Когда секретарь закончил выступление, люди не торопились расходиться — особенно молодёжь, которой некуда было выплеснуть энергию и романтическое настроение. Так и хотелось если не забраться на дерево, то залезть в колодец; она была готова убивать и поджигать, выйти на решительную схватку не на жизнь, а на смерть с империалистами, ревизионистами и реакционерами — как тут заснёшь в такую ночь?! Братья Сунь без разрешения секретаря вломились в контору и вытащили из шкафа давно пылившиеся там гонги и барабаны. Этому нахальному типу Мо Яню всегда хотелось быть на виду, он уже всем надоел, но плевать на это хотел и совал нос повсюду. Он рванулся вперёд, первым схватил барабан и повесил себе на спину. Другие разобрали флаги и другие атрибуты «культурной революции» и вышли на улицу. Там под грохот барабанов и гонгов они прошли несколько раз из края в край деревни, распугав сидевших на деревьях ворон. Под конец они собрались в центре свинофермы «Абрикосовый сад», к западу от моего загона, к северу от двухсот хлевов для имэншаньских, на том самом пустыре, где валялся опьяневший имэншаньский хряк Дяо Сяосань. Сорвиголова Мо Янь запалил костёр из абрикосовых веток, срубленных при строительстве. Языки пламени с шумом ветра взметались вверх, и вокруг разносился неповторимый аромат горящего фруктового дерева. Хун Тайюэ хотел было отругать Мо Яня, но, увидев, с каким энтузиазмом молодёжь пляшет и поёт вокруг костра, не выдержал и тоже пустился в пляс. Бурное веселье людей перепугало всех свиней. На лице Мо Яня, который то и дело подбрасывал веток в костёр, переливались ослепительно яркие блики огня, и он смахивал на только что покрашенного бесёнка в деревенском храме. Официально я ещё не был коронован царём свиней, но авторитетом уже обладал и со всех ног устремился от одного загона к другому, чтобы разнести радостную весть. У первого загона в первом ряду содержалось пятеро хрюшек, в том числе самая смекалистая самочка Цветущая Капуста; я сказал:
|
|
— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
У первого загона во втором ряду свиней было шестеро, в том числе самый коварный, воющий волком боров; я повторил:
— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
У первого загона в третьем ряду, где среди пятерых свиней была прелестная Любительница Бабочек; я тоже сказал:
— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
Любительница Бабочек подняла заспанные, очаровательно наивные глазки, я, не в силах сдержать чувств, чмокнул её в щёчку, и она пронзительно хрюкнула. Преодолев счастливый трепет сердца, я добежал до первого загона в четвёртом ряду и сообщил четырём боровам по прозванию «четверо стражей»:
— Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
— Чего-чего? — тупо переспросили «стражи».
— У нас тут будет проходить оперативное совещание «Больше свиней стране», а это значит, что для нас грядут славные времена! — во всю глотку заорал я и поспешил вернуться в загон, потому что не хотел, чтобы люди узнали о моих тайных вылазках по ночам прежде, чем меня провозгласят царём.
Да если и узнают, меня это не остановит — я давно уже прекрасно продумал, как свободно выбираться из загона и возвращаться в него, — но лучше прикидываться дурачком и довольствоваться скромным положением. Я нёсся во всю прыть, изо всех сил стараясь избегать света костра, но скрыться от него было почти негде. Пламя вздымалось до самого неба, ярко освещая весь абрикосовый сад, и я представил, как я — будущий повелитель свиней — выгляжу на бегу: весь поблёскиваю, будто на мне облегающее шёлковое одеяние, словно разливающая вокруг свет молния. Близ обиталища царя свиней взлетаю в воздух, двумя ловкими передними ногами — такими ловкими, что хоть официальные печати вырезай, американские доллары подделывай, — ухватываюсь за свешивающиеся ветки абрикоса. Тело движется легко и свободно, как веретено, я пользуюсь гибкостью веток и инерцией своего тела, перемахиваю через стену и оказываюсь в своём гнёздышке.
|
|
Раздаётся пронзительный крик, и я чувствую, что копыта упёрлись во что-то упругое. Присмотрелся, и душа воспылала гневом. Оказывается, моим отсутствием воспользовался этот бешеный ублюдок, живущий за стеной, имэншаньский хряк Дяо Сяосань. Как ни в чём не бывало забрался в мои покои и дрыхнет. Всё тело аж зачесалось, глаза готовы были выскочить из орбит. Каково видеть, как эта уродливая, грязная туша развалилась в моём с таким тщанием устроенном гнёздышке! Ах, бедная моя золотистая пшеничная соломка! Увы вам, мои несчастные алые благоухающие абрикосовые листочки! Этот ублюдок осквернил мою постельку, с него наползло омерзительных вшей, нападало перхоти от стригущего лишая. К тому же можно заключить, что он проделывает такое не впервые. Грудь горит от гнева, сила сконцентрировалась на макушке, даже слышу скрежет собственных зубов. А этот тип лежит себе, бесстыжая рожа, ухмыляется, да ещё кивает в мою сторону. Потом встаёт, невозмутимо подбегает к абрикосу и мочится. Я, как существо исключительно воспитанное, соблюдаю правила гигиены и всегда справляю малую нужду в строго определённом месте в углу у юго-западной стены. Там есть дыра наружу, и я всегда стараюсь попасть в неё, чтобы моча выливалась туда и в хлеву ничего не оставалось. А под абрикосом выполняю упражнения, там земля чистая и гладкая, словно выложенная мраморными плитками. Всякий раз, когда я цепляюсь там за ветки и делаю подтягивания, мои копытца, соприкасаясь с землёй, звонко цокают. И вот теперь это чудесное местечко загажено мочой этого поганца! Если можно стерпеть такое, то чего же тогда стерпеть нельзя? Это древнее изречение [153]в те времена было популярным, нынче его не часто услышишь. У каждой эпохи своё слово в ходу. Я собрался, как великий мастер цигун, [154]разбивающий головой каменные стелы, нацелился этому ублюдку в брюхо, вернее, в его недюжинных размеров причиндалы, и пошёл на него. Страшная сила отдачи отбросила меня на пару шагов, задние ноги подкосились, и я шлёпнулся задом на землю. Одновременно я увидел, как этот ублюдок, высоко задрав задницу, обделался: из него, как из пушки, ударила струя жидкого дерьма, со свистом ударила в стену и рикошетом отскочила. Всё это произошло в один миг, то ли во сне, то ли наяву. Наиболее реальным в этой картинке было то, что он валялся, как мёртвый, у стены, как раз там, где справлял большую нужду я, — самое место для такого вонючего бурдюка. Всё тело этого ублюдка подёргивалось, конечности прижаты, спина выгнута как у напускающей на себя грозный вид дикой кошки, глаза полузакрыты, видны одни белки — ну просто буржуазный интеллигент под исполненным крайнего презрения взором трудового народа. Немного кружилась голова, свербило в носу, выступили слёзы. Все силы пришлось положить на этот раз: не врежься я в тушу этого ублюдка, кто знает, мог и стену пробить насквозь и вылететь наружу, оставив в ней круглую дыру. Подостыв, я чуть струхнул: гнусное поведение этого ублюдка, который самовольно забрался в моё ароматное гнёздышко и испоганил его, безусловно, возмутительно, но не убивать же его за это. Проучить разок можно, но доводить до смерти — ясное дело, перебор. Конечно, Цзиньлун, Хун Тайюэ и остальные заключат, что Дяо Сяосаня убил я, но мне за это вряд ли что будет, они же надеются, что я своим инструментом поросят им понаделаю. Тем более Дяо Сяосань откинул копыта в моём загоне, позволил себе лишнего, как говорят в Шанхае, сам смерти искал. У людей принято защищать свою святую землю, не жалея крови и даже жизни, а у свиней территория разве не священна? У всех животных есть свои уделы — у тигров, львов, собак, у всех без исключения. Запрыгни я к нему в загон и загрызи его до смерти, виноват был бы я. Но ведь это он забрался на моё ложе и помочился там, где я гимнастику делаю, вот и получил по заслугам. Рассуждая так и сяк, в душе я был вполне спокоен. Сожалел лишь об одном: что напал неожиданно и сзади, когда он справлял нужду. Хотя это не тот случай, когда делают осознанный выбор, но и не сказать, чтобы я действовал открыто и честно. Когда узнают, это может повлиять на мою репутацию. Этот ублюдок определённо заслуживает смерти, вне всякого сомнения, но, по правде говоря, смерти я ему не желаю, потому что чувствую бурлящую в нём дикость. Это первозданный дух гор и лесов, дух земных просторов. Как на древних наскальных рисунках, как в героическом эпосе, передаваемом из уст в уста, в нём вольно разливается дыхание первобытного искусства. Всего этого как раз и не хватало в ту насыщенную преувеличениями эпоху и, конечно же, не хватает в наши дни, когда всё так наигранно и чёрное выдаётся за белое. Мне стало жаль своего сородича, и я, сдерживая слёзы, подошёл к нему и провёл копытцем по заскорузлому брюху. Кожа у этого типа дёрнулась, и он хрюкнул. Живой! Обрадовавшись, я почесал ещё раз, и тот хрюкнул снова. Одновременно приоткрылись чёрные глазки, но тело оставалось недвижным. Надо думать, сокрушительный удар он получил по причиндалам, а это место у всех самцов самое уязвимое. В деревне женщины, бывалые да сварливые, случись им противостоять мужчине, знают, как быть: нагнуться и заграбастать это дело. А когда оно у тебя в руках, он у тебя в руках тоже — что хочешь с ним, то и делай, хоть верёвки вей. Так что этот ублюдок хоть и не помер, но уже никуда не годится. Неужто после такого удара всмятку его хозяйство восстановится?
|
|
Из «Цанькао сяоси» [155]я почерпнул сведения о том, что моча самцов, не знавших случки, обладает живительным эффектом. Об этом упоминается в «Бэньцао ганму» великого врача древности Ли Шичжэня, [156]но не в полном объёме. В «Цанькао сяоси» в те времена только и можно было найти что-то правдоподобное; в остальных газетах, да и по радио — сплошные враки и пустословие. Вот я этой «Цанькао сяоси» и увлёкся. По правде сказать, во время своих вечерних прогулок я в основном шёл к правлению большой производственной бригады и слушал, как эту газету читает вслух Мо Янь. У него, паршивца, она тоже была любимой. Волосы у него тогда были желтоватые, уши отмороженные, драная стёганая куртка, разношенные соломенные сандалии, глаза щёлочками, в общем — урод уродом. И вот поди ж ты, этакая сволота — и весь из себя патриот, держит в поле зрения весь мир. Чтобы получить право читать «Цанькао сяоси», он сам к Хун Тайюэ подъезжал и напросился безвозмездно работать ночным сторожем.
Правление располагалось в том же главном зале усадьбы Симэнь. Там установили старый телефонный аппарат, на стену повесили две огромные батареи. Стол с тремя выдвижными ящиками, оставшийся со времён Симэнь Нао, старая трёхногая кровать в углу у стены, которая из-за отсутствующей ноги постоянно качалась. Но на столе лампа с плафоном, такой вот невиданный по тем временам источник света. За столом при свете лампы паршивец Мо Янь и читал вслух «Цанькао сяоси», страдая летом от комаров, а зимой от холода.
Ворота усадьбы начали разбирать на дрова для домен в годы «большого скачка», и с тех пор вместо них зияла пустота, уродливая, как рот беззубого старика. И мне было очень удобно незаметно пробираться туда.
После трёх перерождений память Симэнь Нао подыстёрлась, но когда я видел Лань Ланя, который по-медвежьи неуклюже ковылял лунными ночами работать в поле, когда слышал постанывания Инчунь — у неё ломило суставы, а также ссоры и ругань Цюсян с Хуан Туном, меня охватывала безотчётная тревога.
Грамотей я изрядный, но почитать самому никак не удавалось. Мо Янь, паршивец этакий, сидит с «Цанькао сяоси» в руках весь вечер напролёт, листает газету туда-сюда, то про себя, то вслух читает или, бывало, закроет глаза и излагает на память. Не щадил своих сил, негодник, нудил и нудил, просто невмоготу. Уж наизусть газету выучил, глаза красные, лоб чёрный от копоти, но держался изо всех сил, как же — за общественное масло для лампы платить не надо. Через него я и набрался сведений о том, что происходило в семидесятые годы на земном шаре, и стал свиньёй весьма осведомлённой. Знаю, например, что в аэропорт Пекина на окрашенном в серебристый, голубой и белый цвета самолёте «Дух 1976-го» прибыл американский президент Никсон с большой группой сопровождающих. Знаю, что Никсона принял в своём заставленном старинными книгами кабинете Председатель Мао. Помимо переводчика на встрече присутствовали также премьер Госсовета Чжоу Эньлай и госсекретарь Генри Киссинджер. Знаю, что Мао Цзэдун шутливо заявил Никсону: «Во время последних выборов у вас, я голосовал за тебя!» На что тот ответил тоже не без юмора: «Вы из двух зол выбираете меньшее!» Ещё мне известно, что американские астронавты на корабле «Аполлон-17» высадились на Луне, провели там научные исследования, собрали множество образцов горных пород, водрузили государственный флаг США, а потом справили нужду, надув целую лужу. Сила притяжения на Луне невелика, и моча разлетелась жёлтыми вишенками. Известно мне и то, что американские бомбардировщики за одну ночь чуть не отправили Вьетнам назад в каменный век. Узнал я также, что подаренная Китаем Великобритании большая панда Чжи Чжи после долгой болезни и безуспешного лечения скончалась в лондонском зоопарке четвёртого мая тысяча девятьсот семьдесят второго года в возрасте пятнадцати лет. Мне стало известно и то, что группа высокопоставленных японских интеллектуалов практикует уринотерапию, что моча неженатого юноши стоит бешеных денег, ценится больше, чем амброзия бессмертных… Я действительно много чего узнал, всего и не перечесть. А самое главное, я не такой болван, чтобы учиться ради учения. Познав что-то, я тут же это применяю, смело осуществляю примеры на практике. В этом на меня немного похож негодник Цзиньлун, но ведь несколько десятилетий назад я был его отцом.
Вот струю своей юной поросячьей мочи я и направил в широко открытую пасть Дяо Сяосаня. «Хоть зубы тебе помою, ублюдок!» — думал я, глядя на его грязно-жёлтые клыки. Горячая моча ударила сильно, и хотя я старался контролировать её, но попало ему и в глаза. «Вот тебе ещё и глазные капли, каналья, моча дезинфицирует — эффект не хуже, чем от хлоромицетина», — мелькнуло в голове. Этот гадёныш Дяо Сяосань почавкал, мочу проглотил, громко расхрюкался и выпучил глаза. Надо же, и впрямь чудодейственная жидкость, мёртвых к жизни возвращает. Стоило моей струйке прекратиться, как он сел, потом вскочил и попытался сделать пару шагов. Зад у него болтался туда-сюда, как хвост бьющейся на отмели рыбины. Прислонившись к стене, он тряхнул головой, словно после глубокого сна, а потом прорычал:
— Ну, Хряк Симэнь, мать твою эдак!
От того, что этот тип знает, что я — Хряк Симэнь, я просто оторопел. После стольких перерождений я, честно говоря, не так часто мог связать себя с оставшимся в прошлом, обиженным судьбой Симэнь Нао. Да и среди деревенских тем более не могло быть того, кто знал бы моё происхождение и историю. Как этот прибывший с гор Имэншань дикий ублюдок мог назвать меня Хряком Симэнем, остаётся неразрешимой загадкой. Но преимущество на моей стороне, и об этом необъяснимом факте лучше забыть! Хряк Симэнь так Хряк Симэнь. Хряк Симэнь — победитель, а ты, Дяо Сяосань, — побеждённый.
— Послушай, Дяо, — сказал я, — сегодня я преподал тебе небольшой урок, но считать унижением то, что ты испил моей мочи, не стоит. Благодарить надо, кабы не она, ты бы сейчас уже не дышал. А не дышал бы, то и не видать бы тебе завтрашних торжеств. А если свинья не увидит завтрашних торжеств, считай, зря на свет народилась! Так что тебе благодарить надо — не только меня, но и японских интеллектуалов, которые придумали уринотерапию, и Ли Шичжэня, и Мо Яня, что пыхтит над «Цанькао сяоси» по вечерам. Кабы не все эти люди, лежать бы тебе сейчас закоченелому. Кровушка застыла бы в жилах, и вши, которым сосать нечего, с твоего трупа разбежались бы. Вши, они хоть с виду тварь безмозглая, а на деле очень даже спорая. Не зря в народе говорят, что вши, они и летать умеют. А ведь крыльев у них нет, как им летать-то? Но то, что они по ветру быстро перемещаются, — истинная правда. Вот помри ты, они бы на меня перепрыгнули, тут мне и хана. Вшивому хряку стать царём никак не получится. В этом смысле мне тоже не хотелось, чтобы ты подох, я и хотел вернуть тебя к жизни. Давай-ка катись назад к себе в загон вместе со своими вшами. Откуда пришёл, туда и возвращайся.
— Пащенок, — заскрипел зубами Дяо Сяосань, — на этом между нами ещё не всё кончено. Настанет день, я тебе покажу, что такое имэншаньская свинья. Хочу, чтобы ты знал: для тигра вовотоу [157]не еда; ещё узнаешь у меня, что у местного духа земли [158]елда каменная.
Про елду духа земли рассказывает паршивец Мо Янь в своих «Записках о новом камне». Там этот негодник повествует об одном бездетном каменотёсе, который подвигся на доброе дело: вытесал из твёрдого голубоватосерого камня фигуру местного божества земли и установил в храме на краю деревни. Божок из камня, елда, естественно, тоже каменная. На следующий год жена каменотёса родила ему круглощёкого мальчика. В деревне все говорили, что это ему воздаяние за добро. Сын каменотёса вырос и стал свирепым разбойником, бил отца, поносил мать, вёл себя как зверюга последняя. Когда каменотёс ползал по улице, волоча искалеченную ногу — сын сломал ему её ударом палки, — люди невольно вздыхали от избытка чувств. Мол, вот уж неисповедимы и обманчивы дела мирские, воздаяние с возмездием, и те такое тёмное дело, что и не разберёшь.
Угрозы Дяо Сяосаня я оставил без внимания.
— Ну-ну, — сказал я, — почтительно ожидаю, готов принять вызов в любое время. Двум тиграм в горах не ужиться, двух самцов осла к одной кормушке не привяжешь, пусть у духа земли елда каменная, у супружницы его штуковина тоже, поди, не из глины. Царь на свиноферме может быть лишь один. Рано или поздно сойдёмся в смертельной схватке. Сегодняшнее не считается, сегодня злоба на злобу, подлость на подлость. В следующий раз всё будет по-честному, чтобы всё справедливо, прозрачно, чтобы твоё поражение было признано полностью и безоговорочно. Можем выбрать несколько старых свиней в арбитры, — чтобы знали правила состязания, обладали большой эрудицией, отличались добропорядочностью и благородством и вели дело по справедливости. А теперь, уважаемый, попрошу покинуть моё жилище. — И я поднял переднюю ногу в жесте любезного приглашения. Копытце поблёскивало в отсветах костра, словно вырезанное из яшмы высшей пробы.
Я-то думал, что этот дикий ублюдок покинет моё жилище каким-нибудь удивительным способом, но он заставил меня испытать жестокое разочарование. Скукожившись, он протиснулся в отверстие между стальными прутьями ограды у входа в загон. Труднее всего было просунуть голову, решётка раскачивалась и гудела. Наконец голова прошла, а за ней, естественно, пролезло и тело. Понятно, так он через ограду и проникает. Это собакам и кошкам присуще протискиваться через дыры — ни одна порядочная, уважающая себя свинья не пойдёт на такое. Раз уж ты свинья, изволь есть и спать, спать и есть, производить навоз для хозяина, нагуливать для него вес, а потом отправляйся к мясникам. Или делай, как я: развлекайся на все лады, пока не заметят и не удивятся. Словом, после того, как Дяо Сяосань протиснулся через решётку, как дворняга паршивая, я уже смотрел на него свысока.
ГЛАВА 25
Большой чиновник ведёт возвышенные речи на оперативном совещании. Диковинная свинья показывает на кроне абрикоса необыкновенные способности
Прошу простить, что до сих пор не поведал о таком великолепном событии как оперативное совещание по свиноводству. К его проведению все члены коммуны в деревне готовились целую неделю; а я рассказу о нём посвящаю целую главу.
Начну со стен свинофермы. Их заново выкрасили белой известью, якобы для дезинфекции, и исписали большими красными иероглифами лозунгов о свиноводстве и о мировой революции. Кто писал лозунга? Ну а кто ещё способен на такое, кроме Цзиньлуна? У нас в Симэньтуни самых талантливых из молодых двое: один — Симэнь Цзиньлун, другой — Мо Янь. Хун Тайюэ про них так говорил: у Цзиньлуна талант делать всё открыто и честно, а у Мо Яня — по-хитрому и скользкими путями. Мо Янь был младше Цзиньлуна на семь лет, и, когда Цзиньлун уже блистал, Мо Янь набирал силу, как толстый побег бамбука, ещё не пробившийся из-под земли. В то время никто не обращал на этого негодника внимания. Урод уродом, ведёт себя странно, постоянно вздор какой-то несёт, не разберёшь. Всем надоел, никто его не жаловал, даже дома дурачком почитали. Старшая сестра как-то даже спросила у матери, тыча ему в лицо: «Мам, а, мам, он и вправду твой сын? Может, его бросили, а отец подобрал, когда собирал навоз за рощей шелковицы?» Старшие братья и сёстры Мо Яня и ростом вышли, и на лицо приятны, не уступают Цзиньлуну, Баофэн, Хучжу и Хэцзо. «Когда я его рожала, — вздыхала мать, — отцу привиделся во сне чертёнок, тащивший за собой большую кисть для письма. Он вошёл к нам в дом и на вопрос, откуда он, ответил, что, мол, из преисподней, служил секретарём у владыки Ло-вана. Пока твой отец размышлял над приснившимся, из внутренних комнат донёсся плач младенца, и вышедшая повитуха радостно сообщила хозяину дома, что его супруга родила мальчика». Думаю, по большей части эту историю его мать придумала, чтобы в деревне к нему получше относились, ведь подобные истории часто встречались в популярных народных сказаниях. Если вы поедете в деревню Симэньтунь — теперь это уже открытая экономическая зона города Фэнхуанчэн, и на месте, где когда-то простирались поля, теперь высятся постройки, не похожие ни на китайские, ни на западные, — там легенда о Мо Яне как о переродившемся секретаре владыки Яньло ещё имеет широкое хождение. Семидесятые годы прошлого века были временем Цзиньлуна, Мо Янь выдвинется на первые роли только через десять лет. А теперь у меня перед глазами Цзиньлун. Готовится к совещанию по свиноводству и с кистью в руке малюет на белой стене лозунги. В синих нарукавниках и белых перчатках. Хучжу из семьи Хуан носит за ним ведро с красной краской, у Хэцзо ведро с жёлтой, и краской несёт далеко вокруг. Раньше лозунги в деревне всегда писали мелом, а на этот раз — краской, потому что в уезде на совещание выделили достаточно средств. Работал Цзиньлун со вкусом, макал большую кисть в красную краску, выводил иероглиф, потом малой кистью и жёлтой краской подрисовывал золотистый контур. Иероглифы так и бросались в глаза, словно помада и тени на напудренном лице красавицы. Стоявшие позади зеваки без конца восхищались его мастерством. Шестая тетушка Ма, близкая подружка У Цюсян и ещё большая распутница, кокетливо вздохнула:
— Ах, братец Цзиньлун, будь я лет на двадцать помоложе, вот уж расстаралась бы, чтобы твоей женой стать. А не женой, так наложницей!
— До тебя и в наложницы очередь не дошла бы! — вставил кто-то.
Та уставилась сияющими глазками на Хучжу и Хэцзо:
— Верно, с такими прекрасными, как феи, сестрёнками, до меня и в наложницы очередь не дошла бы. Не сорвать ли тебе эти два цветочка, братец? Будешь тянуть, гляди, как бы другие не узнали их свежесть!
Сёстры Хуан зарделись. Цзиньлун тоже чуть смутился и, подняв кисть, пригрозил:
— Закрой рот, беспутная, не то краской замажу!
Раз зашла речь об отношениях между сёстрами Хуан и Цзиньлуном, могу представить, каково у тебя на душе, Лань Цзефан. Но коль скоро перелистываешь страницы истории, не упомянуть об этом нельзя. Даже если не скажу я, то как пить дать напишет негодник Мо Янь. Ведь каждый житель Симэньтуни может найти своё отражение в его печально известных сочинениях. Ну так вот, лозунги написали, ещё не очищенные от коры стволы абрикосов тоже обмазали известью, а младшие школьники обезьянами забрались на ветки и развесили на них разноцветные бумажные ленты.
Любая кампания, если в ней не принимают участия ученики, кажется безжизненной. Стоит им появиться, оживление обеспечено. В желудках урчало от голода, но дух праздника присутствовал в полной мере. Сто с лишним школьников начальных классов явились во главе с Ма Лянцаем и новенькой учительницей, которая носила большую косу и говорила на путунхуа, [159]и принялись скакать вверх-вниз по деревьям, словно сборище белок. Примерно метрах в пятидесяти на юг от моего загона два больших дерева отстояли друг от друга метров на пять, но кроны почти переплетались. Несколько брызжущих энергией мальчишек поскидывали рваные куртки на подкладке и, голые по пояс, в одних драных штанах, из которых торчали клочья ваты, как грязные хвосты синьцзянских тонкорунных овец, принялись качаться на импровизированных качелях. Вцепившись в гибкую крону одного дерева, они раскачивались туда-сюда, отпускали руки и, как обезьянки, перелетали на крону другого. Одновременно на это дерево перелетали мальчишки навстречу.
Так вот, вернёмся к совещанию. Абрикосы стояли нарядные, как молодящаяся старая карга с разноцветными бумажными лентами в волосах. [160]По обеим сторонам дорожки посреди свинофермы через каждые пять метров водрузили красные флаги. На пустыре насыпали возвышение, по бокам соорудили навесы из тростниковых циновок и повесили красные полотнища, посередине натянули транспарант — конечно же, с написанными на нём иероглифами. Какими именно? Любой китаец знает, что может быть написано по такому случаю, так что не будем на этом и останавливаться.
Хочется отметить, что в ходе подготовки к совещанию Хуан Туи подогнал к отделу розничной торговли снабженческо-сбытового кооператива, который располагался на территории коммуны, двухколёсную тележку, запряжённую ослом, и загрузил в неё два больших бошаньских [161]чана и три сотни таншаньских [162]керамических плошек, а также десять металлических черпаков, десять цзиней сахара-сырца и десять цзиней белого сахара. Это чтобы во время совещания народ на свиноферме мог бесплатно пить подслащённую воду. Насколько мне известно, Хуан Тун при этом и себя не обидел. Я ведь видел, как он переживал, когда отчитывался за покупки перед кладовщиком и бухгалтером большой производственной бригады. Кроме того, наверняка этот тип тайком подъел немало сахара по дороге, хоть и свалил недостачу на работников кооператива. Негодяй удалился в абрикосовую рощу и там изгибался в кислой отрыжке — значит, сахара у него в желудке забродило немало.
Ещё хочу сказать о смелой и сумасбродной идее Цзиньлуна. Главную роль на совещании должны были сыграть свиньи, и его успех или провал решало то, как они выглядят. Цзиньлун так и сказал Хун Тайюэ, мол, пусть свиноферма смотрится как свежий цветок, но если в неприглядном виде предстанут сами свиньи, получить одобрение масс будет непросто. Важной частью совещания станет и посещение делегатами свиных загонов, поэтому, если свиньи будут выглядеть непривлекательно, успеха совещания не жди. И тогда прощай надежды деревни стать благодаря свиньям образцом для уезда, провинции и даже всей страны. Вернув власть, Хун Тайюэ явно рассчитывал сделать Цзиньлуна своим преемником, да и после покупки имэншаньских свиней к словам Цзиньлуна, конечно, больше прислушивались. Его предложение получило полную поддержку секретаря Хуна.
А предложил Цзиньлун вот что: помыть всех имэншаньских три раза в солёной воде, а потом снять с них длинную шерсть машинкой. И Хуан Тун вместе с кладовщиком большой производственной бригады отправился покупать пять больших котлов, две сотни цзиней пищевой соли, пятьдесят наборов для парикмахерского дела, а также сотню кусков самого дорогого по тем временам, самого ароматного мыла марки «Горбатый мостик». Но реализовать этот план оказалось гораздо труднее, чем считал Цзиньлун. Надо представлять, что такое эти твари с гор Имэншань: такие хитрюги увёртливые, чтобы помыть их и постричь, сначала заколоть нужно. План начали осуществлять за три дня до начала совещания и, хотя провозились всё утро, ни одной свиньи в порядок не привели, а вот кладовщику одна свинья кусок с мягкого места отхватила.
Видя, что его план неосуществим, Цзиньлун страшно переживал. Когда до начала совещания осталось два дня, он вдруг хлопнул себя по лбу и, словно очнувшись, проговорил: «Ну надо же быть таким болваном! Правда, надо быть таким болваном!» Он вспомнил, как совсем недавно с помощью пампушки, намоченной в вине, удалось уложить свирепого, как волк, Дяо Сяосаня. Тут же доложил секретарю Хуну, у того тоже словно пелена с глаз спала. Срочно послали в кооператив, теперь за вином. Для свиней доброе вино ни к чему, вполне сгодится пойло из стеблей батата, что по пять мао [163]за цзинь. Всех отправили по домам готовить пампушки, но потом распоряжение отменили. Свиньи, они и камень проглотить могут, зачем им пампушки из белой муки — хлебцев из кукурузной муки вполне достаточно! Да и этих грубых хлебцев не надо, налить вина в отруби пополам с овощами, которыми их кормят каждый день, — и вся недолга. И вот рядом с котлом, в котором готовили корм, поставили большую бутыль с вином, добавили в каждое ведро с кормом по три черпака, поставили на огонь и поварили, помешивая. А потом ты, Лань Цзефан, и остальные работники отнесли всё в загоны и залили в кормушки. В тот день густой винный дух стоял над всей свинофермой, нестойких к вину свиней можно было и не напаивать — они от одного запаха пьянели.
Я — племенной, в недалёком будущем мне выполнять особые обязанности, и находиться в неподходящей форме я никак не мог. Эту истину заведующий свинофермой Цзиньлун понимал как никто, поэтому с самого начала я наслаждался питанием по первому разряду и особым обращением. Хлопковые жмыхи в мой рацион не входили: в них есть госсипол, это такое вещество, которое убивает сперматозоиды самцов. Мой корм содержал бобовые лепёшки, стебли батата, отруби, куда намешано немного высококачественной древесной листвы — получалось ароматно и питательно. Таким не только свиней, людей кормить можно. Прошло время, изменились представления — и люди поняли, что мой тогдашний корм и есть настоящая здоровая пища, по питательной ценности и безопасности намного превосходящая курятину, утятину, рыбу, а также очищенные злаки и отборный рис.