Сону твердил, что Сунил должен оставить свое противозаконное занятие и по этому поводу даже раза четыре надавал ему крепких оплеух. Сунил сдачи не дал, но и с выбранного пути не свернул. Сону, вероятно, был самым честным и правильным парнем во всем Аннавади. Но у него была мать и младшие братья и сестры, которые тоже работали на благо семьи. Общими усилиями им было проще прокормиться. А Сунил последнее время не мог заработать на хлеб себе и своей лысой сестре одним лишь сбором мусора. Поэтому ему пришлось искать новые источники дохода. При этом местные старожилы воровского бизнеса и скупщики краденого с удовольствием помогали ему осваивать азы нового ремесла. Для первой его самостоятельной вылазки ему даже дали велосипед, чтобы легче было уйти от возможной погони. К утру пожарная команда аэропорта лишилась медных вентелей от гидрантов.
После этого владелец игрового зала охотно одолжил ему специальные инструменты для резки металла, и вскоре были срезаны десятки рам, на которые опирались крышки канализационных люков. Пока сотни рабочих усердно готовились к скорому открытию многоуровневой парковки, Сунил стащил с места строительства сотни гаек и болтов.
Он очень подходил для такого рода разбойничьих рейдов по новым высокотехнологичным объектам. Мальчик еще несколько лет назад отработал навыки верхолаза на растущих вдоль аэропортовой трассы кокосовых пальмах и теперь легко вскарабкивался на любую стену. Сунил был низкого роста, совсем как малый ребенок, что тоже отводило подозрения. К тому же он был готов рисковать, как тогда, когда прыгал с заграждения у стоянки такси на выступ над рекой, чтобы собрать скопившийся там мусор. Единственной проблемой было то, что руки и ноги у него почему-то начинали страшно трястись, когда он касался любого куска металла. Этот странный тик казался его коллегам по воровскому цеху смешным и нелепым.
Один из его новых товарищей, Тофик, спрашивал его каждый день в течение целого месяца: «Ну что, пойдем сегодня в «Тадж»? Речь шла не о разоренной террористами гостинице. Имелась в виду фирма Taj Catering Services. Она размещалась в приземистом здании на территории аэропорта. Владела ею та же компания, что и пятизвездочным отелем в южной части города. За высокими каменными стенами, увенчанными несколькими рядами колючей проволоки, готовили еду для пассажиров авиарейсов. Недавно Сунил заметил, что за стеной появилась оранжевая строительная сетка и леса. Это означало, что там начали что-то возводить или ремонтировать. Не исключено, что на стройке можно будет разжиться каким-то ломом.
В свое время Калу легко преодолевал любую колючую проволоку на пути к вожделенным контейнерам. Но Сунил знал, как проникнуть в Taj гораздо проще: он нашел небольшую дыру в стене у самого ее основания. Лаз прикрывали кусты. Он располагался в самом конце не освещаемой по ночам гравиевой дорожки, которая вела к офису фирмы. В таких условиях выкрасть металл будет очень просто. И все же Сунил медлил.
Его напарник, Тофик, все время жаловался: если долго тянуть, другие мальчишки обнаружат дыру. Но Taj Catering почему-то напоминала Сунилу о Калу и заставляла думать о смерти. На эти мысли его наводило теперь многое: и спецназовцы в голубых беретах, засевшие в специально вырытых траншеях и наблюдавшие за происходившим вокруг; и полицейские из участка Сахар, которые, казалось, после терактов стали лютовать еще больше. Недавно охранник Indian Oil поймал Сунила, когда тот рыскал по двору компании в надежде найти лом, и доставил его в участок к пьяному констеблю по имени Савант. Тот жестоко избил мальчика и оттоптал ему всю спину ногами. Это было настолько ужасно, что другой полицейский потом даже извинялся перед Сунилом и принес одеяло, чтобы укрыть его.
Учитывая то, что риск снова попасть в подобную переделку был велик, Сунил предпочитал несколько ночей понаблюдать за охранниками Taj через дыру в стене. Чтобы не быть схваченным, надо выяснить, каков график патрулирования. А пока маленький мусорщик готовился к этой вылазке, он зарабатывал себе на пропитание «визитами» на недостроенную четырехуровневую автостоянку неподалеку от международного терминала.
К этому времени он уже знал, как правильно к ней подобраться. Надо пройти мимо ярко раскрашенных красно-желтых заграждений; мимо бульдозеров и генератора, укрываемого на ночь чехлом; мимо контрольно-пропускного пункта, где служба безопасности с фонариками осматривает багажники машин; мимо великолепной кучи гравия; мимо миндального дерева с его горькими плодами (сейчас его листья покраснели – верный знак, что орехи созрели и стали слаще); мимо двух бункеров охраны.
Однажды январской ночью он пришел на эту окутанную тьмой парковку. Под ногами сновали какие-то зверьки, но он не мог их разглядеть: наверное, это были крысы. Но раньше он здесь их не встречал. А вот на охрану он натыкался нередко, однако сейчас здесь было пустынно. Сунил не мог понять, куда делись сторожа. Он еле слышно пробрался к находившейся сбоку лестничной шахте. Ее внешняя стена была сквозной, сделанной из горизонтальных металлических перекладин. На нее падал бледный голубоватый отсвет огней международного терминала. С одной стороны, подсветка могла его выдать. С другой – благодаря ей он мог лучше осмотреть местность.
Сунил искал то, что в Аннавади именовали «мельхиором»[102] – алюминий, гальванизированный металл, никель. В последнее время в трущобах говорили о нем с особым придыханием. Нет, конечно, цветные металлы тоже упали в цене – со ста рупий за килограмм до шестидесяти. Но обвал цен на другие утилизируемые отходы был гораздо более значительным.
Медленно поднимаясь по лестнице, Сунил останавливался в конце каждого пролета и глядел вниз через оставленные в полу дырки. Он предположил, что вскоре через них пропустят водопроводную трубу, но пока что эти отверстия давали возможность следить, не крадется ли по его следу охрана. Особенно он боялся сторожей-непальцев, поскольку считал, что они чем-то похожи на китайцев и владеют боевыми искусствами, как Брюс Ли.
На третьем этаже в углу лестничной площадки он увидел две стоящие в углу узкие алюминиевые панели. Оглянувшись, он боязливо подошел и схватил их, удивляясь, что никто не забрал их до его прихода. Наверное, это части каких-то оконных рам. Хотя, с другой стороны, на парковке ведь нет окон. Для него было несущественно, какие именно детали попали к нему в руки, но все же он задумался об их предназначении.
Сунил потащил алюминий с собой на верхний этаж. Там он знал единственное место, где можно отыскать «мельхиор». Из него был сделан держатель для огнетушителя, хранившегося в закрытом ящике с надписью: «Пожарный кран». Эта деталь была маленькой и легкой и стоила недорого. При этом находиться рядом с крышей было опасно, потому что возрастала вероятность наткнуться на охранников, которые выходили туда покурить. И все же каждый раз, приходя на эту автостоянку, он забирался на самый верх. Сунил никогда не бывал в таких высоких зданиях. Больше его поражал простор и вид, который открывался с последнего, четвертого уровня.
Сейчас крыша была абсолютно пустой, поэтому можно было встать посередине, раскинуть руки в стороны и кружиться, зная, что никого и ничего не заденешь. Потом, по завершении строительства, когда здесь будут рядами стоять машины, это пространство изменится, и перемещение по нему будет сильно ограничено. Оно станет более обыденным, имеющим, как все в повседневной жизни, строгие рамки и границы.
Сунил любил стоять на этой крыше и смотреть, как взлетают самолеты Air India с оранжевыми хвостами. Он с удовольствием разглядывал водонапорную башню с похожей на луковицу верхней частью, наблюдал за возведением нового обширного терминала. В сторону труб крематория Парсивада, где сожгли тело Калу, он предпочитал не поворачиваться. Лучше уж развернуться к сияющей надписи «Хайат» над стеклянным фасадом гостиницы или отыскать теснящиеся друг к другу лачуги Аннавади. Но самое занятное – следить, как состоятельные пассажиры подъезжают и отъезжают от международного терминала.
Другие мальчишки, приходившие на эту крышу, тоже любили наблюдать за людьми внизу, потому что те казались им маленькими, будто игрушечными. Но когда Сунил смотрел на них сверху, то странным образом становился ближе к ним, словно вдруг ему удалось сравняться с ними в статусе. Отсюда можно было свободно глядеть на них, а внизу этого ему никто бы не позволил. Они не знали, что мальчик за ними наблюдает, и не могли возражать против этого.
С течением времени, с каждым проходившим месяцем, Сунила все больше терзали сомнения, к какой же категории жителей расстилавшегося внизу города он принадлежит. Раньше он думал, что достаточно умен, чтобы стать «кем-то» – нет, не важной персоной, как те, что снуют возле аэропорта, а кем-то поменьше. На крыше он чувствовал себя в большей степени человеком, чем в Аннавади, даже при условии, что он пробрался сюда, как вор.
Ну, хватит терять время. Надо отправляться домой, прихватив, конечно, «мельхиор». Мальчик спустился по лестнице и перед тем, как выйти из здания, расстегнул штаны и сунул полоски металла в трусы. От их соприкосновения с телом возникало неприятное ощущение, но просто положить их в штанину он не мог: оттуда они выпадали.
Ковыляя и прихрамывая, Сунил благополучно миновал КПП, участок Сахар и вскоре вернулся в Аннавади. В эту ночь он спал, свернувшись калачиком в кузове грузовика. На следующий день он снова отправился воровать, и, используя инструменты, одолженные тамилом из игрового салона, срезал несколько металлических замков, которые навешивала на колеса провинившихся авторикш парковочная полиция аэропорта.
Когда Сунил в сумерках явился в игровой зал, все обсуждали, как одна из женщин сегодня пыталась повеситься. Ее удалось спасти. Муж несчастной из-за долгов вынужден был продать хижину, а жить на улице она не хотела.
«Что-то уж слишком много женщин в Аннавади мечтает покончить с собой», – подумал Сунил. Особенно его опечалила смерть Мины, которая всегда была добра к нему. Когда кругом столько потенциальных самоубийц, сам поневоле задумываешься о сведении счетов с жизнью. Так, во всяком случае, говорили люди.
Абдул же считал, что поступок Мины был смелым и дерзким. Калу тоже нередко звали отчаянным храбрецом. А теперь тамил, скупщик краденого, стал величать так Сунила: «Храбрец из Аннавади!» «Первый среди воровской братии!» Но Сунилу было ясно, что за этой лестью стоят корыстные цели. Хозяин игровых автоматов пытался подбодрить мальчика, чтобы тот скорее пробрался в «Тадж», стащил лом и продал именно ему. Но пока что Сунилу не хватало уверенности в себе, чтобы совершить эту вылазку.
Мимо салона проковылял, кренясь и шатаясь, его отец. Неподалеку стоял Абдул и оживленно что-то говорил мальчишке, который его совсем не слушал. Абдул, вещая, смешно мотал головой вправо-влево, точно как водяной буйвол за его спиной. Видимо, оба таким образом отгоняли назойливых комаров. Сунила это рассмешило. Калу наверняка принялся бы пародировать эту забавную сцену.
– Ты когда-нибудь задумывался, глядя на какого-нибудь человека или слушая его, живет ли он по-настоящему? – спрашивал Абдул у собеседника, который пропускал все это мимо ушей. Похоже, на сортировщика мусора сейчас снова нашло вдохновение. Такого рода «одержимость» иногда нападала на него с тех пор, как он вернулся из колонии в Донгри.
– Вот, например, женщина, которая пыталась повеситься. Или ее муж, вероятно, избивший ее перед тем, как она решила покончиться с собой. Что за жизнь была у них? – продолжал Абдул. – Мне больно на них смотреть. Но это тоже жизнь. Даже совсем уж собачье существование – тоже существование. Однажды мама поколотила меня, и мне пришла в голову эта мысль. Я тогда сказал ей: «Ужасно, если это будет продолжаться до конца моих дней. И все же я останусь живым». Мать тогда очень удивилась таким рассуждениям и ответила: «Не забивай себе голову размышлениями о том, насколько ужасной бывает человеческая жизнь».
Сунил считал себя живым. Существование его было жалким и, конечно, оно могло оборваться в любой момент, как это произошло с Калу. И тогда никто не вспомнит о нем. Потому что для людей, населяющих этот город, он абсолютно незначим. Но там, на крыше парковки, он осознал одну важную вещь. Как-то он попытался перегнуться через край заграждения и задумался, что же случится, если он перегнется еще больше. В тот момент мальчик понял, для кого его жалкая жизнь остается ценной и значимой. Прежде всего для него самого.
В феврале сгоравший от нетерпения Тофик поколотил своего менее решительного коллегу и взял операцию по проникновению в Taj Catering Services в свои руки. Статус Сунила сильно упал, но он с облегчением признал себя рядовым вором и стал одним из четверки, которая отправилась на дело. Три раза за три недели мальчишки пробирались через дыру в каменной стене и добыли двадцать два небольших куска металла. В одну из ночей за ними погнались охранники, но ребята закидали их камнями. Теперь Сунил почти каждый день ел досыта, плюс ему удалось скопить десять рупий и купить посеребренную сережку в виде черепа. Он присмотрел ее в магазинчике рядом с железнодорожной станцией Андхери, так как давно мечтал заиметь какую-нибудь блестящую штуковину.
Мальчик набрал еще немного «мельхиора» на строящейся парковке, а также на промышленных складах за рекой. Одна только стремянка, которую юный вор уволок из какой-то сторожки, стоила тысячу рупий. Он разобрал ее на пять частей и продал по отдельности. На долгие недели он почти забыл, что такое голод. И вот, наконец, сбылось самое заветное его желание; мечта, которая была ему намного дороже, чем покупка блестящей побрякушки.
Поначалу он даже не поверил своим глазам. Решил, что это обман зрения и списал все на игру света и тени на стенах хижины. Но потом позвал Суниту; они встали спинами друг к другу, и Сунил с радостью удостоверился, что он действительно выше сестры! Став вором, он начал расти.
Глава 14
Суд
Отец Абдула в глубине души считал, что до суда в Индии доходят только дела самых неимущих. Все остальные откупаются от полицейских на этапе расследования. И все же в своих детях Карам воспитал уважение к индийской Фемиде. Именно суды, по его мнению, более, чем другие государственные учреждения, были склонны принимать во внимание интересы и права мусульман и других меньшинств. В феврале должны были состояться слушания по его делу, и в преддверии этого господин Хусейн начал следить по газетным публикациям за громкими судебными процессами, проходившими в разных частях страны. Он ждал очередной заметки с таким же нетерпением, как некоторые жители Аннавади ждут следующей серии какой-нибудь мыльной оперы. Некоторые вердикты казались ему сомнительными; он понимал, что встречаются коррумпированные судьи, и все же в целом его вера в судебную систему росла и крепла.
– В участке нам никто не давал и рта раскрыть, – говорил Карам Абдулу, хотя тому вовсе не надо было об этом напоминать, и так все было свежо в памяти. – Но не исключено, что в суде нас все-таки выслушают.
Еще больше господин Хусейн воодушевился, когда узнал, что его дело будет рассматривать городской суд упрощенного производства.
В обычных судах разбирательства шли крайне медленно. С момента оглашения обвинения слушания могли длиться пять, восемь, одиннадцать лет. Для людей с поденной работой, а таких в Индии было большинство, каждая явка на заседание означала потерю дневного заработка. Так что долгие процессы были крайне разорительными для семей. Но вот правительство взялось за решение проблемы массового затяжного судопроизводства и создало тысячу четыреста «быстрых» судов по всей стране. В Мумбаи эти инстанции рассматривали дела и выносили решения с такой скоростью, что за три года общее количество «долгоиграющих» процессов в городе сократилось на треть. Очень часто такие суды разбирали громкие дела, например, связанные с деятельностью организованной преступности. Власти считали, что по ним особенно важно получить вердикт оперативно, поскольку общественность хочет видеть, что они движутся, а не застревают на полпути. Подобные заседания активно освещали телевидение и пресса. Но помимо резонансных преступлений «быстрые» суды рассматривали и множество мелких, менее интересных широкой публике, в том числе и такие, как дело Хусейнов.
Судье по имени П. М. Чоан предстояло решить, действительно ли Карам и Кекашан довели свою соседку до самоубийства. Виновность Абдула должен установить позже отдельный суд, разбиравший преступления несовершеннолетних. К судье Чоан, заседавшей в южном предместье Сюри, младшего Хусейна даже не вызывали. Поэтому ему казалось, что все эти слушания проходят очень далеко от Аннавади, как будто где-то на другом краю земли. Кекашан рассказывала, что туда можно добраться за час – сначала на автобусе, потом на электричке, – но он не принимал этого во внимание. На процесс он никак не мог повлиять, а потому мало думал о нем. Абдул во всем полагался на разумную и сдержанную Кекашан, которая лучше отца сумеет разобраться в любом вопросе. Она будет держать брата в курсе происходящего и скажет, стоит ли ему беспокоиться или там все идет хорошо.
Здание суда в Сюри когда-то принадлежало фармацевтической компании.
– Это вообще не похоже на государственное учреждение, – озабоченно говорила Кекашан отцу в день первого слушания. Ни тебе деревянных панелей на стенах, ни тиковых перил и балясин – ни вида, ни величия. В коридорах прямо на полу сидели родственники подсудимых. Они здесь ели, пили, молились, спали. Люди отдыхали, прислонившись к облицованной плиткой засаленной стене, а над их головами красовались предупреждающие надписи: штраф в тысячу двести рупий тем, кто плюет на пол. Здесь явно не хватало бригады мусорщиков: прямо в зале заседаний валялись пустые пластиковые бутылки и алюминиевые банки от напитков, а над всем этим возвышался подиум, на котором находилось кресло госпожи Чоан.
– Эта судья ужасно строгая, – сказал один из полицейских. – Никого не оправдывает.
А Кекашан сразу заметила, что она еще и очень нервная и нетерпеливая. Теребя темно-красную губу, дама сразу закричала на господина Хусейна:
– Что же вы явились без адвоката?! Дело очень серьезное, бхаари, с летальным исходом. Не задерживайте меня, шевелитесь!
Она была просто вынуждена торопить всех и каждого. Как и большинство судей, специализирующихся на ускоренных процессах, госпожа Чоан вела до тридцати пяти дел одновременно. Причем каждое дело не рассматривалось разом от начала до конца, как это показывали в телесериалах, которые видела Кекашан. Его разбивали на десятки коротких слушаний проводившихся раз в неделю или два раза в месяц. В обычный день слушалось около девяти дел. Поэтому скамья подсудимых, на которой разместились Кекашан и Карам под полицейским конвоем, была переполнена. Рядом с ними сидели люди, обвиняемые в убийстве, вооруженном разбое, незаконном подключении к электрическим кабелям. Многие были закованы в наручники. Карам был самым старшим из мужчин, а Кекашан – единственной женщиной. Скамья расположилась у дальней стены зала заседаний, а в центре были расставлены пластиковые стулья для свидетелей и других приглашенных. Здесь же стояли два длинных стола с металлическими столешницами. За ними сидели многочисленные судебные чиновники, а также прокуроры и адвокаты, без конца просматривающие какие-то документы в толстых папках. Кекашан с ее места казалось, что деревянная кафедра, к которой должны выходить свидетели, и судья с ее накрашенным темной помадой ртом, находятся очень далеко.
Второе слушание было таким же коротким и динамичным, как предыдущее. Но на этот раз в зале суда появился адвокат Хусейнов, а также был вызван свидетель – патологоанатом из морга больницы Купер. Он подтвердил подлинность документа, который на самом деле был сфабрикован медиками: в заключении было написано, что у Фатимы было обожжено 95 процентов тела.
Все! На этом слушание закончилось.
– Так! Что у нас дальше? – вскричала судья, подвигая к себе новую папку и переходя к следующему делу.
Через неделю полицейский из участка Сахар доложил о результатах расследования: Хусейны избили Фатиму и довели ее до самоубийства. И опять:
– Так! Что у нас дальше?
Следующего этапа разбирательства Хусейны ждали со страхом. Он должен был начаться в первых числах марта, а сколько продлится, неизвестно. Суд будет выслушивать показания соседей из Аннавади – тех, которых сочли необходимым выбрать полицейские и прокурор для подкрепления своего обвинения.
Абсурдность ситуации состояла в том, что большинство этих «очевидцев», например, муж Одноногой, а также две ее ближайшие подруги, не присутствовали при самом конфликте, предшествовавшем самосожжению Фатимы.
Кекашан, сидевшая на скамье подсудимых, порадовалась, что на голове и плечах у нее покрывало: оно скрыло от глаз окружающих пот, который тек с нее рекой. В тюрьме она подхватила желтуху, и как раз сейчас наступило одно из обострений. Температура резко поднималась и падала. Но девушка не поняла, что это проявление болезни, а списала все на волнение. Ей было стыдно, и она горько сожалела о том, как она и ее родные вели себя в тот страшный день. Не надо было говорить, что она оторвет Фатиме вторую ногу. И отец зря, очень зря угрожал соседке, что побьет ее. И все же за одни лишь угрозы их вряд ли отправят в тюрьму. Суровый приговор грозит им лишь в том случае, если свидетельские показания подтвердят истинность состряпанного уже в больнице второго заявления потерпевшей, в котором она говорила, что ее душили и избивали.
Пурмина Пайкрао, следователь по особо важным делам при правительстве штата, помогала Фатиме составить ложное обвинение, после чего заявила Зерунизе, что соберет свидетельства против Хусейнов, если те не заплатят ей. Сегодня утром прямо рядом со зданием суда госпожа Пайкрао предприняла новую попытку вытянуть из них деньги.
Следователь сказала Караму, что обитатели Аннавади могут припомнить новые неприятные подробности той ссоры. Она сама будет свидетельствовать, что Фатима перед смертью рассказала ей всю правду. В этом случае обвинительный приговор практически гарантирован. Но она, Пурмина, не хочет так поступать. Напротив, она желает помочь Хусейнам.
– Ну что же мне делать? – снова развела она руками, как делала всегда. – Подумайте о последствиях. Вы и ваши дети отправитесь в тюрьму. Что вы можете предложить в такой ситуации?
– Я вам платить не стану, – заявил Карам. – Мы с сыном и дочерью уже побывали в заключении. То, чем вы нам грозите, уже фактически произошло. Но мы наняли адвоката: он, а не вы, будет защищать нас. Он поможет судье разобраться, кто прав. А если она не разберется, – добавил отец семейства торжественно, – я дойду до верховного суда!
Отец и дочь сидели в заваленном мусором зале заседаний и ждали вызова свидетелей. У обоих в душе теплилась надежда, что их вера в правосудие не пустая фантазия.
Первой к деревянной кафедре в центре зала вызвали чуть ли не самого близкого Фатиме человека – бедную девушку по имени Прийя. С этим несчастным, одиноким и всеми презираемым существом Кекашан была знакома давно. В это утро девушки вместе наняли авторикшу, чтобы доехать от трущобного квартала до железнодорожной станции. Они сидели очень близко друг от друга, и каждая была погружена в свои грустные мысли. Прийя старалась не смотреть в глаза соседке. Она лишь покачивалась на сиденье, и, обхватив себя руками, причитала: «Нет, не буду! Не буду!» Она вообще ни с кем не общалась с тех пор, как погибла Одноногая.
– Фатима была единственной, кто знал все тайны моей многострадальной души, – сказала она как-то.
Более черствая натура могла бы уже забыть, как ее одноногая подруга звала на помощь, как кляла соседей. Но Прийя по-прежнему хранила боль в своем сердце, и страдание было написано у нее на лице.
При этом лгать она не стала. Дрожа всем телом, она заявила обвинителю, что ее не было на майдане, когда между соседями произошла ссора. Она видела Фатиму уже после того, как та подожгла себя. Потом она ответила на вопрос защиты и подтвердила, что действительно, одноногая женщина-инвалид часто становилась инициатором конфликтов. После этого ей разрешили сесть.
Вслед за ней отвечать вышел симпатичный мужчина по имени Динеш, умеющий складно говорить. Он работал грузчиком в аэропорту. Кекашан не была с ним знакома, но слышала, что его показания будут не в их пользу. Ей стало дурно, когда она посмотрела на его бледное и злое лицо и плотно сжатые губы. Он говорил на маратхи, поэтому она не сразу поняла, что его возмущение направлено не против Хусейнов. Он был вне себя из-за совершенного полицейскими из участка Сахар подлога.
Вскоре после самосожжения женщины один из инспекторов записал чьи-то показания, поставив под ними его, Динеша, именем. Мужчина ответственно заявил судье, что с полицией в тот день не беседовал. Во время ссоры он был у себя дома на другой улице и ничего не видел. Он не понимал, с какой стати его сделали главным свидетелем обвинения. Судьба Хусейнов его не интересовала. Динешу было абсолютно все равно, окажутся они за решеткой или нет. Но его страшно раздосадовало, что он должен потратить день и лишиться части дохода из-за бестолковой работы полиции.
Обескураженный прокурор быстро свернул все вопросы, и на этом слушание закончилось. Кекашан и Карам вернулись в Аннавади почти в приподнятом настроении.
Несмотря на инсинуации следователя по особо важным делам, первые свидетели не солгали только ради того, чтобы насолить соседям. Кекашан впервые с некоторым оптимизмом подумала о будущем. Но вскоре им пришлось столкнуться с многочисленными несовершенствами хваленого ускоренного судопроизводства.
В апреле на кратких, «фрагментарных» слушаниях по делу выступали в основном свидетели. Судья Чоан пребывала в раздражении, так как ее стенографист хорошо понимал только язык маратхи, а жители трущоб говорили в основном на ломаном хинди, который тот разбирала плохо. В результате на перевод сказанного на английский, а именно на нем согласно правилам велись официальные записи, уходило очень много времени. Чтобы не затягивать слушания, теряющая терпение судья стала сама указывать стенографисту, что писать. Поэтому ответы свидетелей Аннавади на вопросы обвинителя, нередко развернутые и содержащие важные детали, в бумагах оказывались односложными и однозначными. Чиновников это не волновало: главное, что разбирательство пошло динамичнее. Как-то перед перерывом на обед во время одного особо утомительного и нудного заседания судья поднялась со своего места, вздохнула, и обратилась к прокурору и адвокату:
– Ох уж эти женщины! Ссорятся из-за каких-то глупостей. Но их пустяковые бытовые конфликты доходят до такого накала, что приходится разбирать их в суде.
Тут стало понятно, что весь этот судебный процесс важен только для жителей Аннавади, остальные же считали его абсолютно незначительным.
Вообще-то для Кекашан и ее отца на кону были десять лет тюремного заключения. Но в ходе разбирательства они все меньше понимали, какие факты выдвигаются против них или в их защиту. Апрель был жарким, и все окно открыли. Вместо выступлений свидетелей, от которых зависела их свобода, подсудимые слышали лишь какофонию звуков, наполнявших улицу промышленного района. Клаксоны машин, гудки поездов, рычание двигателей, предупредительные сигналы паркующихся фур. На все это накладывался еще и шум потолочного вентилятора с деформированными лопастями. Слушание окончено! Следующее дело!
Потом что-то сломалось в вентиляторе, и при вращении он начал издавать громкий стук.
Что говорил полицейский судье? С чем та обратилась к обвинителю? У последнего была рыжая челка, уложенная волной и зафиксированная гелем для волос, но когда он энергично кивал, волосы растрепывались и поднимались вверх. Еще пара движений головы – и они уже стоят торчком.
Слушание закончено! Очередное заседание – через неделю.
Кекашан перестала наклоняться вперед, чтобы хоть что-то расслышать. Она устало сидела на скамье. В таком унынии она пребывала до того самого дня, когда вызвали одного из ключевых свидетелей – мужа Фатимы.
За несколько месяцев до суда вдовец, которого звали Абдул Шейх, забрал дочерей из приюта и вместе с ними пришел к Хусейнам отмечать праздник Ид, самый священный для мусульман день в году. Молодой Абдул зарезал козленка на майдане, а его пожилой тезка помог разделывать мясо. Они трудились бок о бок, снимая с костей самые вкусные куски. Соседи всегда вместе встречали этот праздник. В этом году козленок был хорош, и они хорошо посидели за столом. И все же муж Фатимы свидетельствовал в суде против Карама и Кекашан. Это было для него делом чести, равно как для Хусейнов было делом чести получить публичное оправдание.
Пожилой сортировщик мусора сидел в центре зала заседаний и слышал больше, чем обвиняемые на скамье подсудимых. По ходу дела он понял, что предсмертное заявление его жены постепенно теряет вес. Все очевидцы утверждали, что спорящие вели лишь словесную перепалку. Абдул Шейха тоже беспокоило некоторое противоречие между первым и вторым официальными обвинениями, выдвинутыми Фатимой.
Они с женой не были счастливы в браке. Теплыми их отношения были только в первый год совместной жизни. Супруги часто ссорились из-за многочисленных любовников Фатимы, из-за того, что она отчаянно лупила детей, а также потому, что муж слишком сильно ее избивал, будучи пьян. Он не собирался идеализировать этот брак. Но после смерти жены он продолжал жить рядом с Хусейнами и слышал, как Зеруниза поет колыбельные дочерям, как Мирчи всех смешит. Самоубийство Фатимы лишило его надежды хоть когда-нибудь наслаждаться такими же семейными радостями. Не исключено, что мирное сосуществование с ней было бы временами возможно; его любимые дочери жили бы дома, и все были бы счастливы.