Гости из Энгельса находились у нас недолго. Вместе со мной в школу военных летчиков прибыло еще несколько парней. Был среди них и мой приятель по палатке. Петров, наконец, сжалился над ним и разрешил ему летать. На отборочных полетах он оказался одним из лучших, и теперь не скрывал своей радости.
Все мы по своей наивности думали, что немедленно отправимся в школу, но нам сказали:
— Пока можете поехать домой. Отдыхайте и ждите команды.
— И долго ждать?
— Сколько надо будет…
Перед тем, как уехать в деревню, я решил пройтись по техникуму. Был уже вечер, и занятия давно кончились. Я ходил по тихим коридорам и классам, посидел за своей партой, погладил ее руками, погрустил. Да, нелегко было расставаться с этими стенами, в которых я провел три замечательных года! Как нелегко было попасть сюда. Сколько волнений на каждой экзаменационной сессии!.. Сколько ночей проспорили мы в тесном студенческом общежитии, обсуждая дела в техникуме, стране, в мире?..
Здесь я узнал много нужного и интересного, не известного мне ранее. И именно здесь я впервые услышал захватывающие рассказы о людях крылатой мечты и решил навсегда посвятить себя авиации.
Осторожно, прикрыв за собой дверь класса, я направился к выходу. Вдруг из другого конца здания, оттуда, где находился чаш актовый зал, послышались голоса. Я отправился туда в надежде встретить Моталлапа. Оказывается, в зале шла репетиция художественной самодеятельности. Когда я заглянул в дверь, на сцене уже пели. Звонкие юношеские голоса звучали уверенно и окрыленно:
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка!
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка…
Эту песню любила молодежь. Мы, студенты железнодорожного техникума, связывали с ней свое будущее и пели ее на каждом вечере.
В этом небольшом зале мы часто собирались. Среди нас были превосходные танцоры, певцы, чтецы. Помню вечер, посвященный республиканской Испании. Каким огнем горели наши сердца, когда мы слушали рассказы о мужестве и героизме простых сыновей этой многострадальной страны! С каким горячим сочувствием относились мы к их делу, их судьбе! И как завидовали тем, кто сражался в интернациональных бригадах.
В те годы Испания была для нас очень близкой страной. Она врывалась в наши сны, беседы, письма. Мы мечтали встать в ряды ее отважных защитников, и не наша вина, что мечтам этим не суждено было осуществиться; мы были еще слишком молоды…
Отзвучала песня о паровозе, идущем в коммуну, и на сцену вышла девушка. Она всегда выступала на наших вечерах. Вот и сейчас она собирается читать. Я слушаю стихи о генерале.
О нем в те дни говорили много в нашей стране. Звали его Матэ Залка. Но нам он был больше известен как бесстрашный генерал Лукач.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражен.
Но я никому не поверю:
Он должен еще воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти еще побывать…
Он жив. Он сейчас под Уэской.
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжелой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это заленой листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой…
Я стоял у приоткрытой двери и смотрел на сцену. Девушка читала еще что‑то, горячее и захватывающее.
На следующий день я отправился в родную Таш Чишму. Дома меня не ждали. Мать обрадовалась, запричитала, а по лицу отца прошла тревожная тень.
Вечером за чаем он осторожно спросил;
— Что, отдохнуть надумал, сынок?
Я не знал, что ответить. Наконец решил не играть с родителями в прятки и рассказал все, как есть.
Мать сразу потянулась за платком, а отец сидел и молчал. Глаза его были грустные. Не знаю, о чем он думал в эти минуты, но я как‑то сразу уловил, что он не осуждает меня.
Очнувшись от раздумий, отец оглядел меня с ног до головы, словно незнакомца, и покачал головой:
— Норовистого коня выбрал ты, Муса. Смотри, как бы не скинул он тебя.
— Не скинет, отец! Любого коня можно объездить.
— Но для этого нужно быть настоящим джигитом, сын.
— А чем я не джигит?
Отец улыбнулся и как‑то сразу повеселел.
— Летай себе на здоровье, объезжай крылатых коней. Одно обидно, — уедешь ты от нас, далеко будешь… А мать хотела, чтобы был рядом с нами…
Как мог, я успокоил родителей и принялся помогать им по хозяйству. Работал и в колхозе — уборка была в самом разгаре, а мужских рук, как всегда, не хватало. Однажды случайно я стал свидетелем такого разговора, состоявшегося между моим отцом и колхозным бригадиром.
Бригадир: Сегодня на току я опять видел твоего сына, Гайса‑агай. Хороший парень у тебя вырос, работящий. Даже город его не испортил.
Отец; Что по‑настоящему хорошо, дорогой, то никогда не испортится.
Бригадир: Это верно. А он что, кончил уже свой техникум… или как?
Отец: Торопишься, дорогой, торопишься… Только два курса.
Бригадир: А я слышал, что выгнали твоего Мусу из техникума. Не поладил с учителями, ну и…
Отец: Что?! Это Мусу‑то выгнали?! Моего сына? Он на днях в школу военную уезжает. Командиром будет, летчиком. Он уже и сейчас летчик. Вся Уфа видела, как он выше облаков летал.
Бригадир: Да, джигит у тебя сын. А мы тут совсем из ума выжили. Ну, надо же: «Выгнали из техникума!» Есть же сочинители!..
Они еще долго стояли у плетня, удивленно крутили головами, хлопали друг друга по спине и тихо смеялись…
Время шло, а «команды» все не было. Я уже начал было тревожиться, но отец успокоил меня;
— Когда будет нужно — вызовут. Военные — народ точный, надежный. Так что, сынок, не волнуй себя зря. Вот увидишь: все будет хорошо.
Однажды по каким‑то делам я отправился в Илякшиде. Здесь я родился, здесь прошли первые годы моего детства, а потом четыре года я ходил сюда в школу.
Проходя мимо скромного чистого здания школы, я вспомнил своего первого учителя Фатиха Сабирова. Вернувшись в Таш Чишму, где он жил, я направился к его дому. Меня встретила его мать, старенькая, опрятно одетая женщина с добрыми скорбными глазами. Узнав, что я ученик ее сына, она провела меня в дом и принялась угощать чаем. О сыне она рассказывала мало, все смотрела на его фотографию, вытирала уголками платка невидящие старческие глаза и повторяла:
— Убили. Такого человека убили. Сыночка моего убили. Фатиха убили…
Я не успокаивал старушку — это было бы бесполезно. Лишь, прощаясь, я пообещал ей:
— У вашего сына было много учеников. Мы отомстим за него. Обязательно отомстим!
Мать учителя молча обняла меня и долго, как маленького, нежно поглаживала по спине. Должно быть, когда‑то она вот так же обнимала своего сына.
Домой я возвращался невеселым. Вспомнилось, как много лет назад я впервые вошел в школу. В ту самую, мимо которой я сегодня проходил и в которой в то время работал Фатих Сабиров.
Первый день в школе начался с неприятностей: местные мальчишки решили подтрунить надо мной, и как только я появился в классе, они стали меня слегка подталкивать со всех сторон. Я, не долго думая, ударил одного, оттолкнул другого и сел за парту. Не знаю, чем бы это кончилось, но тут в класс вошел учитель, и урок начался.
— А у нас новенький! — доложил кто‑то.
— Вижу, — сказал учитель и остановился возле моей парты. — Ну, расскажи нам, как тебя зовут, из какой ты деревни, нравится ли тебе наша школа?
Я поднялся и вижу, как тянется вверх чья‑то рука.
— Ты хочешь спросить о чем‑то? — оборачивается к девочке учитель.
— Нет, я только хочу сказать, что этот новенький — драчун, — раздается тоненький девчоночий голосок. — Первый день в школе, а уже успел подраться с мальчиками.
— Пусть они не лезут сами! — строго говорю я. — Я их первым не трогал.
Ласковые добрые глаза учителя сразу становятся строгими.
— Вот как, Гареев! — произносит свои слова с укором учитель. — Драться ты уже умеешь, а умеешь ли считать?
— Умею, — отвечаю я и принимаюсь считать до десяти.
— А буквы знаешь?
В классе за моей спиной — гробовая тишина. Там, видимо, ждут моего позора, но я не доставлю им такого удовольствия.
— А вы спросите! — прошу я учителя.
Учитель раскрывает букварь и начинает меня проверять.
Обстановка в классе напряженная. Я это чувствую всем своим существом и, когда мы доходим до самой последней буквы алфавита, заявляю;
— А я и читать умею. Хотите — почитаю?..
Мягкая теплая рука учителя ложится на мою голову.
— Очень хорошо, что ты умеешь читать, Муса. Ну, а драка, о которой тут шла речь, наверное, просто недоразумение. Верно, ребята?
— Верно! Верно! Это мы сами… Он не виноват! Я гляжу в класс, вижу открытые лица моих одногодков‑первоклассников и мне становится хорошо на душе. Так было, а теперь я взрослый молодой человек. …Дома меня уже дожидался пакет.
«Команда», наконец, пришла!
Провожали меня мои старые друзья, родные, соседи. Мать приготовила угощения, радушно потчевала гостей и все старалась держаться поближе ко мне.
За столом было шумно и весело. Меня расспрашивали о самолетах, их роли в военное время, поздравляли, желали скорее стать настоящим военным летчиком.
— Время нынче такое, — говорили они, — учиться долго не придется. Ты уж старайся там, не подкачай.
Пришел на проводы и приятель отца — бригадир. Уже немолодой, седоголовый человек, он внимательно слушал молодых, а когда мы немного притихли, негромко сказал;
— И еще помни всегда, Муса, свой край. Помни, что ты один из первых башкирских парней, которым Родина дала крылья. Помни это и гордись, сынок. А мы тут будем ждать от тебя хороших вестей и гордиться тобой.
Отец слушал, согласно кивал головой и задумчиво глядел на меня. Когда кончили пить чай, он пригласил меня во двор и подал лопату.
— Зачем, отец? — удивился я. — Уж не думаешь ли ты, что она пригодится мне в самолете?
— Нет, Муса, я не думаю так, — улыбнулся он в ответ. — У нас есть обычай: перед дальней дорогой человек должен посадить возле отчего дома три яблони. Пока они будут расти и приносить плоды — никакая беда не коснется того, кто их посадил. Так говорили наши деды.
— Верно, верно, сынок, — поддержала отца мать. — Есть у нас такой обычай, есть.
— А саженцы я приготовил. Ты посади, а мы их будем беречь. Поздновато, правда, но, может, все‑таки примутся.
— Если с тобой что‑нибудь случится, яблони сразу знать Дадут…
И вот мы на околице села. Мать тихо наклоняется к моей груди и просит не забывать ее, почаще писать и не летать слишком высоко. С отцом мы прощаемся немногословно, по‑мужски.
— Будь смелым, сынок, и отважным. И не забывай;
друг испытывается в беде, конь‑на. подъеме, а батыр‑в боях. Если что случится, не забывай, чья земля под твоими крыльями.
— Спасибо. Никогда не забуду!
— Ну, в дорогу!
— Прощай, родной…
Тихая, припорошенная первым снегом Таш Чишма медленно уплывает назад. Я вернусь сюда нескоро, но даже не подозреваю об этом. Откуда мне знать, что будет со мной через неделю, через месяц, через год? Тем более, через пять!.. Но именно столько времени потребуется для того, чтобы я смог снова увидеть эти поля, луга, рощицы, обнять родных и близких. Между сегодняшним и тем далеким солнечным днем, озаренным славой Великой Победы, будут долгие годы войны, сотни боев и тысячи испытаний. И когда все это останется позади, я прилечу сюда, сделаю круг над родной деревней и сяду вот на этом лугу возле Каменного ключа, где много лет назад мы с Мотаем впервые увидели над собой краснозвездную птицу.
Как это будет хорошо!
Из деревни прибегут мальчишки, прискачет на лошади 1| отец и, робко потрогав золотые звезды на моей груди, просто скажет:
— Пойдем, сынок. Ты так давно не был дома…
Глава шестая
Трудно, но интересно!
Вагон вздрагивал на рельсовых стыках, плавно покачивался и, как добрый конь, почуявший близость дома, все торопился и торопился вперед.
За заиндевевшими вагонными окнами мелькали разъезды, станции, города. Кое‑где на стенах станционных зданий висели яркие лозунги, призывавшие отдать все силы и энергию на успешное выполнение заданий третьей пятилетки.
Полоскались на ветру кумачовые флаги, не снятые еще со дня праздника Конституции.
На улице стоял декабрь…
Начинало смеркаться, но в вагоне света почему‑то не было.Сначала это меня рассердило, потому что хотелось почитать, но потом я даже обрадовался: книгу дочитаю завтра, а в сумерках так хорошо думать.
Я забрался на свою полку, заложил руки за голову и затих…
…Дорога в Уфу на этот раз оказалась затяжной, и вместо двух‑трех дней я добирался до города в два раза дольше. Когда же, наконец, я примчался в аэроклуб, меня встретила тишина.
В одной из комнат я разыскал дежурного. Забыв поздороваться, протягиваю ему вызов и тревожно осматриваюсь вокруг.
— Вы должны были явиться вчера, товарищ.
— Да, вчера. Но вчера я не смог. Погода, сами видите какая, метель.
Дежурный поглядел в окно. Возвращая мне бумагу, он вздохнул;‑Вчера, дорогой человек, нужно было явиться, вчера!..
— Выходит, я опоздал?
— Выходит, что так…
— Уехали! Все уехали?
— Первая группа уехала, еще вчера. Кстати, как твоя фамилия?
— А какое это теперь имеет значение? — махнул я безнадежно рукой.
— Все‑таки…
— Гареев я. Из железнодорожного техникума.
— Гареев? Тебя Петров по всему городу искал. Он скоро подойдет, подожди его.
Столько мечтать о летной школе и опоздать!.. Что может быть ужаснее. Я готов был сгореть со стыда. А Петров не появлялся.
Эти часы были, пожалуй, одними из самых трудных в моей жизни. Я вдруг почувствовал свою абсолютную беспомощность. Надежда только на Петрова.
Иван Митрофанович пришел вечером, к началу занятий в аэроклубе. Увидев меня бледного, растерянного, он ободряюще улыбнулся и попросил подождать, когда кончатся занятия.
Его улыбка как‑то сразу встряхнула меня. Я понял, что не все еще потеряно. И он сделал все, что мог. Я еду в город Энгельс в летную школу. Нас, таких же, как я, бывших учлетов, прошедших строгий отбор, большая группа. Первая уехала несколько дней назад. Эти ребята будут летать на истребителях.
Я тоже мечтал стать истребителем, но опоздал к отправке. Придется учиться на бомбардировщика.
На станции нас провожали товарищи из аэроклуба и родные. Холодный декабрьский ветер швырялся колючим снегом, обжигал лица. Простившись со всеми, Петров подошел ко мне.
— Ну как, веришь теперь, что станешь военным летчиком?
— Теперь, кажется, верю: билет до Энгельса в кармане!
— А ты волновался!..
Уже на ступеньке вагона, он наказывал мне:
— Учись как следует. И помни‑авиация не любит лихачества и бессмысленного риска: спокойствие, трезвый расчет и воля. Одним словом, не теряй голову.
— Есть не терять голову, — отвечаю я. А Петров продолжает;
— Хорошо бы поглядеть на вас после школы. Какими орлами станете! О своем аэроклубе забудете!
— О нашем аэроклубе? Никогда! И вас, Иван Митрофа‑нович, тоже всегда помнить будем! — А поезд уже трогается, тревожно гудит паровозный свисток. Поднимаюсь в вагон и вдруг в стороне от провожающих замечаю одинокую фигуру в старой овечьей шубейке: это сторож с нашего аэродрома! Он пришел проститься с нами, пожелать нам доброго пути, но почему‑то постеснялся подойти. А мы в спешке его не заметили. Как не хорошо это с нашей стороны!
Вагон покачивает. Я ложусь на полку и быстро засыпаю. И по сей день помню — снилось мне небо и яблони, посаженные мной у отчего дома в далекой Таш Чишме…
Энгельс. В то время это был небольшой городок, меньше Уфы, занесенный снегом, тихий и спокойный. Единственно, кто нарушал зимнюю тишину, были, пожалуй, самолеты. Неподалеку от города находилась школа военных летчиков. Туда‑то мы и направились.
В школе нас встретили тепло и строго одновременно. Чувствовалась военная дисциплина и строгий воинский порядок.
Привыкнуть к новому образу жизни не просто, и некоторые новички потихоньку ворчали:
— По команде просыпайся, по команде ложись,,.
— Да, брат, тут лишнего не поспишь. А вода в умывальниках — прямо из проруби!
Но ни ранние подъемы, ни чистка картофеля на кухне, ни ледяная вода меня не пугали, и я быстро освоился. Вот что значит привычка с детства рано вставать, делать любую работу, заниматься физкультурой!
Со временем такие разговоры слышались все реже и реже. Ребята подтянулись, стали аккуратнее, собраннее.
Собираясь в школу летчиков, мы по своей наивности думали, что вот уж где полетаем, приедем — и сразу в самолеты! Но не тут‑то было. Программа, по которой занимались курсанты, была довольно сложной, и полеты занимали в ней далеко не самую большую часть. Первые месяцы мы усиленно занимались строевой подготовкой, изучали винтовку и почти не выходили из классов — «грызли» теорию, устройство двигателей и самолетов, занимались политической подготовкой.
Скоро я почувствовал «вкус» к теории, понял, что без теоретических знаний нельзя и мечтать стать настоящим летчиком, и стал усердно заниматься. Возможно, тут помогло мне и то, что я недавно был студентом техникума, неплохо разбирался в технике и вообще любил читать, заниматься. К тому же классы в школе были хорошо оборудованы, здесь много схем, макетов.
В редкие минуты, свободные от занятий, мы отправлялись на аэродром, где летали старшие курсанты. Аэродром был огромный и не шел ни в какое сравнение с нашим осоавиахимовским в Уфе. Однако я часто вспоминал о нашем аэроклубе, о его маленьком аэродроме за Белой, о добром и чутком инструкторе Иване Петрове.
…Наконец и нас допустили к полетам. И хоть летать пока приходилось не часто, крылья нашей мечты сразу заметно подросли.
В конце декабря 1940 года я стал курсантом школы водных летчиков и об этом пишу письмо домой. В нем я вспоминаю о детстве, сенокосах, кострах, о ночном, о запахах первого хлеба нового урожая.
В нашей семье работали все: отец, мать, старшая сестра. Рано стал и я помогать им по хозяйству и в колхозе.
Самыми радостными днями в деревне была уборка урожая. В колхозной конторе в это время подводились итоги работы, определялся «веоз трудодня, подсчитывалось, сколько хлеба приходится тому или другому колхознику. Заработанный на трудодни хлеб развозили по дворам. Первые подводы направлялись во двор того, кто работал в этом году лучше. Подводы эти были необычные — гривы лошадей, упряжь украшали лентами и цветами. А под дугами звонко заливались бубенцы.
Следом за подводами шли передовики колхозного труда, руководители колхоза. Поздравив хозяина с новым хлебом, они дружно брались за мешки с зерном и, перебрасываясь шутками, вносили их в дом.
Но в военной школе скучать о доме просто было некогда: все время занимала напряженная учеба. Даже для письма еле‑еле находил свободные минуты.
Глава седьмая
Война
В это воскресное июньское утро я проснулся в отличном настроении. Посмотрел в окно: день обещал быть хорошим. В небе ни облачка.
До завтрака занимался своими личными делами — пришил свежий подворотничок, до блеска начистил сапоги, втайне надеясь, что старшина заметит мое усердие и даст увольнительную в город, где я бывал редко.
Однако на этот раз в увольнение пошли все курсанты.
До Энгельса шли строем. Пели песни, шутили:
— Вот это, братва, культ‑походик сегодня! Всей школой.
Шутки и смех. Полилась дружная песня:
Все выше, и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ…
Вот мы и в городе. Многие курсанты пошли в кинотеатры, в парки, к знакомым.
Погода чудесная. На душе спокойно и радостно.
И вдруг необычно громко заговорили уличные репродукторы. Сразу же собрались толпы людей.
— Что передают? Что случилось? — спросили курсанты.
— Война, война…
— Война?! С кем?
— С германскими фашистами. На рассвете перешли границу, бомбили наши города… Еще повторят, послушайте…
Да, это была война.
И сразу словно померк яркий июньский день. Пропали шутки и смех. Даже самые беспечные ребята стали вдруг серьезными и строгими.
А толпы народа у репродукторов росли.
— Война, война…
В школу мы возвратились быстро, бегом. Возник стихийный митинг. Первым выступил капитан Маркин. Он говорил, что фашисты в ближайшие же дни будут разбиты и отброшены, что Красная Армия сильна нынче, как никогда, что война скоро окончится на вражеской территории.
Мы слушали и верили: капитан Маркин командир бывалый, воевал в Испании.
Оратор сменял оратора. Смысл речей был одинаков: война продолжится недолго.
С митинга мы разошлись несколько успокоенные, но тревога все равно не проходила. Кто‑то сказал;
— Эх, опять без нас обойдется! На Хасане‑без нас, на Халхин‑Голе — без нас, на финской — тоже без нас!.. Обидно.
— Да, жалко, школу не кончили. Опять не успеем.
Война круто изменила нашу жизнь. День теперь еще более уплотнился, свободного времени не стало совсем. Классы‑аэродром, аэродром‑классы!.. И так день за днем, неделя за неделей. А конца войны все нет! Наоборот, с каждой неделей, с каждым месяцем она разгоралась все сильнее.
Каждый день в школе начинался теперь с прослушивания сводок Совинформбюро. А они день ото дня становились все тревожнее. Сначала мы недоумевали, критиковали командование, летчиков, танкистов и еще неведомо кого, но постепенно начали понимать, как глубоко ошибались мы еще несколько месяцев назад.
Теперь‑то, спустя много лет после победы, когда о Великой Отечественной войне написаны тысячи книг, нам хорошо известен подвиг советского народа, Красной Армии и, в частности, наших авиаторов в первые тяжелые дни войны. О причинах неудач Красной Армии на первом этапе войны говорилось уже немало, поэтому я хочу подчеркнуть только один момент. В то время, когда Советские Военно‑Воз‑душные Силы находились в стадии реорганизации и перевооружения, авиация фашистской Германии быстро наращивала свою мощь. К началу 1941 года в Германии действовало 135 самолетостроительных и 35 моторостроительных заводов. В 1939 году промышленность этой страны выпустила 3295, а в 1940 году‑уже почти 10 тысяч самолетов всех типов. Помимо этого, на Гитлера работала авиационная промышленность почти всей Западной Европы. И это тоже была огромная сила! Ведь только в оккупированных фашистской Германией государствах насчитывалось 57 самолетостроительных и 17 моторостроительных заводов. В результате всего этого гитлеровцы к началу войны с Советским Союзом имели 20 700 самолетов, из которых более 11 тысяч были боевыми.
В течение одного месяца фашистские военно‑воздушные силы получали до одной тысячи самолетов.
И вот вся эта гигантская машина обрушилась на наши города и села. На Минском направлении фашисты бросили в бой 1680 самолетов, на Киевском — 1300. Страшный удар обрушился прежде всего на аэродромы пограничных округов. В первый день войны в результате таких ударов, а также и воздушных боев наши Военно‑Воздушные Силы потеряли около 1200 самолетов, в том числе Западный военный округ — 738.
Потери были очень большими. Однако, несмотря ни на что, советские летчики мужественно встретили врага. Только в течение первого дня войны они сумели сделать шесть тысяч самолето‑вылетов, бомбили переправы, железнодорожные узлы, станции, колонны танков, уничтожали живую силу противника. В тот же день враг не досчитался более 200 самолетов, уничтоженных в воздушных боях советскими летчиками. А к 19 июля немецкие ВВС потеряли 1284 самолета.
А блестящий удар нашей авиации по девятнадцати аэродромам Финляндии и Северной Норвегии, совершенный на четвертый день войны! 236 краснозвездных бомбардировщиков и 224 истребителя одновременно ударили по стоянкам вражеских самолетов. Более 130 из них никогда уже не поднялись в воздух!
В эти дни наши дальние бомбардировщики бомбили военные объекты врага в Бухаресте, Кенигсберге, Данциге, Констанце и других городах.
Советские летчики, как и все бойцы доблестной Красной Армии, проявляли массовый героизм. Уже в первый день войны летчики Д.В. Копорев, Л.Г. Бутелин, И. И, Иванов, А.И. Мокляк, А.С. Данилов, П.С. Рябцев, израсходовав боеприпасы, таранили вражеские самолеты.
26 июня вылетел на задание дальний бомбардировщик Ил‑4 под командованием капитана Н.Ф. Гастелло. При выполнении боевого задания самолет был подбит. Экипаж решил не сдаваться фашистам, и горящая машина, направленная твердой рукой пилота, ударила в гущу вражеских войск…
Имя Николая Гастелло облетело всю страну. На его примере учились мужеству и мы, курсанты Энгельсской школы военных летчиков.
Чудеса мужества и отваги показывали летчики истребительного авиационного полка, которым командовал Герой Советского Союза прославленный летчик‑испытатель С. Супрун. 4 июля в неравном бою подполковник Супрун погиб. Ему первому было присвоено звание дважды Героя Советского Союза.
Из уст в уста передавались в эти дни рассказы о подвиге младшего лейтенанта В.В. Талалихина в небе над Москвой. Седьмого августа ночью Талалихин встретился с вражеским бомбардировщиком. Пропустить фашиста дальше было нельзя: ведь он летел бомбить Москву. Отважный советский летчик вступил в бой. Кончились все боеприпасы, а вражеский самолет все шел вперед. Тогда Талалихин повел свою машину на таран..»
После этого боя В. Талалихин сбил еще четыре самолета, а в октябре отважного героя не стало; он погиб в одном из воздушных боев.
Мы жадно слушали радио, вчитывались в скупые строки газет, называвших все новые и новые имена героев. Часто повторялись имена П. Харитонова, М. Жукова и других. Каждому из нас хотелось следовать их примерам. Мы мечтали о фронте.
Бои приближались к Москве, и снова на стол начальника школы легли десятки рапортов курсантов. Но теперь это были другие рапорты. И писали мы их иначе. Если раньше мы боялись, что дело опять обойдется без нас и мы не сможем показать себя в бою, то теперь каждый из нас понимал: война будет долгой и жестокой; опасность, нависшая над Родиной, огромна, и мы должны быть там, где решается ее судьба. Мы требовали отправки на фронт, убеждали, просили.
— Осваивайте технику, готовьте себя к трудным боям, — отвечали нам.
Мы это понимали и налегали на учебу. Нам стало ясно:
война идет не на жизнь, а на смерть, и чтобы бить врага в юздухе, где он господствует, нужно иметь не только лучшие самолеты, но и хорошо подготовленных пилотов.
Разгром фашистских армий под Москвой был для нас большим праздником. Как мы ждали его, как желали его! Утопая в снегу, оставляя разбитые танки, орудия, машины. Походные кухни, гитлеровцы бежали от Москвы. Они потеряли здесь 300 тысяч солдат, много боевой техники, в том числе более 1600 самолетов. Советские войска разгромили в эти дни 16 дивизий и одну бригаду группы «Центр», 01 бросив врага на 100—250 километров от столицы.
Великая победа под стенами Москвы окрылила наш народ, наших бойцов. Повеселели лица и у нас, курсантов‑авиаторов. Мы знали — это лишь начало, за которым обязательно последуют новые сражения, новые победы, и с нетерпением дожидались дня, когда и наши бомбы полетят в цель.
Глава восьмая
Наконец‑то на фронт
23 мая 1942 года из тыла на фронт вылетел первый женский полк ночных бомбардировщиков, созданный прославленной советской летчицей Мариной Михайловной Расковой. Эта новость взбудоражила всю нашу школу. Еще бы, девушки на хрупких беспомощных По‑2 отправляются бить врага, а мы, молодые крепкие парни, освоившие уже не один самолет, все чего‑то ждем!
К этому времени я уже налетал 74 часа: на У‑2—32 часа, на Р‑5—17 часов, на СБ — 20 часов, на Ут‑2—4 часа. Тогда мне казалось, что это немало, и я, как и все, рвался в бой.
Но на фронт нас еще не посылали.
Чем ожесточеннее гремели бои, тем мрачнее становились лица курсантов. Мы нервничали, спорили, переживали.
Прошло еще немного времени, и разнеслась радостная весть:
— Укладывай вещички, братва. Скоро на фронт!
В тот день мы занимались на аэродроме. Вдруг над нами появился незнакомый самолет. Мы недоумевали. А незнакомец сделал над аэродромом круг и стремительно пошел на посадку.
— Это, товарищи курсанты, и есть наш Ил‑два, — объяснил нам находившийся с нами капитан.
Обгоняя друг друга, мы побежали к самолету. О нем мы уже слышали. И какие только разговоры не ходили в те дни о советском штурмовике! Его называли то «летающей крепостью», то «летающим танком». Теперь мы сами имели возможность убедиться в правильности этих восторженных отзывов.
Наш Ил‑2 был прекрасным и поистине универсальным самолетом. На вооружение частей штурмовой авиации в небольшом числе он стал поступать еще накануне Великой Отечественной войны одноместным, но его усовершенствовали, сделали двухместным, добавили кабину для стрелка.
Это была грозная, вооруженная бомбами, пушками и пулеметами машина. Кабина летчика и двигатель мощностью к 1600 лошадиных сил прикрывались надежной броней. Штурмовик обладал хорошей маневренностью, высокой живучестью и мощным огневым воздействием, что делало иго незаменимым на поле боя.
Несколько позже мы смогли сравнить наш Ил‑2 с немецкими самолетами. Но даже лучшие из них во многом уступили ему. Советские «илы» были грозой для фашистов. Не |ря они называли их «черной смертью»! Черная смерть!..
Только такой и могла быть смерть фашистского оккупанта на советской земле! Только черной! В этом с ними можно согласиться…
Осмотрев прилетевший самолет, мы остались довольны. Кое‑кто уже вслух мечтал о таком «коне».
Через несколько дней 37 курсантов, лучше остальных освоивших другие типы самолетов, были направлены в учебно‑тренировочный авиационный полк для переучивания на штурмовиках Ил‑2. В эту группу был зачислен и я. Нас, конечно, огорчило то, что отправка на фронт вновь отодвинулась на несколько месяцев, но перспектива воевать на грозных машинах прославленного авиаконструктора С.В. Ильюшина ободряла: ничего, на этих самолетах мы свое возьмем, враг от нас никуда не уйдет!
На следующий день наша группа уже была готова к отправке в учебный полк. Нетерпение было настолько велико, что мы решили идти пешком. Полные энтузиазма, пели мы песни. Ведь это был последний рубеж, отделявший нас от фронта!
В учебно‑тренировочном авиационном полку нас огорчили: летчиков много, а машин и горючего‑маловато. Все брошено на фронт. Летать пришлось немного. За все лето я налетал всего семь часов, не сделав ни одного маршрутного полета, боевой стрельбы и бомбометания. В таком же положении были и другие.
Главное внимание в полку обращалось на изучение материальной части самолета, на правильную его эксплуатацию. Мы старались хорошо усвоить все то, что нам давали. И вскоре в моей летной книжке стали появляться такие записи: «Проверка техники пилотирования. Полет в зону. Руление — хорошо. Взлет — хорошо. Наборы — хорошо. Развороты — отлично. Общая оценка по технике пилотирования — хорошо. 2.8.42». «На самолете Ил‑2 летает хорошо, уверенно, материальную часть и мотор знает хорошо, эксплуатирует грамотно…»
…25 сентября 1942 года мы вылетели на фронт.
Часть вторая
Через пламя войны
Глава первая
У стен Сталинграда
За окном иллюминатора плывут облака. Иногда самолет вырывается из их белоснежной липучей массы, и тогда в глаза бьет ослепительно яркое солнце.
Мы летим на фронт под Сталинград. Внизу в редких разрывах облаков иногда появляется Волга.
Я смотрю на плывущие внизу облака и мысленно тороплю пилота: «Скорей, дружок, скорей. Нас там ждут. Нас гам очень ждут…»
И вот наш большой неуклюжий Ли‑2 идет вниз, к земле. Пробив облака» он некоторое время опять плывет в гори‑. дентальном полете, не спеша идет на посадку.
После окончания школы каждый из нас, молодых летчиков, мечтал попасть (а как же иначе?) на большой аэродром, в большую дружную семью фронтовых пилотов, на самый современный самолет, который мы только что освоили. Но выйдя из самолета, мы увидели пустынную голую степь, несколько капониров, темные холмики землянок — жилье для личного состава — и все.
— Ваш аэродром! — объявил пилот.
— Аэродром? Нам, наверное, не сюда! Тут что‑нибудь и» так!
— Все так, товарищи. Вас направили сюда не зря, до фронта рукой подать. Ну, ни пуха, ни пера, я обратно!
На аэродроме базировались два полка штурмовой авиации и истребители. В капонирах стояло несколько изрядно потрепанных самолетов…
— Не богато, — вздохнул я, невольно вспомнив наш аэродром авиашколы. — Как воевать будем? На чем?
— Воевать будем, как все. Чтоб немцу тошно от наших бомб было. А то, что пустовато пока, так это дело временное. Прибыло пополнение, прибудет и техника, — отвечал нам раненый летчик Николай Тараканов. Говорил он спокойно и уверенно, как обычно бывалые, много повидавшие в н^изни люди, а глаза его весело улыбались.
— Вот такие дела. А воевать будем, еще как будем! Это, братва, от вас никуда не уйдет.
— Когда же будем? Опять ждать!
— Ждать не придется, будете отрабатывать упражнения групповой слетанности, летать на полигон. Тогда и в бой, тут до фронта рукой подать.
Эта новость нас насторожила.
— Опять отрабатывать упражнения? Мы не в летную школу прибыли, а на фронт!
Тараканов закурил и, покачав головой, заявил:
— Так не пойдет — «мы», «вы». Теперь мы все в одном полку, а полк — это, братцы, одна семья. Что прикажут, то и будете делать.
— Мы хотим, чтобы нам приказали воевать!
— Прикажут, прикажут! Только не вам одним, а всему полку. А пока полетайте, поупражняйтесь.
— А что упражняться? Мы уже все знаем, хватит летать впустую, пора воевать.
— Смотри, какие выискались! Они все знают, все умеют!.. Ничего вы, братцы, пока не умеете, скажу я вам. Вот слетаете раз‑другой в дело, сами поймете.
Мы, понятно, волновались, но Тараканов, не обращая внимания на это, взмахнув рукой, весело сказал;
— Налетай, братва, на жилье! Захватывай, пока дают, а об остальном поговорим потом!
Он шел впереди, сильно прихрамывал и все время улыбался. Показал нам землянки, и мы быстро устроились.
На следующий день мы впервые увидели вражеские самолеты. Еще в землянках послышался неясный шум. Он возник где‑то на западе и вскоре перерос в сплошной гул. Выбежав на поле, мы стали ждать.
«Юнкерсы» появились над аэродромом. Они шли большой плотной группой, держа курс на восток. Их прикрывало несколько истребителей.
— Опять станцию бомбить идут, — сказал кто‑то из «старожилов». — Совсем обнаглели, прямо над нашим аэродромом летают…
Я ожидал, что последует команда подняться в воздух и вступить в бой, но на аэродроме было тихо.
— Как же так? — обратился я к Тараканову.‑Они летят, а мы только кулаки сжимаем. Почему?
Николай с трудом оторвал взгляд от уходивших на восток вражеских самолетов и посмотрел на меня как‑то рассеянно, вероятно, думая о чем‑то своем.
— Вот, летят! — продолжал я между тем. — А где наши? Почему в небе нет ни одного нашего истребителя? Где они?
Тараканов молча посмотрел на меня.
В землянки мы возвращались возбужденные. Николай Тараканов еле успевал отвечать на наши вопросы, а когда кто‑то попросил рассказать о последних его боевых вылетах, он долго и хмуро молчал.
— А что рассказывать? Война есть война, — наконец сказал он и стал массажировать свою больную ногу, продолжая о чем‑то думать. Но вот он улыбнулся, обвел всех живыми глазами и вздохнул:
— Трудно нам в этой войне. Очень трудно. Но вам повезло — вы попали на фронт, когда мы уже не те, что были летом сорок первого. И фашист, конечно, не тот; пообмяли мы ему малость бока, поубавили пылу. Теперь к нам стали поступать первоклассные машины. У истребителей появились «яки» и «лагги», у нас — «илы». Жаль, что их еще не хват