— Вот ты мне скажи… — егерь с удовольствием выцедил чарку и принялся ковыряться в мясе. — Ты ведь мусульманин, а спиртное хлещешь — только держись! Вам разве Аллах не запрещает?
— Э-э-э, дарагой, какой запрет? — старейшина Кордона оприходовал чачу, сжевал кусок баранины и вытер жирные пальцы о загривок лежащего у его ног Абрека. Пёс повизгивал от преданности и изворачивался, норовя лизнуть руку хозяина.
— Школа ходил, да? Омар Хайям, «Рубаи», знаешь? «Отравлен день без чистого вина»! Поезди с моё по горячим точкам — поймёшь, что все эти запреты вздор. Просто меру надо знать!
Прапорщик военной полиции, получивший ранение в Ливии, был застигнут Зелёным Приливом на койке в реабилитационном отделении госпиталя Бурденко. Не сумев в панике первых дней выбраться за МКАД, Ваха быстро осознал, что недуг, гонящий людей прочь из города, на него не действует. Собрал вокруг себя горстку таких же везунчиков и, после недолгих скитаний, осел на Добрынинской. С тех пор община прирастала людьми, и не только кавказцами — вахиных земляков в ней насчитывалось едва ли полтора десятка.
Поселение разрослось, и теперь по праву считалось одним из самых крепких во всём Замоскворечье. Кроме винограда здесь выращивали овощи, занимались бортничеством, собирали орехи и ягоды. Но главным продуктом Добрынинки было саго — рассыпчатая, богатая крахмалом субстанция, получаемая из плодов дынного саговника, растения, дающего крупные, размером с дыню, плоды.
Из саговой муки пекли лепёшки-лаваш, варили кашу, делали лапшу и даже ухитрялись лепить пельмени. Именно саговая паста и крупа, а вовсе не фирменная добрынинская медовая пастила и даже не чача, составляли львиную долю «экспорта» Кордона. Обычные злаки в Лесу росли неважно, и саговый лаваш стал излюбленной дорожной пищей челноков, егерей и прочих скитальцев.
Абрек ухитрился извернуться и облизал руку хозяина. Получил щелчок по влажному кожаному носу, чихнул и шумно помотал кудлатой башкой.
— Хороший у тебя пёс, Ваха, сильный!
— В одиночку шипомордника берёт! — похвастал чечен. — Бешеные корни задолго до того, как созреют и из земли полезут, чует и сам выкапывает! А как караулит, э? На ночь посты не выставляю — всё унюхает и тревогу зря не поднимет. Хочешь, щенка подарю?
Егерь посмотрел на пса. Тот оставил руку Вахи и блаженно вытянулся у очага.
— Спасибо, но куда он мне? Щенка растить надо, воспитывать, а я всё время в пути. К тому же собака на своих лапах не всюду пролезть сможет — на дерево, скажем, или в развалины. Была бы маленькая, вроде лайки, тогда можно и в рюкзак посадить. А такую лошадь — куда её?
— Ладно, дарагой, не хочешь — твоё дело. Я вот давно собирался спросить — почему тебя называют Бичом? Ты же не сидел, да?
— Слава богу, не пришлось. А «Бич» — это от фамилии. Бечёвниковы мы, со школы прилипло.
Это было не совсем так: от отца-геолога Сергей наслушался рассказов о бичах — освобождённых, а то и беглых сидельцах, из которых в прежние времена рекрутировались сезонные рабочие для изыскательских партий и артелей. Эдакие ценители дикой таёжной свободы, идейные бродяги-одиночки, рыцари Фронтира, предпочитающие обитать там, куда не очень-то дотягивается тяжкая рука цивилизации. А потом прочёл в старом, ещё тридцатых голдов прошлого века, романе «Танкер “Дербент”», что слово «бич» позаимствовано из жаргона английских моряков, от слова beach («пляж, берег») и произошедшего от него «бичкомер» — береговой бродяга, матрос, списанный с корабля. Ну и взял себе такое прозвище — ещё давно, в школе. А что? Даже романтично: вольный лесной скиталец, романтик Леса, не зависит ни от кого, ни к чему не привязан — в самом деле, чем не бич?
Ваха осушил третью чарку. Макнул кусок лаваша в жир, зажевал, вытер рукавом усы.
— Проблема у меня, Бич. Сын мой, Умар, вырос, словно не нохчо̀й вовсе! Сильван, сам понимаешь…
— Понимаю. Рождённые в Лесу на мир по-другому смотрят. Недаром глаза у них зелёные.
— А я о чём говорю, да? Держать его при себе силой — сорвётся, уйдёт, а Чернолес-то под боком! Сунется туда — беда будет.
Сергей испытующе посмотрел на Ваху. Чечен, не моргнув, выдержал взгляд.
— Хочешь, чтобы я взял его в ученики?
— Правильно понимаешь, брат. Я тебя просить не стал бы, сам догадался.
— К чему церемонии? Просьбу твою я исполню. Куда ему прийти — сообщу, передам с белкой. А пока собирай сына в дальний поход. Обувка покрепче, снаряга, оружие… Да что я говорю, сам всё знаешь!
— Знаю, да, — кивнул чечен. — Слюшай, а может, сразу и заберёшь его? Мамой клянусь, к утру всё будет готово — а то, как бы не забрёл по дороге куда не надо…
— Извини, уважаемый, сейчас никак не могу. Через недельку жди белку. Доберётся Умар в срок до места, какое укажу — считай, прошёл проверку на профпригодность. Да ты не мандражи, справится, если голова на плечах есть.
— Не буду спорить, Бич, тебе виднее — ты егерь, я фермер.
— Какой ты фермер, Ваха? — тихо сказал Сергей. — Ты — воин, тайпанан хьалханча[5]. И пусть тейп твой маленький, пусть люди в нём всякой крови, но всё одно: ты им и закон, и защита, они за тебя любого порвут.
— Как и друг за друга, Бич. В Лесу иначе нельзя.
— Почему нельзя? Можно. Вон, Петюня один, и ничего, живёт.
— Это пока он семью не завёл, — покачал головой чечен. — Без семьи — какой с него спрос? Мотайся туда-сюда, как лист на ветру… А если у мужчины жена, дети — надо на землю сесть, дом строить, к людям прислоняться, к соседям.
— Так и я одиночка, забыл? И соседей у меня нет. Годы мои не те — прислоняться к кому-нибудь…
— Ты — другое дело, Бич. Ты плоть от плоти Леса. Мы в нём живём, а ты им живёшь. Как мой Умар, как эти, из Лосинки…
— Аватарки?
— Да, они. За ними будущее, Бич, и за тобой — не за мной. Я доживу своё, детей подниму, помогу людям их детей поднять. А уж дети сами пусть всё по-новому устраивают, по-своему. Только чтобы не забывали, что они тоже люди. Ты им помоги, Бич, хорошо? Ты, как и я, прежние времена помнишь. Сколько тебе лет было, когда пришёл Зелёный Прилив, а?
— Двадцать три.
— Сейчас, значит, пятьдесят три? А мне уже седьмой десяток.
— Да, Лес не даёт нам стареть...
— Не так, Бич, не так. Это тебе он не даёт стареть. Мы сколько лет знакомы, двадцать?
— Двадцать один год.
— Двадцать один, да… И за это время ты совсем не изменился, пацан пацаном, прости за прямоту. Ты Лес в себя впустил, только по-другому, не как Умар, не как сильваны или эти, зелёные...
— Аватарки, Ваха, аватарки. Когда запомнишь?
— Не нравится мне это слово. Не наше оно, чужое. Так я о чём? Ты Лес чувствуешь, он — часть тебя. Но ты не дал ему себя переделать, собой остался. Понимаешь, да?
— Не совсем, прости.
— Э-э-э, потом поймёшь. А сейчас пообещай, что поможешь Умару и таким, как он, людьми остаться? Нас слушать не будут, а ты — такой же, как они. Тебя послушают.
— Хорошо, уважаемый! Помогу.
— Слово даёшь, да?
— Слово.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Сентября, 2054 г., четверг
I
Будить Петюню Сергей не стал. На Добрынинской их дорожки расходились: егерь приглашал челнока ради его длинноухого транспорта, но неуклюжая тара осталась на ступеньках музейного храма, и вся добыча теперь помещалась в лёгком тубусе. И теперь Петюня мог спокойно заняться своими делами — благо, на Кордоне есть, чем затариться, и ходка в любом случае не будет порожней.
На часах — пять сорок утра. Небо в прорехах древесных крон только-только начало сереть. Птичья мелочь, не умолкавшая всю ночь, затаилась после дождя и не нарушала предутренний сон обитателей Добрынинского Кордона.
Спали, впрочем, не все. Вслед за егерем на двор вышел Ваха. За спиной у него маячил Умар, и егерь машинально отметил, что юноша действительно совсем не похож на отца. Характерные черты, присущие рождённым в Лесу, были у него выражены особенно сильно: зеленоватая кожа, янтарные глаза, тонкое, удлиненное лицо, слегка заострённые уши и нос, начинающийся чуть выше линии бровей. Сильваны — их ни с кем не спутаешь.
— Слюшай, Бич, тут такое дело. Умар с парнями на разведку ходили. В сторону Калужской площади всё сплошняком заросло. Проволочный вьюн молодой, крепкий, рубить трудно. Отошли шагов на триста и вернулись — не пройти! А в противоположную сторону, как на заказ, чисто.
— Обычное дело… — с зевком подтвердил Петюня. — Я сколько раз после дождя там ходил, осевая отсюда и до самой Павелецкой почти не зарастает.
Челнок всё-таки проснулся, выбрался на воздух и теперь дрожал от сырости в длинной, до колен, холщовой рубахе. Вчера вечером, получив условленную плату, он стал напрашиваться с Сергеем, а получив отказ — расстроился, надулся, и ушёл спать в амбар, к своему Мойше. И вот, вылез во двор, поучаствовать в проводах.
Сергей задумался. Участок Садового Кольца по Крымскому валу до Калужской площади, имел дурную славу. Подлесок здесь после любого дождя разрастался так, что приходилось прорубать дорогу, тратя по часу-полтора на то, чтобы преодолеть два десятка метров. Если, конечно, не столкнёшься с выводком плюющихся пауков. Эти здоровенные, размером с камчатского краба создания, особенно опасные в густых зарослях, могли выстреливать липкую нить с капелькой яда на кончике, целя в глаза. Обитатели Чернолеса, они давно расселились за пределами Болотного острова и попадались даже на Шаболовке.
— Пожалуй, двину в сторону Павелецкой. По Садовому, до поворота на Дубининскую, а дальше — как получится. Обойду Павелецкий Омут, потом через пути и дворами, на Кожевническую. Часов за пять, если повезёт, доберусь до Новоспасского моста.
— Ты, брат, поосторожнее…— посоветовал Ваха. — Вода поднялась после дождя, кикиморы на берег полезут. Умар с парнями неделю назад ходил — едва отбились. Верно говорю, сын?
Сильван кивнул. За время беседы он не произнёс ни слова.
— Как-нибудь... Есть там две-три обходные тропки.
— Ну, смотри.. По мне — так близко, ох, близко к Чернолесу!
— Спасибо за заботу, уважаемый Ваха! Скажи, где тут у вас растут беличьи колокольцы? Надо дать знать Коле-Эчемину, чтобы ждал меня у Новоспасского моста.
Орех больно щёлкнул по макушке. Сергей выругался и поднял голову — из листвы на него смотрела улыбающаяся зелёная рожица. Девчачья, с тонкими чертами и ярко-зелёными глазами.
— Что, егерь, снова не вышло?
— В следующий раз выйдет! — пообещал он, потирая ушибленное место. — И тогда уж я тебе хвостик того, открячу. Кстати, правда, что, если дёрнуть посильнее, он сам оторвётся?
— И этот туда же! — мгновенно вспылила девушка. — Достали уже с вопросами своими дурацкими!
— А чё сразу дурацкие-то? Я чисто конкретно интересуюсь — хвосты у вас прочно прирастают, как у собак?
— Сам ты собака злая! Пришито на живую нитку, потому как пауки.
Пышный хвост служил белкам не только украшением. В кронах лесных гигантов обитал ещё один вид хищных пауков — птицееды, крупные, быстрые и чрезвычайно опасные создания. Их сторожевые нити, раскинутые на десятки метров, позволяют засечь любое движение, а фасеточные глаза, распознающие цветовые контрасты (главной их добычей служат птицы с яркимоперением), позволяли точно выверить бросок. Огненно-рыжий хвост играл роль отвлекающего элемента — не раз бывало, что подвергшаяся нападению белка уходила невредимой, оставив его в паучьих жвалах.
Девчонка тем временем поняла, что купилась самым примитивным образом. Кровь прилила к её лицу — то ли от гнева, то ли от смущения. При этом зелёная кожа пошла фиолетовыми пятнами. В сочетании с огненно-рыжей шевелюрой — впечатление неслабое.
Эта игра тянулась уже больше года. Сергей как-то опрометчиво заявил, что сможет почувствовать приближение Яськи, и с тех пор всякий раз, когда та являлась на зов беличьих колокольцев, пытался выполнить угрозу. Пока безуспешно — белки славились умением бесшумно передвигаться. Говорили, что они подкрадываются к гнёздам спящих птиц и воруют яйца, причём владельцы гнёзд даже не просыпаются.
Ставка в споре была нешуточной: девчонка пообещала в случае поражения отдать победителю хвост. Он у Яськи роскошный: больше метра в длину, густо-рыжий, с отливом в красноту и белым, на лисий манер, кончиком. Даже егерь, прекрасно знающий Лес и его обитателей, не мог припомнить, где водятся лисы таких размеров.
Некоторые из Яськиных соплеменниц шли ещё дальше, дополняя «гарнитур» кожаным обручем с парой рыжих меховых ушек. Но сама она такого не одобряла, полагая подобные штучки профанацией и дешёвым косплеем, достойным малолетних идиоток из Замкадья. Яська носила тонкое трико из бурой замши, оставляющее открытым руки ниже локтей, тёмно-коричневый камзольчик без рукавов и мягкие тапочки на завязках. Их подошвы, изготовленные из особо обработанной кожи чернолесских кикимор, не скользили даже на самой гладкой поверхности.
Талию белки, такую тонкую, что на ней, казалось, можно было сомкнуть ладони, перетягивал широкий пояс с кожаными футлярами разных размеров, кобурой рогатки и сумочкой для шариков — обычные аксессуары почтовой белки.
— Ну и куда на этот раз? — поинтересовалась Яська. — Если опять на ВДНХ, то ищи себе другую дурочку!
Она шутила, конечно: Сергей знал, что девчонка ни за что не упустит случая явиться на вызов. У них даже имелся условный код: два долгих нажатия на утолщение стебля беличьих колокольцев, особой лозы, встречающейся в любом уголке леса, потом три коротких, долгое и снова короткое. Если через пять-десять минут лоза начинает дёргаться, повторяя сигнал, это означает, что Яська приняла вызов и уже в пути. И тогда оставалось ждать, обычно — не более двух-трёх часов. За это время белка могла, перелетая с ветки на ветку, добраться от Сокольников до МГУ.
Случалось, отзыв не приходил, и тогда Сергей понимал, что его знакомая либо занята, либо слишком далеко. В этом случае на зов являлась другая белка, и корреспонденция всё равно отправлялась по назначению. Как эти очаровательные существа узнавали, куда именно их зовёт сигнал, переданный беличьими колокольцами, не знал в Лесу никто, кроме них самих. Егерь как-то попытался расспросить Яську, но ничего не добился, белки крепко хранили свою профессиональную тайну. Не менее тщательно берегли они и другой секрет — «адрес» своей штаб-квартиры, располагавшейся, по слухам, в одном из московских парков.
— На этот раз на Нагатинский затон. Найди Колю-индейца, передай, что Бич будет ждать не у Крымского моста, а у Новоспасского. Скажем… — Сергей посмотрел на запястье, — через три часа. Раньше — голяк, не успеть. Колю-то знаешь?
— Эчемина? Знаю, конечно, — кивнула белка. — Прикольный парень, наши девчонки с него тащатся. Депеша, значит, срочная? Тогда с тебя десять.
Егерь отсчитал желуди в подставленную ладошку. Белка привычно лизнула один за другим, удовлетворённо хмыкнула и ссыпала в поясной кошель.
Сергей сделал вид, что обиделся.
— Не доверяешь? Я что, хоть раз кого-нибудь кидал? Тем более — вашу сестру, белку?
— Это я так, машинально… — рассеянно отозвалась девушка. — Позавчера на ВДНХ один тип из Замкадья пытался расплатиться горстью левых желудей, а потом права качать стал. Ну я и объяснила, что так поступать нехорошо.
— Жив?
— Когда уходила — дышал.
Тот, кто решил бы, что с хрупкой, как былинка, Яськой, несложно справиться, рисковал жестоко разочароваться. За нежным девичьим обликом скрывались стальные мышцы, невероятная реакция и невероятная же выносливость. Кроме того, белки носили за спиной в чехле трумба̀ш — большой, замысловатой формы, африканский нож со множеством отростков на лезвии, одинаково пригодный для метания и для рубящего удара. Белки владели ими виртуозно — Сергею случилось как-то увидеть, как Яська в прыжке с ветки на ветку, на лету, рассекла трумбашем трёх чернолесских нетопырей-кровососов. Дело было на высоте сорока метров, в ветвях исполинских ясеней, растущих на месте парка Музеон.
— Извини, не спросил — как добралась, без проблем?
— Вышла заминка тут, неподалёку, на Садовом. Не поверишь, пришлось даже подниматься на третий ярус!
Вертикальное пространство Леса белки делили на пять «ярусов». К первому относился подлесок, царство кустарников и стелящихся лиан, не выше третьего этажа панельной многоэтажки. Второй — обычные деревья, редко вытягивавшиеся выше восьмого-девятого этажей домов, где как раз и начинались ветви великанов лесного царства. Те образовывали три следующих яруса — третий, от восьмого этажа примерно до двадцатого, четвёртый, тянущийся ввысь ещё метров на тридцать. И наконец, верхний, пятый — верхушки крон деревьев-гигантов, самые высокие из которых соперничали со сталинскими высотками.
— На Валовой, в первом ярусе, совсем скверно, — продолжала белка. — Похоже, у плевак миграция: я сверху насчитала десятка два крупных выводков. Хорошо хоть выше второго они не забираются, а то хрен бы я там прошла!
Плеваками в обиходе называли плюющихся пауков.
— Вот как в воду глядел, надо идти к Павелецкой. Кстати, о плеваках…Мне тут Яша рассказывал… Ты ведь знаешь Яшу? Университетский, грибы изучает.
— Как же! — Яська кивнула. — Я к ним иногда заглядываю: то одно, то другое…
— Так вот, Яша уверял, что плеваки были и до Прилива. Особая порода, тропическая, и тоже плевались ядом. Потом какие-то идиоты взяли манеру держать их как домашних питомцев, в прозрачных ящиках.
Белка слушала с неослабным вниманием, даже рот приоткрыла.
— …а во время Зелёного Прилива а эти милые создания выбрались наружу, приспособились, выросли, мутировали. И вот, получите — плеваки!
— А чего они тогда в Чернолесе поселились? Я раньше думала — потому что там всякая дрянь водится, вроде шипомордников, а не нормальные звери. Выходит, не так?
— Выходит, не так. Клык на холодец, хозяева обитали где-нибудь в тех краях, вот они и прижились.
Яська сплюнула и грубо, не по-женски, выругалась.
— Мало в Лесу всякой дряни, так ещё и это! Надо же додуматься — ядовитых пауков дома держать!
Белки, как и их родичи, «аватарки», славились нетерпимостью ко всему, что находится за границами Леса.
Сергей встал.
— Ладно, давай прощаться. Мне ещё мимо Павелецкой идти, сама понимаешь…
Очень хотелось ещё поболтать с симпатичной девчонкой, но время поджимало.
— Понимаю… — белка встала на цыпочки и чмокнула егеря в заросшую щетиной щёку. — Фу, колючий! Ты смотри, осторожнее там, не попадись кикиморам. Кому тогда мой хвост достанется?
Задорно улыбнулась и растворилась в ветвях.
II
— Опять двадцать пять! — Егор пододвинул к себе очередной «Журнал учёта». Подзаголовок «Инструктаж Т.Б.» был отпечатан бледным машинописным шрифтом на полоске клетчатой бумаги.
— Расписывался ведь уже. Сегодня. И вчера тоже. Сколько можно?
— Сколько нужно, столько и можно. Согласно инструкции.
Пятидесятипятилетний лаборант Фёдор Матвеевич Фомичёв (коллеги звали его исключительно «Фомич») извлёк из нагрудного кармашка ручку и протянул Егору.
— Вдруг ты в яму провалишься и ногу сломаешь? Или зверя дикого спугнёшь, а он тебя порвёт? Начальство спросит: «Почему не довели до сотрудника правила поведения в Лесу? Который, между прочим, есть объект повышенной опасности? А мы ему этот журнальчик: «Как же-с, довели, разъяснили, проинструктировали! Вот, расписался честь по чести». А это значит — что?
— Что?
— А то, что пострадавший нарушил технику безопасности, с которой был своевременно ознакомлен. В соответствии. А значит, проявил халатность, и к руководству лаборатории претензий быть не может.
— Ясно,— вздохнул молодой человек. — Чёрт, не пишет…
Стальное перо карябало бумагу, не оставляя следа.
— Чернила кончились. Дай сюда.
Фомич извлёк из ящика стола пузырёк с фиолетовой жидкостью, отвинтил колпачок, опустил кончик ручки в чернила, поколдовал, посмотрел на свет. Егор поймал себя на мысли, что он похож на средневекового алхимика.
— Китайская! — похвастался лаборант. — Гоша подарил. Нашёл, говорит, в квартире какого-то профессора.
— А кто это — Гоша?
— Потом узнаешь.
Егор уже привык, что почти всё, что окружает его в университете — родом из середины прошлого века. Но смириться с отсутствием нормальных письменных принадлежностей он не мог. Не мог — и всё! Ни гелевых или хотя бы шариковых ручек, ни даже фломастеров — карандаши и «автоматические» перья, которые требовалось сперва заправить чернилами. А то и совсем уж древние приспособления в виде деревянной палочки со стальным пёрышком, которое при письме надо обмакивать в чернильницу. Егор успел попользоваться таким и с ужасом осознал, что писать придётся учиться заново.
Он осторожно взял ручку, вывел в графе фамилию, расписался. К удивлению, обошлось без кляксы.
— Фомич, а что здесь было до Зелёного Прилива?
— Здесь? Университет и был, что же ещё?
— Я имею в виду — на нашем этаже. Тоже кафедра ксеноботаники?
— А-а-а, вот ты о чём…
Лаборант отобрал у Егора ручку, завинтил колпачок и спрятал в нагрудный карман.
— Нет, раньше Биофак сидел в другом корпусе, вместе с почвоведами, а здесь был Мехмат. А когда корпус Лесу достался, нас сюда заселили — математики-то все наружу подались.
— Ясно. Какая математика без компьютеров?
— Именно. Но и у нас с приборами беда. Всё ГЗ обшарили в поисках старого оборудования, в Замкадье кому показать — животики надорвут. А главная беда с пишущими машинками. Если бы не барахольщики, уж не знаю, как и обходились бы…
— Барахольщики?
Он уже во второй раз слышал это слово. Первый раз о загадочных барахольщиках упомянула Лина.
— Есть тут у нас такие, из понаехавших.
— Не понял, из кого?
— «Понаехавшими»,— терпеливо объяснил Фомич, — называют тех, кто приехал в Лес из-за МКАД и решил остаться. Было раньше такое словечко. Я вот, к примеру — «понаехавший».
— А я?
— А ты пока просто приезжий. Вот устроишься на постоянку — тогда и станешь «понаехавшим».
— А кто ещё есть?
— Лесовики — это те, кто жил в Москве до Зелёного Прилива или перебрался сюда давно, лет пятнадцать назад. Коренные, так сказать, обитатели. Есть ещё аватарки, но про них я говорить не хочу, противно.
Егор воздержался от расспросов о загадочных и, по-видимому, не слишком приятных аватарках. Но зарубку в памяти сделал.
— Ещё сильваны — они родились в лесу и никогда не выбираются за МКАД.
— Что, бывают и такие?
— Конечно, а как же? Лесу тридцать лет, и за это время у здешних жителей рождались дети.
— Ясно. Так что барахольщики?
— Они шарят по брошенным домам в поисках того, что имеет ценность за МКАД — золото там, ювелирные изделия, антиквариат… Нам от них тоже кое-что перепадает: университет скупает арифмометры, микроскопы и пишущие машинки, изготовленные до середины прошлого века.
— Почему только до середины?
— Так пластмасса же, будь она неладна! В оборудовании поздних выпусков её полно, и в Лесу всему этому, сам понимаешь, приходит кирдык. А машинка «Москва» 1953-го года выпуска как работала, так и работает. Ну и арифмометры, конечно. «Феликс» — приходилось видеть? Древность неимоверная, но без них мы бы на счётах щёлкали или столбиком умножали.
Фомич убрал «Журнал учёта» в несгораемый шкаф и залязгал ключами.
— Что-то заболтались мы! Пошли, шеф ждёт.
— Как вам известно, молодой человек, наша кафедра именуется «кафедрой ксеноботаники». А лаборатория, в которой вы числитесь стажёром, — «лаборатория экспериментальной микологии». Вам знакомы эти термины?
— «Ксено» — это, кажется, «чужие»? — осторожно ответил Егор. Очень не хотелось ударить в грязь лицом.
— Применительно к нашим обстоятельствам — скорее, «иные». Это понятие в Лесу можно отнести ко многому: к растениям, животным, даже к некоторым э-э-э… гуманоидам. И, разумеется, к грибам, которым наша лаборатория обязана своим названием, ведь «микология» — не что иное, как наука о грибах. Когда в 1928 году Флеминг выделил из штамма Penicillium notatum пенициллин, это сделало микологию важнейшим разделом биологической науки. Но даже этот переворот бледнеет в сравнении с тем, как изменят мир результаты наших исследований — куда там вашей любимой физике!
Когда Егор сообщил новому шефу о том, что после окончания университета хочет заняться не плесневыми грибками и вообще не биологией, а изучением физической природы Леса, Яков Израилевич пришёл в неистовство. Результатом чего и стала эта лекция.
— Если мы научимся контролировать так называемую пластиковую плесень, пожирающую в Лесу большинство видов полимеров, мы навсегда покончим с проблемой мусора. Десятки миллионов тонн пластиковых отходов, от которых планета задыхается, будут превращены в удобрения, биологически активные субстанции и новые виды топлива. И это лишь одна из наших тем!
Может, Яков Израилевич и преувеличивал, но не слишком сильно. То, что Егор успел узнать о работе лаборатории, производило впечатление.
— Но для этого предстоит сделать многое. В частности,расставить снаружи контейнеры с образцами. Этим вы с Фёдором Матвеевичем сегодня и займётесь. Инструктаж прошли?
Егор кивнул. Он был слегка обескуражен таким переходом от приступа научного энтузиазма к повседневной текучке.
— Тогда выписывайте у секретаря пропуск на выход в Лес и отправляйтесь. И вот, держите, на всякий случай…
Завлаб выложил на стол массивный пистолет с очень толстым стволом и горсть картонных патронов.
— Ракетница. Зверя отпугнуть или сигнал, случись что, подать — наблюдатели с ГЗ заметят, поднимут тревогу. Ну, чего ждём? Ступайте, ступайте!
III
Лес щадил дороги, проложенные его двуногими обитателями. И делал это с какой-то загадочной избирательностью: одни тропы не зарастали годами, другие скрывались в бурной поросли после первого же дождя. Казалось, людей таким образом подталкивают обходить одни районы и почаще посещать другие. Большинство не пыталось сопротивляться — тем более, что в таких местах куда реже встречались опасные твари, вроде пауков-плевак или гигантских саблезубых кошек, выходцев из далёкого прошлого Земли.
Но из любого правила случаются исключения. Обитатели Павелецкого омута с некоторых пор взяли манеру разбойничать на торных тропках Садового Кольца и Дубининской улицы. Незадолго до Зелёного Прилива на площади перед вокзалом затеяли строительство подземного торгового центра. Но завершить не успели, и котлован, загромождённый бетонными конструкциями, затопили грунтовые воды.
В результате образовался гнилой, застойный пруд изрядной глубины. Лет пять назад в нём появились хищные октоподы, прозванные «кикиморами» за спутанные грязно-зелёные волокнистые пряди на осьминожьем теле. Эти существа, способные выбираться на сушу и подолгу оставаться вне родной стихии, прижились в Омуте, расплодились и принялись терроризировать округу.
Но вскоре хищники и сами стали добычей. Лесные умельцы научились использовать кожу кикимор — её обрабатывали так, что она приобретала эластичность, не уступая натуральному каучуку. Полученный материал шёл на мехи для воды, подошвы, тяжи охотничьих рогаток, сторожкѝ силков и массу других полезных вещей.
Охота на кикимор была занятием небезопасным — особенно после сильных дождей, когда те выбирались на берег и устраивали засады, закапываясь в набухшую от дождевой воды землю. Зелёные космы делали их почти незаметными, и, как правило, жертва узнавала о засаде, только когда её со всех сторон захлёстывали щупальца: кикиморы охотились группами по две-три особи.
Что-то подобное и случилось с беднягой, труп которого Сергей обнаружил возле поворота на Дубининскую. Судя по татуированному на бритой голове знаку в виде треугольника с крюками по вершинам — из крупной общины родноверов, обосновавшихся в районе Большой Полянки.
Сергей терпеть не мог поклонников Чернобога за упёртость, склонность к мракобесию и первобытную жестокость: родноверы широко практиковали ритуальные пытки и ритуальный же каннибализм. Но, увидев, во что превратилось тело несчастного, егерь не мог ему не посочувствовать. Щупальца, вооружённые мощными присосками с роговыми крючьями, разорвали брюшину и грудную клетку, и теперь кикиморы увлечённо копались в месиве из кишок, крови и поломанных рёбер. Казалось, они вот-вот довольно заурчат, несмотря на то, что немы, как рыбы, с которыми делили среду обитания.
Снаряжение неудачника — ловчий шест с проволочной петлёй и АКМ — валялись неподалёку. Егерь, не сводя глаз с кикимор, подобрался поближе и нашарил в траве автомат. Твари, почуяв его, отвлеклись от трапезы и приняли угрожающие позы, раскинув щупальца веером, — предостережение конкуренту, задумавшему покуситься на добычу. Сергей мог, не особо напрягаясь, перебить всех трёх, вовремя обнаруженные кикиморы не так уж и опасны, расправиться с ними можно без стрельбы, одной рогатиной. Но зачем? Даже если закопать недоеденного родновера, сородичи убитых тварей доберутся до тела за считанные часы. Упорства и чутья на падаль им не занимать.
А погибший… Что ж, ему отмерялось его же мерой. Родноверы поедали печень убитых врагов, каковыми провозгласили всех, кто не разделял их языческий культ. И чем, в таком случае, они лучше кикимор, которые всего лишь следуют инстинктам? Разве что тем, что кикиморы жрут молча, без затей, а их двуногие родичи обставляют этот процесс камланием и прочими ритуалами.