шпион, подосланный британцами…
– Я все смогу объяснить! Мне пришлось прийти тайком, переодетым, чтобы передать тебе послание от генерала Роуза. Лакшми, дорогая моя, ты должна принять его предложение – это предложение сохранит тебе жизнь! Пожалуйста, развяжи меня и позволь рассказать тебе!
– Погоди, – прошептала рани, – присядь. – Она помогла мне подняться, время от времени снова целуя меня, и усадила на краешек дивана. – Пока лучше мы оставим тебя связанным – о, любимый мой, это ненадолго, обещаю, тебе… только на случай, если кто‑нибудь неожиданно войдет. Сейчас я дам тебе попить – ах, твои бедные руки, как жестоко они пострадали! – Слезы вновь хлынули у нее из глаз, и затем вдруг по ее лицу промелькнула гримаса такого отчаянного гнева, что я просто замер на месте. – Этот русский зверь! – воскликнула она, сжимая свои маленькие кулачки. – Он заплатит за все – я порублю его на кусочки и заставлю сожрать этот его отвратительный глаз! А его властелин – царь – может отправляться в ад и ждать там своего слугу!
«Отличные чувства», – подумал я, и, пока она наполняла кубок шербетом, постарался закрепить неожиданную удачу.
– Это Игнатьев натравил на меня тугов той ночью. Он следил за мной с тех самых пор, как я прибыл в Индию, шпионил и старался разжечь мятеж…
Здесь я резко остановился – в конце концов рани была одним из вождей мятежников и этот ужасный Игнатьев был ее союзником, несмотря на всю личную к нему неприязнь. Принцесса поднесла кубок к моим губам и я жадно выпил – знаете ли, после пыток так хочется пить – а когда жажда была утолена, она поднялась с кубком в ладонях, глядя на меня сверху вниз.
– Если бы я только могла выслушать тебя, – серьезно произнесла она, – если бы у нас было хоть немного больше времени! Я не знаю… если бы только я могла объяснить тебе – все эти годы ожидания и попытки противостоять беззаконию в отношении… меня, моего сына и моего Джханси…
– Кстати, как дела у твоего малыша? Надеюсь, с ним все в порядке? Он славный парень и…
– … ожидание превратилось в отчаяние, а отчаяние – в ненависть, и я думала, что ты – всего лишь еще одна из холодных, бесчувственных тварей Сиркара – и вот… – она вдруг опустилась на колени рядом со мной, схватила меня за руки и, под пристальным взглядом этих темных блестящих глаз даже мое опытное старое сердце забилось быстрее. – Но теперь‑то я знаю, что ты не такой, как другие! Ты благородный, добрый и, кажется, ты можешь понять… а потом… тот день, когда мы фехтовали в зале для приемов… Я ощутила внутри себя что‑то, чего никогда не чувствовала раньше. А потом…
– Да‑да, в павильоне, – задыхаясь, подхватил я. – О, Лакшми, это был самый удивительный момент в моей жизни! Знаешь, это было по‑настоящему замечательно… лучше всего на свете… дорогая, не могла бы ты развязать мне руки хотя бы на секунду?
Но в этот момент что‑то промелькнуло в ее глазах и рани отвернула голову, а ее руки сжались на моих.
– … а когда ты неожиданно пропал и я подумала, что ты погиб, я вдруг ощутила такую пустоту… – Она едва сдерживала слезы. – И все вокруг вдруг потеряло смысл – я сама и даже Джханси – все. А потом пришли вести о красном ветре, разметавшем британские гарнизоны на севере – и даже здесь, в моем собственном государстве, сипаи поубивали их всех, и я ничего не смогла с этим поделать.
Она закусила губку, умоляюще глядя на меня и, если бы ее в этот момент могли видеть эти старые козлы из палаты лордов, то в один голос завопили бы: «Клянемся честью, она невиновна!» – и так три раза подряд.
– Да и что я могла сделать? Казалось, что империя – а я ненавижу империю – пала и мой собственный двоюродный брат, Нана, поднял знамя восстания. Оставаться безучастной к этому означало бы потерять Джханси, которое разорвали бы эти шакалы из Орчи и Гвалиора или даже сами же сипаи… о, но ты ведь британец, так что не сможешь этого понять!
– Дорогая моя, – сказал я, – тебе нет нужды оправдываться передо мной или еще перед кем‑либо. Что же еще ты могла сделать? – Это не было случайным вопросом. – Но, знаешь, это все не имеет значения – вот почему я здесь! Все снова может пойти хорошо – по крайней мере, ты будешь спасена, а ведь только это и важно.