Некоторые феминистки и другие релятивисты заметили кажущееся противоречие между теоретической неопределенностью гендерных концепций и эмпирическим фактом конвергенции половых ролей. Были предложены объяснения данного противоречия. Они интересны и плодотворны, и я не собираюсь оспаривать их логическое обоснование. Я скорее думаю, что в данном контексте были поставлены неверные вопросы. Большинство объяснений было сформулировано одним из двух способов, равно идеологически удовлетворительных (в зависимости от точки зрения автора), но мало продвигающих нас вперед аналитически.
В первом случае проблема была сформулирована наиболее закоренелыми марксистами и некоторыми радикальными феминистками в идиомах теории чистого конфликта. Они рассматривают гендерную идеологию в аспекте ее чисто эксплуататорской функции. Отсюда совершенно неизбежен вопрос: кому выгодно? Поскольку многие мужские идеологии действительно включают элемент гендерного угнетения, или иерархизации (согласно взглядам западных «свободных» интеллектуалов), некоторые из радикалов рассматривают маскулинные идеологии как маскировку или оправдание притеснения женщин. Они полагают, что мужские идеологии мистифицируют отношения власти и являются примером обманутого сознания. Это объяснение, возможно, работает, хотя бы частично, в ряде случаев, особенно в строго патриархальных обществах, где мужское доминирование очень заметно. Но оно не может быть универсально верным, потому что не объясняет примеров обществ, в которых существуют мужские испытательные инициации при наличии относительного равенства полов. Один такой пример был приведен, это африканские бушмены. Хотя эти охотники-собиратели с нон-сексистскими взглядами часто приводятся феминистками в качестве примера полового эгалитаризма, бушменские мальчики должны доказать свою мужественность успехами в охоте. Они должны также выдержать испытания настойкость и мастерство, из которых девочки исключены. Их возмужание нуждается в подтверждении и, следовательно, подвержено девальвации или утрате. То же справедливо для индейцев фокс и тева из Северной Америки. Таким образом, если концепция мужественности не выполняет в этих обществах опрессивных функций, то что она в них делает? Похоже, теории конфликта чего-то не хватает.
Другая объяснительная идиома носит такой же редукционистский характер. В ней приоритет отдается анализу биологических или психологических процессов. Имеются две системы биопсихологической редукционистской аргументации. Первая – биологико-эволюционная интерпретация в духе Лайонела Тайгера и работе «Люди в группах» (1971). Тайгер считает, что мужчины беспокоятся о своей мужественности, потому что эволюционное давление побуждает их делать это. Пока мы были охотниками-собирателями и наш успех, а следовательно, выживание и экспансия обществ зависели от развития генетически детерминированных «маскулинных тенденций», агрессия и мужская солидарность имели принципиальное значение. Эта социобиологическая аргументация оказывается полезной в ряде случаев, опять же – наиболее явно при рассмотрении воинственных патриархальных обществ. Но она наглядно демонстрирует свою непригодность в качестве универсального объяснения, поскольку имеется много таких обществ, в которых «агрессивные» охотничьи навыки никогда не играли существенной роли, где мужчины не выполняют важных экономических функций, где насилие и война осуждаются или отсутствуют и где – тем не менее – и сегодня мужчины сильно озабочены демонстрацией своей мужественности. Далее: эта аргументация методологически уязвима в том, что предлагает историческое объяснение наличию культурных характеристик, продолжающих существовать при изменении среды.
Второй вид генетического редукционизма – это стандартный психоанализ в применении к проблемам мужского психического развития. Он прочно базируется на ортодоксальном прочтении фрейдовской концепции эдипова комплекса и его деривата – боязни кастрации. Это ортодоксальное объяснение было недавно оспорено неофрейдистами, акцентирующими другие аспекты мужского развития, которые я нахожу гораздо более важными и к которым вернусь позже. Стандартная психоаналитическая точка зрения полагает, что мужчины везде защищают себя от страха кастрации, являющегося результатом травмы идентичности, связанной с эдиповым комплексом. Культы и идеалы маскулинности являются компенсаторными институтами, создаваемыми всюду в противодействие этим страхам.
Согласно этой точке зрения, нормы мужественности проецируются на внешний культурный экран из глубин индивидуальной психики; публичная культура это индивидуальные фантазии в увеличенной проекции. Я полагаю, что эта аргументация полезна в некоторых случаях, но в целом выходит за пределы фактически обоснованного. Она еще более уязвима в том, что не может верно оценить вклад социального принуждения, которое заставляет мужчин соответствовать идеалам мужественности; как мы увидим далее, мальчиков нужно поощрить (а иногда – принудить силой) с помощью социальных санкций к трудной работе по достижению социально определенной мужественности – эту работу они не в состоянии выполнить самостоятельно. Таким образом, наше объяснение не может быть основано только на концепции психических проекций. Более того, ущербность ортодоксального психоаналитического подхода в качестве универсального объяснения может быть показана и наличием эмпирических несоответствий культуре мужественности. Есть некоторые немногочисленные общества, которые не делают обычный акцент на достижении маскулинного идеала; в этих «нейтральных» обществах мужчин не заставляют доказывать свою состоятельность и разрешают следовать по сути андрогинным кодам, которые они, что характерно, находят приемлемыми. Все эти исключения существуют, и ответ на загадку маскулинности должен содержать в себе анализ социальных аспектов этого явления, поскольку вариации социальных форм не могут быть объяснены на базе психологических констант, подобных комплексу кастрации.