Стараясь не поворачиваться спиной к угрозе, Сергей обошёл место кровавого пиршества и пошёл прочь, по Дубининской. Отойдя шагов на сто, он остановился и осмотрел добычу. АКМ, в меру потёртый — видно, что сожранный родновер любил оружие и тщательно за ним ухаживал.
«Ну что, сынку, помог тебе твой автоматик? Говорят же умные люди: “Лес не тир и не передовая, тут, прежде чем стрелять, надо сперва подумать: а стоит ли?” И уж тем более, когда у тебя в руках не двустволка, а такая вот машинка».
На дереве приклада красовался тот же знак, что и на скальпе покойника. На обратной стороне имел место знак волчьего крюка, а на шейке ложи владелец автомата прорезал ножом пять глубоких бороздок.
«Что ж, всё правильно. Кикиморы встретили своего».
Можно, конечно, продать автомат — на рынке Речвокзала за него дадут полторы-две сотни жёлудей, а на базарчике возле ГЗ — так и все три. Но…
Рядом мостовую рассекал широкий разлом. Мутная жижа, заполнявшая его, булькнула, принимая смертоносную железяку. Егерь старательно вытер ладони пучком травы, словно избавлялся от въедливого запаха, и зашагал по тропе, в обход полуразрушенного здания вокзала.
IV
Задание показалось несложным: выбраться наружу через сектор «В», предъявив пропуск охраннику, скучавшему возле крупнокалиберного пулемёта, пересечь двор, миновать наружную проходную. Пройти через автостоянку, перебраться через узкий каньон, в который превратилась улица Менделеева, и расставить на противоположной стороне десяток дырчатых алюминиевых ящичков, воткнув возле каждого арматурину с красной тряпкой.
И всё. По прямой — жалких три сотни метров. Егора даже огорчило, что его первая полевая операция оказалась такой ерундовой.
Но на деле всё оказалось не так просто. Подлесок, бурно полезший из-под земли после ночного ливня, неузнаваемо изменил тропки, в изобилии протоптанные вокруг Главного здания. В двух десятках шагов от выхода тропу преградил ряд высоченных, в полтора человеческих роста грибов с вытянутыми вверх сморщенными шляпками. Эти сморчки-переростки македонской фалангой встали на пути к коробке проходной, и обойти их не было никакой возможности.
«Вот тебе и экспериментальная микология… — ругался Фомич, рассекая белёсые, ножки, усеянные бледно-лиловыми пупырями. — К бениной маме такие эксперименты, я лучше в кладовщики попрошусь…»
С первых же шагов они промокли насквозь — не помогли и плащ-палатки, наброшенные поверх рюкзаков. Дождь давно прекратился, но струйки воды с ветвей, с листьев, со шляпок грибов, обдавали с ног до головы при каждом шаге. Трава, высокая, ярко-зелёная, вылезшая сквозь раскрошенный асфальт, тоже насквозь пропиталась влагой.
Бывшую автостоянку (по уверениям Фомича, вчера ещё проходимую) перегораживали два рухнувших крест-накрест толстенных дерева. Преодолевать такое препятствие поверху желания никто не выказал, а дорога в обход заняла не меньше часа — сквозь сплошной бурелом, густо затянутый проволочным вьюном, под рюкзаками с контейнерами и связками шестов.
Дощатые мостки смыло ночным паводком, но одна из ветвей упавшего великана удачно легла поперёк каньона. По ней-то они и перебрались через провал, избежав утомительной и рискованной возни с верёвками. «Ничего… — ворчал Фомич. — Мичуринцы к вечеру починят, им же надо как-то ходить на рынок?» На вопрос Егора «кто такие мичуринцы?» заслуженный лаборант ответил, что так называют фермеров из посёлка на территории Ботанического сада МГУ. «Груши у них — объедение! — причмокнул Фомич — И других фруктов полно — ананасы там, фейхоа…»
С контейнерами покончили быстро, благо, на той стороне подлесок разросся не так буйно, уцелела даже тропка, протоптанная вдоль ограды Ботанического сада. Воткнув последний шест, напарники решили перевести дух перед возвращением.
Фомич пошуровал древком рогатины в траве — не притаилась ли там какая-нибудь кусачая пакость? Сел на ствол поваленной липы (нормальной, не великанской), извлёк из кармана кисет и свернул самокрутку.
— Вот так оно и в Лесу и бывает, стажёр. Сегодня есть тропа, а завтра — такой бурелом, что лешак ногу сломит. Поди, угадай!
Егору хотелось обматерить напарника за то, что тот поленился подняться на башенку корпуса «М» и оттуда с верхотуры осмотреть маршрут. Тогда бы и гадать не пришлось — знали бы точно, где и какие препятствия ждут. Но портить отношения с коллегой не стоило. Хотя бы до конца стажировки.
— Классная штука! — он показал на рогатину Фомича. — А мне такую даже не предлагали.
Инструмент, и правда, был хорош. Полутораметровое древко заканчивалось лезвием, вроде длинного, широкого ножа с толстым обушком — оно с одинаковой лёгкостью рассекало и завесу проволочного вьюна, и ножки гигантских сморчков, и перепутанные ветви.
— Это не со склада. — пояснил лаборант. — Один егерь, известный в Лесу человек, подарил нашему Шапиро. Только он сам из ГЗ носу не кажет из-за эЛ-А, вот и даёт мне. Это здешняя, лесная придумка наподобие якутского копья «пальма». Удобная штука, дорогу в подлеске прорубать — лучше не придумаешь.
Сам Егор сражался с буреломом при помощи мачете — обычной рессоры, выпрямленной, заточенной и снабжённой деревянной ручкой. Мачете выдал перед выходом прапор-завхоз и долго наставлял на предмет бережного отношения к казённому имуществу.
— Где бы и мне такую добыть? На рынке?
Он собирался заглянуть туда после вылазки — прикупить на ужин местных «фермерских» продуктов.
— На рынке ты пальму не найдёшь, — разочаровал лаборант. — Работа лучшего в Лесу мастера. Бич — это егеря так зовут — говорил, что его кузня стоит на железнодорожном мосту, и туда не всякого пускают, а только своих, знакомцев. Ты лучше нож хороший купи, твоё-то барахло годится только банки открывать.
И пренебрежительно ткнул пальцем в штык-нож. Ноготь у лаборанта был тёмно-жёлтый, табачный.
— Закуришь?
Егор принюхался к дыму.
— Травка?
— Зачем? — удивился Фомич. — Обычный табак. Челноки таскают с Филей, тамошние фермеры выращивают. Дурь нужна — поспрошай на рынке, там её полно, всякой. Но если надумаешь брать табак — спрашивай только филёвский, он самый забористый. Ну и травка у них тоже ничего, вштыривает.
— Что, так прямо в открытую и торгуют?
— А чего скрывать-то? Нет, поначалу, конечно, запрещали, но, когда выяснилось, что здешние наркотические средства не вызывают привыкания, бросили. Только я тебе не советую. Шапиро крепко этого не одобряет, узнает — уволит без второго слова.
— Так если местная наркота не даёт привыкания, её же за МКАД с руками оторвут! Все жители Леса озолотятся!
Фомич плюнул в ладонь, затушил самокрутку и хозяйственно припрятал окурок в кисет.
— А на кой ляд им это? Деньги здесь никому особо не нужны, золота и камешков в квартирах и ювелирках столько, что за сто лет не выскрести. Всё, что нужно, людям даёт Лес, а чего не хватает — можно поискать в брошенных домах. Или на рынке выменять. К тому же большинство замкадных товаров в Лесу бесполезны.
— И всё же — не понимаю! — продолжал упорствовать Егор. — Это же золотая жила! Наверняка должен быть способ…
— Штука в том, что привыкание-то есть, но не к наркоте, а к самому Лесу. Это называется «Лесной синдром», или «Зов Леса». В какой-то момент замкадника, подсевшего на лесную дурь, начинают мучить депрессия и сильнейшие головные боли. Кстати, то же самое относится не только к наркоте, но и к лекарствам и всяким там биоактивным добавкам, произведённым из лесных компонентов. Медицина тут бессильна, единственный выход — не удаляться от Леса. А лучше вообще перебраться сюда.
— Но ведь аллергия…
— А я о чём? Нормально жить снаружи такие люди не могут — спятят или покончат с собой. Как-то существовать можно только в узкой, пару километров шириной, полосе вдоль МКАД. А вот если у человека «Зелёная Проказа» — тогда всё, прямая дорога в спецсанаторий.
— «Зелёная Проказа»? Это ещё что такое?
Фомич скривился — то ли брезгливо, то ли от горечи, будто раскусил зёрнышко чёрного перца.
— Слушай, давай сменим тему, а? Неохота об этой пакости.
«Не много ли накопилось загадок? «Зов Леса», сильваны, спецсанаторий, проказа какая-то зелёная… Рано или поздно придётся с этим разбираться, если, конечно, хочешь сделать то, ради чего явился в Московский Лес».
V
На левом берегу Москвы-реки, возле Новоспасского моста почти не осталось целых домов. От двух- и трёхэтажек постройки начала прошлого века и плоской индустриальной коробки Лес оставил груды строительного мусора, укрытые толстыми подушками мха и дремучим кустарником. Уцелела, разве что Г-образная сталинская восьмиэтажка, одним фасадом выходящая на въездную эстакаду моста а другим — на набережную. Там и дожидался Сергея вызванный из Нагатинского затона лодочник.
Пирога была хороша. С ротанговым каркасом, обтянутым древесной корой, она радовала глаз жёлтым, солнечным оттенком и индейскими узорами на высоких гребнях носа и кормы. Сергей закинул внутрь рюкзак и осторожно забрался сам. Лёгкое судёнышко качнулось, и он едва не полетел в воду.
— Полегче, Бич! — засмеялся лодочник. — Я не собирался принимать ванну, вода сегодня холодная!
Посылая белку к адресату, егерь не зря назвал того «индейцем». Николай Воропаев, известный обитателям Москвы-реки как «Коля-Эчемин» попал в Лес не через Речвокзал или ВДНХ. Он пересёк МКАД в районе Лосиноостровского парка и бесстрашно углубился туда, куда далеко не всякий коренной обитатель Леса отважился бы явиться незваным. Коле повезло: после долгих, изнурительных скитаний он добрался до селения Пау-Вау, на юге Сокольников — куда, собственно, и стремился, затевая рискованное путешествие.
Матёрый экстремал-каякер, прошедший самые сложные сплавные маршруты планеты, Коля всерьёз увлекался индеанистикой. Вместе с другими поклонниками образа жизни североамериканских аборигенов он ежегодно раскидывал шатёр-типпи на «Российской радуге». И, как многие в этой среде, грезил Московским Лесом, где давно обосновалась интернациональная община «индейцев».
ЭЛ-Аа, «Лесная аллергия», непреодолимая для подавляющего большинства обитателей планеты, Колю пощадила. Обитатели Пау-Вау — так называются собрания коренных американцев, а заодно и фестивали поклонников «индейской» культуры — приняли его легко. Здесь принимали всех, кто готов жить, следуя их немудрёным правилам.
С ними Коля провёл около года. Получил новое имя Эчемин, обзавёлся ножом «бобровый хвост», мокасинами, штанами и рубахой из оленьей замши и отрастил длинные волосы. Их он заплетал в косицы, свисающие до плеч — с крупными бусинами и пёрышками выпи, своего тотемного животного. Но главное, построил пирогу, которая и дала ему новое имя: на языке племени наррангасѐт Эчемин означает «человек, плывущий на лодке».
И с этого момента Коля-Эчемин оказался потерян для Пау-Вау. По Яузе он добрался до Москвы-реки, и там встретился с «речниками» — обитателями Нагатинского затона, крепкой общины, прибравшей к рукам сообщение по всем водным артериям Леса. Здесь Коля быстро стал своим и проводил в Нагатинском затоне куда больше времени, чем на берегу Богатырского пруда. Впрочем, он регулярно наведывался к соплеменникам, участвовал в их ритуалах и с удовольствием сидел у Большого Костра, где передавали по кругу курительные трубки и кувшины с пивом. Он даже обзавёлся постоянной подругой, вдовой соплеменника, погибшего на охоте, которую звал Моема — «сладкая» на языке индейцев. Коля привозил Моеме изделия мастеров, обитающих в разных краях Леса: украшения из бисера и тиснёной кожи, сработанные в Пойминском Городище, керамическую посуду из Монастырского острога, что на берегу Яузы, искусные курьяновские вышивки. В ответ женщина разукрасила его рубаху плетёными из цветных шерстинок и кожаных ремешков пёстрыми индейскими орнаментами с тотемными животными, геометрическими фигурами и изломанными линиями — в знак прочности отношений.
— Ну что, Бич, как договорились, на Речвокзал? Да ты устраивайся поудобнее, дорога долгая…
— Туда. Вот, нарыл кое-что в Третьяковке, везу заказчику.
Коля неодобрительно покачал головой.
— Вы, егеря, все чокнутые — лезете в самые гиблые места. Было хоть ради чего?
— Это как посмотреть. По мне, так всем дряням дрянь, и чем быстрее она покинет Лес, тем лучше. Но, видать, кому-то сильно занадобилась, раз так башляет.
— За что башляет-то — не скажешь?
— Не могу, условие сделки. Вот разойдёмся краями с заказчиком — тогда, клык на холодец, расскажу.
Каякер кивнул.
— Если хочешь, я тебя на Речвокзале подожду. Обратно вместе и двинем, идёт?
— Идёт.
Сергей пристроил рюкзак под спину, положил рогатину и двустволку так, чтобы они были под рукой, и осторожно попробовал каблуком днище пироги. Он не в первый раз путешествовал с Колей и всякий раз удивлялся, каким прочным материалом может быть берёзовая кора — если, конечно, взята от правильного дерева, правильно обработана и пропитана горячим маслом, тоже правильным. Коля ни разу не продырявил днище своей пироги — на ровной, шелковистой на ощупь коре не было ни одной заплатки.
Каякер протянул пассажиру весло, короткое, с поперечиной на обратной стороне рукояти и остроконечной лопастью в форме древесного листа со всеми положенными прожилками. Коля собственноручно вырезал пару таких вёсел из ясеневых досок, по образцу вёсел эльфийских лодок, подсмотренных в древнем, начала века, кинофильме.
— Ну что, отчаливаем? Только, Бич, скоро придётся заночевать. Чернолес мы засветло проскочим, да и Крымский мост, пожалуй, тоже. А дальше всё — выше Нескучного сада русло с обеих сторон сильно заросло, течение на стремнине — ой-ой-ой! В темноте туда соваться — гиблое дело.
Сергей задумался.
— Можно переночевать у Кузнеца.
— Лады, так и сделаем.
VI
Зверь появился неожиданно. Секунду назад ничего не было: колыхались тени, весело цокали по широким листьям капли, солнце играло на глянцевой зелени — и вдруг из густого, зелёного полумрака уставились на людей жёлтые, с вертикальными щёлками зрачков, глаза. Огромная кошка беззвучно разинула пасть, сверкнули изогнутые клыки, каждый длиннее ладони.
«Смилодон, саблезубый тигр? — только и подумал Егор. Отстранённо подумал, будто не смотрел на него в упор невесть откуда взявшийся хищник. — Вон, и хвост обрубком... нет, пожалуй, мелковат…»
Зверюга издала низкий утробный рык.
Рука сама, без его участия, нащупала в складках плащ-палатки ракетницу.
Фомич неумело выставил рогатину перед собой, зажав её под мышкой и отставив локоть, словно собирался стрелять. Костяшки пальцев побелели от напряжения, руки мелко тряслись. Дрожь передавалась лезвию, и солнце весело вспыхивало в капельках воды на гладкой стали.
«кКисточки на ушах, бакенбарды, пятна… Саблезубая рысь, вот это кто! Но до чего здорова…»
Егор вскинул ракетницу, одновременно оттягивая большим пальцем ударник. Но за мгновение до выстрела рысь перетекла в сторону, фыркнула совершенно по-кошачьи — и исчезла, оставив после себя едкий запах крупного зверя. Хлопок, ракета, разбрасывая красные искры, ширкнула вслед. В ответ из зарослей прилетел злобный мяв — больше для порядка, чтобы поставить на место возомнивших о себе двуногих.
— Ну, ни хе… себе сюрпризы! А говорили — безопасно!
— Кто ж знал-то? — Фомич опустил рогатину и прислонился к мохнатому, укутанному бурыми волокнами стволу древовидного папоротника. Лаборанта колотило.
— Они не то что к крыльцу — во двор ГЗ никогда не забирались, а тут на тебе! Совсем страх потеряли, пора учить!
«Ты, пожалуй, научишь! Тоже мне, Зверобой — кожаные памперсы…»
— Что это за тварь такая? Не бывает же саблезубых рысей!
— В Лесу всё бывает, — лаборант справился с тремором, только глаза затравленно бегали туда-сюда. — Подумаешь, эка невидаль — баюн! Раньше за улицей Косыгина, на Воробьёвых горах, их было полно, это сейчас золотолесцы повыбили.
— Баюн?
— Ну, кот-баюн, из сказок, неужели в детстве не читал? Здоровенный такой котище с колдовским голосом. Сидит себе на столбе, а как увидит путника — непременно заговорит, усыпит, а потом убьёт и сожрёт!
— Что съест — это я могу поверить. — хмыкнул Егор. — Но чтоб говорил?..
— Не слышал ты, как они перекликаются в зарослях на полнолуние. Чисто нежить, вроде русалок!
— Или леших?
— Ты лешаков не трожь! — построжел Фомич. — Лешаки — наше всё, без них мы бы хрен чего тут наисследовали. Вот отправят в дальнюю вылазку — сам всё узнаешь.
— А отправят? Я же только-только поступил, ещё на испытательном сроке.
— Куда ты нахрен денешься? На кафедре у тебя одного полная невосприимчивость к эЛ-А. Так что готовься к подвигам во славу микологии — Шапиро тебе не даст штаны просиживать, не для того на работу брал!
Привычное амплуа наставника молодёжи вернула Фомичу душевное равновесие.
— Ладно, пошли, а то нас, поди, заждались.
Из-за завесы проволочного вьюна, заплетавшей крыльцо корпуса «В», — и когда он успел затянуть прореху, двух часов ведь не прошло? — послышался встревоженный голос.
— Эй, мужики, вы там живы, што ль? Отзовитесь!
— Охранник… — лаборант зло сплюнул. — Опомнился! Сожрали бы нас у самых дверей — так бы и давил на базу в обнимку со своим пулемётом, сволочь! Вот закончим дела — напишу на него докладную. Нефиг на посту спать!
VII
Д-дут! Д-ду-ду-дут! Д-ду-ду-ду-ду-дут!
Звук прокатился над водой и увяз в сплошной стене чёрно-зелёной растительности. Сергей невольно втянул голову в плечи: умом он понимал, что стрельба с крепостной стены не представляет для них опасности, но, поди, объясни это дремучим инстинктам! А те настойчиво требуют сжаться в комочек на дне пироги, ведь по слуховым перепонкам долбят очереди «Владимирова» и бледные на фоне дневного неба трассеры мелькают над самой головой.
Д-дут! Д-дут! Д-ду-ду-дут!
Но сжиматься нельзя. Надо изо всех сил орудовать веслом, выгребая против течения, чтобы поскорее миновать опасный участок. И не забывать, что беда может прийти совсем с другой стороны.
— Заряд! — заорал каякер. — Дождёшься, мать твою впоперёк, что нас тут сожрут!
Коля-Эчемин и в спокойной-то обстановке не пытался изображать невозмутимость, приличествующую истинному индейцу.
— Чего застыл, собака бледнолицая? Кидай!
Д-ду-ду-ду-ду-дут! Д-ду-ду-ду-ду-дут! Д-дут!
«Очередями, говорите, нельзя? Удачи не будет? А вот «кремлёвские» молотят длинными почём зря, и плевать им на приметы со Спасской башни…»
Сергей схватил подрывной заряд — половинку семидесятипятиграммовой тротиловой шашки со вставленным взрывателем. Выдернул проволочную чеку, швырнул заряд за борт и сжался в комок на дне. Самодельные взрыватели, изготавливаемые умельцами Нагатинского затона из стреляных гильз, нередко срабатывали раньше положенной шестисекундной задержки.
«Двести двадцать три, двести двадцать два, двести двадцать один…»
На счёт «двести двадцать» в днище пироги ударил великанский кулак. Поверхность реки возле самого борта вспухла метровым горбом и выбросила вверх грязно-пенный фонтан. По воде расползлась клякса придонной мути, в ней мелькали неопрятные серо-зелёные клочья.
— Накрыли! — довольно рассмеялся Коля. — В клочья, как Тузик грелку! Теперь не скоро сунутся!
— Не полезут, клык на холодец! — подтвердил егерь. — Отсюда до самого Большого Каменного моста гнёзд больше нет. Считай, проскочили!
Кикиморы обитали в переплетениях корней гигантских чёрных вязов, совершенно разваливших гранитные парапеты Софийской набережной. Самое крупное гнездо было напротив Тайницкой башни Кремля — отсюда хищные октоподы расползлись по затопленным подземным коммуникациям до самой Павелецкой площади. Но если там они предпочитали нападать исподтишка, то здешние твари до такого не опускались. Проходящим мимо Чернолеса лодкам речников приходилось, подобно конвойным эсминцам, отбивающимся от субмарин, глушить кикимор самодельными «глубинными бомбами». Помогали и стрелки с Кремлёвских башен: увидав приближающуюся лодку, они занимали места у крупнокалиберных пулемётов и ЗУшек и, не жалея боеприпасов, поливали огнём заросли на чернолесском берегу.
Д-ду-ду-дут! Д-дут! Д-ду-ду-ду-ду-дут!
— Куда это он лупит? Вроде, гнездо ниже по течению?
— А я доктор? — пожал плечами Эчемин — Может, выдру на мосту заметил? Кажется, мелькнуло что-то…
— Не хотелось бы...
Здоровенные, до двух метров в длину, выдры, чёрные, как ночь, подобно большинству чернолесских тварей, быстро сообразили, что нападать на проплывающие лодки вплавь — себе дороже. И прыгали сверху, из путаницы лиан и проволочного вьюна, свисавшей с Большого Каменного моста. К счастью, выдр осталось не так много — пулемётчики Водовзводной башни знали своё дело и соревновались в счёте подстреленных монстров.
Впрочем, о том, что на самом деле происходит в Кремле, обитатели Леса могли только гадать. Все знали, что его территория находится под контролем властей Российской Федерации, а вот что там творится на самом деле — это была тайна. Как и то, почему расчёты пулемётных гнёзд и зенитных скорострелок, в изобилии усеивавших старинные стены и башни, не жалея боеприпасов, прикрывают проплывающие лодки.
Руины Большого Каменного моста миновали без приключений — то ли пулемётчик не промахнулся, то ли выдра померещилась. Когда опасность осталась позади, Коля-Эчемин приободрился и занялся любимым делом извозчиков, таксистов и лодочников: стал травить байки. Сергею это не нравилось: до уродливого чугунного истукана, обозначавшего границу Чернолеса, ещё грести и грести и лучше бы «индейцу» не чесать языком, а поглядывать по сторонам.
— Днём хорошо плавать, с башен плотно держат берег. Стоит какой твари шевельнуться, сразу огонь! А вот ночью беда, сунешься — вмиг сожрут. Никто и не суётся. Пули, они ведь не от всякой напасти помогают!
— Чёрный рой? — понимающе кивнул егерь. Чернолес периодически выбрасывал из себя сгустки, облака, целые тучи насекомоподобной мерзости, пожирающей на своём пути всё живое. Егерь не раз находил очищенные от плоти скелеты людей, оленей, даже шипомордников.
— Он самый. Если солнце — тогда ещё ничего, эта дрянь из-под деревьев не вылезает. А если пасмурно или, не приведи Лес, ночь — тогда всё, не заметишь, как влипнешь в это дерьмо. Одно спасение — огонь. Я специально вожу с собой связку факелов. Если успеть разжечь и воткнуть по бортам, тогда, может, и пронесёт.
— У меня на такой случай файеры, — сообщил Сергей. — Берешь в обе руки и отмахиваешься на бегу. Пару раз нарывался, помогло.
Но каякер уже нашёл тему повеселее:
— Эй, Бич, слыхал анекдот? Стучится, значит, лешак в кремлёвские ворота: «Можно тут у вас поселиться?» Охранники фигеют: «Ты чё, больной?» «Да, — говорит — больной и очень-очень старый».
Это был ещё один слух о Кремле: якобы там помещается суперзакрытая геронтологическая клиника для высшей элиты страны, стремящейся поправить целебным воздухом Леса, здоровье, подорванное государственными делами. Говорили и другое: якобы истинные правители страны давным-давно подсели на продлевающие жизнь снадобья, заработали «Зов Леса» — и вынуждены управлять страной с безопасной территории Кремля через подставных марионеток.
А Коля-Эчемин не умолкал:
— А вот ещё: «Почему кремлёвская стена такая высокая?» — «Чтоб твари всякие не лазили». — «Туда или оттуда?»
Занятно, подумал Сергей: проходят десятилетия, а старые байки продолжают жить, хотя смысл со временем несколько меняется. Похожий анекдот рассказал ему как-то отец. Старик очень гордился тем, что в далёких 90-х поучаствовал в тогдашних политических событиях, и с гордостью демонстрировал сыну медальку с надписью «Защитнику свободной России» и цифрами «1991».
Пирога тем временем обошла обрушившиеся в воду обломки пешеходного мостика напротив храма Христа-Спасителя, и Сергей заметил, как Коля-Эчемин облегчённо перевёл дух. Лес не пощадил огромное здание:от него остались только контуры стен, разрушенные стволами гигантских вязов, и затянутые складчатым покрывалом мхов и лишайников. За эти стены никто не рисковал заглядывать; бытовала легенда, что внутри бездонный омут застойной, чёрной воды, в котором обосновался выводок особо злобных и крупных кикимор. А то и что-то похуже. Оттого и участок реки возле руин храма считался одним из самых опасных, уступая разве что тому, что напротив Кремля: неведомая напасть регулярно выбиралась из омута и разбойничала на большой водной дороге, не оставляя свидетелей своих непотребств.
На этот раз звук был другой — сухой, трескучий, будто придурковатый великан провёл палкой по доскам огромного забора. Перед пирогой с большим недолётом выросли и опали фонтанчики воды.
— Твою ж не туда!
Коля-Эчемин на полуслове прервал очередную байку и налёг на весло. Пирога вильнула, подставляя стрелку узкую корму.
— Бич, греби по прямой!
Новая очередь — на этот раз фонтанчики брызнули в опасной близости от борта. И зарослей на берегу взлетела птичья мелочь.
— Вон, из-за острова! Ну я вам, твари!..
Из-за островка с истуканом выползала большая лодка. По бортам торопливо взмахивали две пары вёсел. На носу стоял вооружённый человек с автоматом, и даже с такого расстояния было видно, как отсвечивает его бритый череп.
«Родноверы? Не меньше четырёх, с автоматами. Что такое “не везёт” и как с ним бороться?..»
А Коля уже заряжал винтовку. Сыпанул в ствол порох из надкушенного бумажного фунтика, прибил шомполом коническую пулю, оттянул ударник и пальцем загнал на место пистон. Воткнул в гнездо, предназначенное для факела, деревянную рогульку и припал к прицелу, нащупывая длинным стволом врага.
Эту винтовку — каякер называл её «оленебой» — изготовили по особому заказу, из ствола крупнокалиберного пулемёта. Заряжался оленебой пулями Минье, которые Коля собственноручно отливал из свинца в специальной формочке-пулелейке.
Стрелок на носу вскинул АКМ.
БАБАХ!
Сергей ни разу не видел, как бьёт Колин оленебой. Уши заложило, в голове поплыл протяжный звон. Корму вместе с каякером заволокло дымом.
— Есть!
Сильный гребок — и дымовая завеса позади. Автоматчика на носу лодки больше не было — впрочем, его место тут же занял другой. Коля лихорадочно орудовал шомполом, прибивая новую пулю.
Ответная очередь — всплески далеко впереди по курсу.
«А вы, ребята, занервничали…»
БАБАХ!
Белый, ватный дым, острая селитряная вонь.
— Что, падлы, зассали?
С лодки больше не стреляли. Гребцы, пряча головы за бортами, пытались развернуть свою посудину, вразнобой размахивая вёслами. Получалось не очень — лодка, крутясь, дрейфовала по течению в сторону памятника. В чёрных тростниках, затянувших островок, обозначилось шевеление, родновер, сидящий на корме, замахал руками, предупреждая спутников. Егерь видел — не глазами, разумеется — мощное, изготовившееся к атаке тело.
«Поздняк метаться, парни. Вы уже еда…»
Чуйка не подвела. Стремительный бросок, длинные, на полрожка, очереди — от отчаяния, куда попало. И вопли, полные ужаса и боли, слышные у другого берега.
— Кто это, Бич, а? — Коля-Эчемин снова взялся за весло. Оленебой он аккуратно пристроил рядом, не забыв замотать замок тряпицей.
— А пёс его знает… Для выдры мелковат. Может, шипомордник?
— Они у воды не охотятся.
— Тогда водяной жук?
— Больно шустрый, не похоже.
Крики вдали утихли.
— Ладно, ну их к бесу! Ну что, поплыли? Через два часа темнеть начнёт, а нам ещё Крымский мост проходить. Как же я его ненавижу, кто бы знал…
VIII
Расписывая действия напарника, Фомич не поскупился на похвалы. Завлаб впечатлился, быстро набросал приказ о «зачислении стажёра Жалнина Егора Семёновича на должность младшего лаборанта» и лично отнёс бумагу в секретариат. А вернувшись, огорошил коллектив новостью: сегодня в 17.00 сотрудникам лаборатории предстоит ежеквартальная сдача нормативов по стрельбе. Каковая, согласно распоряжению заведующего кафедры за номером… от…, должна пройти организованно, поскольку отдельные младшие научные сотрудники — тут Яков Израилевич выразительно покосился на нескладного долговязого парня — не раз позволяли себе срывать сроки. Чем подвели лабораторию и лично его, доцента Шапиро, под соответствующий монастырь.
В подвале корпуса «А» было темно — лишь в дальнем конце стрелкового зала сияли подсвеченные мишени. Резко, сухо щёлкали мелкашки. Инструктор в потёртом камуфляже сидел у трубы — корректировал.
— Это кто? А, грибники… Здравствуйте, Яков Израилевич! Придётся подождать, пока морфология отстреляется.
— Давно начали?
— Только что. Хорошо, Зданевич! — это уже стрелку.
Егор отошёл к оружейной пирамиде. Выбор стволов не впечатлял: десяток малокалиберных ТОЗовок (по большей части однозарядные восьмёрки), два мосинских карабина и два калаша семь-шестьдесят два — весло и десантный, со складным металлическим прикладом. Простенькая деревянная стойка, цепочка, пропущенная в спусковые скобы, заперта на обыкновенный висячий замок.
«Да, снаружи за такую организацию хранения оружия в момент отдали бы под суд…»
— Байбаков, «семёрка» на четыре часа, — послышался голос инструктора. — Дышите ровнее!
Стену над пирамидой украшали плакаты со схемами оружия. Кроме картинок стволов, стоящих в пирамиде, Егор обнаружил схемы нагана, ТТ и помпового дробовика.