Задумался, потом повернулся ко мне, я сидела рядом, и спросил: «Ну, как?» А улыбающиеся глаза спрашивали: «Нравится, хорошо?!» И ждал похвалы, как отличившийся мальчик. Потом повернулся к остальным. Мой сорежиссер Миша Ковальчик, влюбленно глядя на Главного, бормотал с восторгом:
— Колоссально! (Он был ярым поклонником товстоноговского таланта.)
{188} — Садитесь, Миша! Впрочем, нет, давайте начнем! Приготовьте первую сцену. Как там у вас? — обратился он к нам.
Я приподнялась, но он меня остановил:
— Вы сидите!
А потом как-то по-домашнему тихо спросил:
— Хорошо, правда, вам нравится?
— Еще бы! — ответила я по-грузински.
От удовольствия он усмехнулся (был в хорошем настроении), а, услышав родную речь, еще больше повеселел и сам по-грузински обратился ко мне:
— Начнем?
Потом посмотрел на сцену — все было готово, нас ждали. Он попросил переставить какие-то предметы и сказал:
— Сцена сейчас в центре, и зритель со всех сторон должен хорошо все видеть и слышать, игра всем одинаково должна быть интересна и доступна. Вспомните, где и что происходит.
— Декорация на сцене представляет одну маленькую комнату в коммунальной квартире, где живет неофициально разведенная молодая пара (Тенякова, Богачев). Сегодня суд. Утро. Она лежит на кровати, он — на раскладушке, уткнувшись лицом в подушку, — все это скороговоркой доложил Ковальчик и посмотрел на режиссера. И тот продолжил:
— Перед каждой кроватью стоят стулья с перекинутой на них одеждой, они лежат, друг друга не видят, но не спят, настороженно прислушиваются к любому шороху, так? Все это должен зафиксировать зритель, услышать эту тишину; выдержите определенную паузу, чтобы зритель воспринял эту тишину. И в этой тишине четко, ясно должны прозвучать звуки капель, падающих из испорченного крана. Это сделает… — и, поискав глазами одного молодого актера, поручил ему (так хорошо он знал всех своих актеров).
Потом продолжил опять:
— Это действие так же значительно, как слово и все остальное, что увидит и услышит зритель. Запомнили? Займите свои места и попробуем, что из этого получится. Начали! Если все ясно, импровизация не запрещена, как всегда.
Началось действие. Воцарилась абсолютная тишина. В тишине муж повернулся на своей раскладушке (она заскрипела), жена высунула руку из-под одеяла (оно зашуршало), положила руку на лоб. Муж приподнял голову и украдкой бросил взгляд в ее сторону. Вновь тихо положил голову на подушку. Миг, — и четко, громко начала капать вода; за первой каплей не спеша последовала другая — раз, два, три! Наспех назначенный актер-«шумовик» работал здорово. Когда напряженность достигла кульминации, Георгий Александрович остановил:
— Стоп! Интересно, правда?! — обратился ко всем. — Кончился кусок, а теперь продолжайте!
Мы стали следить. Женщина встала, натянула чулки, надела платье, не глядя в сторону мужа, собрала посуду со стола, вышла. Послышалось журчанье воды («шумовик» усердствовал). Муж резко приподнялся на постели, опершись на локоть и прислушиваясь к доносившемуся шуму. Невольно все вместе с ним прислушивались к звукам. Муж напрягся, вытянув шею в сторону кухни. Вдруг Она появилась наверху амфитеатра и, легко стуча каблучками-шпильками, сбежала по лестнице. Ковальчик шумно приподнял сиденье складного стула и так же шумно захлопнул — получилась имитация хлопнувших дверей. Муж, обессиленный, упал на подушку. Вода вновь монотонно закапала. Он заглянул под {189} раскладушку, нашел недокуренную сигарету, встал с сигаретой во рту, взял со стола спичечный коробок, достал одну спичку, не зажигая, долго держал в руке и пристально смотрел на кровать жены… Тут режиссер остановил его и сказал:
— Принцип, вижу, вам ясен, неплохо импровизировали, только сегодня не было у вас «кинорежиссера» и «оператора», их мы выберем завтра, а сейчас подойдите все сюда!
Все расселись вокруг Товстоногова, а он стал увлеченно рассказывать о своем замысле, о решении некоторых сцен; если замечал, что кто-то хочет высказать свою мысль, охотно останавливался и выслушивал; иногда заканчивал свою мысль вопросительной интонацией, вызывая на ответ, вовлекая, таким образом, всех в непринужденное собеседование.
Он и в самом деле был великим мастером праздника. Работа с ним — это было веселье. Это было выражение творческого закона, который так просто и точно определил Станиславский: «Трагедию тоже надо играть весело». Этому закону следовал и Товстоногов, этому же учил нас.
Трудно безошибочно и подробно восстановить в памяти события двадцатилетней давности, да, наверное, и не надо. Но та единственная репетиция — точно кистью написанная красочная картина, запечатлевшаяся в памяти. Закрою глаза — и вижу фильм, будто в самом деле снятый на Малой сцене маленького зала, в том решении, какое предложил Георгий Александрович. А ведь это был всего лишь рассказ, плод его воображения, которым он нас захватил, увлек, очаровал.
Настало второе утро, но репетиция не состоялась. Георгий Александрович срочно вылетел в Тбилиси: неожиданно скончалась его мать, Тамара Григорьевна Папиташвили, тетя Тамара — так мы, «Гогины студенты», называли ее.
Когда Георгий Александрович вернулся из Тбилиси, репетиции не возобновились. Мне он сказал:
— Смерть матери очень тяжела. Конечно, я это понимал и раньше, хотя никогда об этом не думал, но что до такой степени будет тяжело, не представлял. Я сейчас не могу работать. Хорошо, что конец сезона, летом отдохнем, подумаем, а с будущего сезона приступим к работе со всей энергией.
В середине июля я уехала. В следующем же сезоне Георгий Александрович приглашал то один зарубежный театр, то другой, времени для нашей постановки не оставалось, хотя желание осуществить ее было серьезным, а планы настолько реальными, что нашему тбилисскому театру (Грузинскому ТЮЗу) прислали официальную бумагу с просьбой отпустить меня для участия в этой постановке, как только возобновятся репетиции. Но этот день так и не настал.
Некоторых удивляло, как сосуществуют в спектаклях Георгия Александровича актеры разных школ, стилей, почерка. Уникальность таланта Товстоногова — в гармоничном соединении этих разнообразных почерков и красок. Объектом его любви, его дела, его наблюдений был актер, и вся творческая жизнь Георгия Александровича прошла в экспериментах по совершенствованию мастерства артиста.
В те годы, когда мы еще учились в институте, он поставил в Театре им. А. С. Грибоедова и в институте пьесу А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты». От институтского спектакля я была в восторге. Но, посмотрев пьесу в театре, я была поражена — постановка была та же. Это меня ужасно огорчило. Сказать ему об этом я не посмела, но в душе таила обиду на {190} него. А позже, когда в его творческой практике появились такие двойники, как, например, «Мещане» М. Горького в институте, потом, спустя много лет, в БДТ, далее в Театре Ш. Руставели, мне стало ясно, что это были поиски. Ему было важно проследить, как будет звучать спектакль в одном и том же решении в исполнении разных актеров, насколько индивидуальность актера выражает концепцию, может ли актер своим исполнением совершенно под другим углом зрения показать данное произведение. Искал, кто был ближе к авторскому замыслу, кто интереснее. Или хотел показать, сколько интересных Гамлетов, Ричардов и других персонажей могло бы быть. Это было накопление богатства театра «переживания». Поэтому, если режиссерам и актерам (которых интересовала работа в режиссуре) представлялась такая возможность и если то, что они делали, отвечало творческим запросам театра, их работы включались в его репертуар; а если нет, Товстоногов не скрывал отрицательного к ним отношения, хотя при этом признавал их достоинства. Образа и принципов другого театра он в своем театре не допустил бы, так как был убежден — оба театра потеряли бы свое лицо.
И вправду, какая интересная жизнь была у театрального Тбилиси, когда существовал Театр К. Марджанишвили и Театр Ш. Руставели. Это были два титана среди театров и трупп, имевшие свое лицо, язык, стиль. А когда все театры стали одноликими, начались бесконечные приглашения актеров из одного театра в другой и бесцеремонная беготня туда и обратно, зритель заскучал, потерял возможность выбора и желание ходить в театр.
Поэтому так оберегал Товстоногов лицо своего театра, имя Большого драматического академического театра, которому своим талантом и деятельностью принес всемирное признание.
Помню, БДТ готовился достойно встретить гастролировавший в Ленинграде венгерский театр. Церемония приема была разработана детально. Все сотрудники театра, даже мы, практиканты, были задействованы в этом празднике. И вот актер, исполнявший роль мажордома, принял меня за венгерку. Я весело рассказала об этом Георгию Александровичу. И вдруг он нахмурил брови и с какой-то многозначительной интонацией произнес:
— Чему вы радуетесь? Вы должны гордиться тем, что вы грузинка!
Однажды я спросила:
— Ваши сыновья любят Грузию?
— Конечно, — ответил он серьезно и гордо.
В прощальный траурный час последнего расставания с ним один мудрый грузин высыпал ему на грудь привезенную из Грузии горсть его родной земли. В моей памяти, как жемчужины, хранится все, сказанное им.
Кроме названных мной наших спектаклей в институте, на предыдущем курсе он поставил «Много шума из ничего» Шекспира; ему нравились исполнители главных ролей: Бенедикт — Володя Какабадзе и Беатриче — Нино Залдастанишвили. Он был о Нино весьма высокого мнения — талантлива, сценична; правда, так легко все делает, что боялся — заштампуется. Вообще считал, что лучше «не дотянуть», чем «переиграть», и часто нам это повторял. Театральность в хорошем смысле, возвышенность были для него очень важны. Натурализм, бытовщину ненавидел.
{191} Он был безгранично влюблен в Театр К. Марджанишвили, в Верико Анджапаридзе и Васо Годзиашвили. Когда в последний раз видел «Водевили» (лебединая песня Васо — актера и режиссера), не мог скрыть своего восхищения:
— Это самое большое впечатление, какое я получил за последние годы.
Помню, как он восторгался Варварой Алекси-Месхишвили в роли Дианы («Собака на сене» Лопе де Вега в Театре им. А. С. Грибоедова). Я хорошо подражала ей, как и она, звала высоким звенящим голосом: «Теодоре!» Георгий Александрович и Саломэ хохотали и без конца просили меня повторить.
Я, Саломэ и Георгий Александрович (с того дня, как они влюбились друг в друга) были неразлучны. Вообще, весь наш курс был очень дружный. Саломэ и я жили в одном районе. Домой мы возвращались вместе, потом к нам присоединился Георгий Александрович. С ним и со всем нашим курсом дружил наш педагог Вахтанг Беридзе (ныне академик, он читал тогда историю изобразительного искусства).
Однажды поздним летним вечером батони Вахтанг, Георгий Александрович, Саломэ и я шли с репетиции. Улицы были пустынны. Вдруг Георгий Александрович предложил:
— Давайте возьмемся под руки и пойдем вприпрыжку! Не представляете, какое это необычное чувство, будто крылья вырастают!
Взял меня под руку, посмотрел на Саломэ и Вахтанга — они последовали нашему примеру. И мы как бы поплыли в пространстве, вся Вселенная была нашей. Наконец Саломэ закричала, что больше не может, и, едва не наткнувшись на стену, мы прекратили этот чудесный марафон.
— Ну, как? — спросил Георгий Александрович.
— Удивительное чувство! — не задумываясь, ответила я. — Ничего подобного не испытывала…
— Вот такое чувство, — не дал он мне закончить, — должно владеть вами на сцене, — сказал он серьезно.
— Невозможно, — возразила я. — Такое только раз бывает в жизни (и в самом деле — не повторилось).
— В жизни, может быть, невозможно, но на сцене вам всегда должно сопутствовать это чувство полета, радости, — переключил он вдруг нашу игру на серьезную ноту.
Сегодня, улыбаясь, вспоминаю и думаю: это был, пожалуй, единственный случай, когда он расшалился, как мальчишка. Наверное, лукавый Купидон окрылил его. Но как изящно, тонко удалось ему замаскировать свою большую любовь к Саломэ и с присущим ему достоинством укротить свои чувства.
Безысходная печаль и боль овладевает мною, когда я думаю о том, что их уже нет…
Человек, который родился и вырос в Грузии, чей талант развернул свои крылья здесь, где он стал выдающейся личностью, где познал первую любовь, чувство отцовства, где провел тяжелейшие годы войны, — разве мог он жить вдали от грузинской земли?.. К сожалению, здесь же он вкусил и горечь разлуки с любимым человеком. Не потому ли это произошло, что Саломэ была ярким лучом, который нельзя поймать, заключить в ладони?.. Да и сам он оказался таким же лучом…
Но он оставил все, чего достиг, он, сын репрессированного отца, без влиятельных родственников, без средств. Оставил театр — и со своим другом, актером {192} грибоедовского театра В. Брагиным (любимцем тогдашней тбилисской публики) уехал в Москву.
В первую очередь Георгий Александрович был деловым человеком, человеком действия, его романтической натуре, его поэтической душе не мешал практический ум. Напротив, в Товстоногове как бы слились воедино два человека: один — тонкий, нежный; другой — мужественный, с железной волей. И второй оберегал первого. Георгий Александрович смог создать тот большой, прославленный театр, «щит и меч», которыми смело и мужественно встречал и парировал любые удары запретов и нападок. И этот театр он возглавлял более тридцати лет (уникальный факт в истории культуры).
Товстоногов — всемирно известный, всеми признанный режиссер. Не могу не вспомнить слова Михаила Ульянова: «Он был патриархом нашего театра, он был совестью нашего театра, он был высоким пиком нашего театра. Как обеднел и обнищал наш театр после ухода патриарха».
Великолепно сказано. Зная Георгия Александровича, я уверена — эти слова ему бы понравились. Не потому, что он нуждался в хвалебных отзывах или же был жаден до комплиментов, нет. Его обрадовало бы то, что эти слова являются признанием того учения, которое великий реформатор театра Станиславский оставил человечеству. Верный последователь Станиславского, Товстоногов воспитал замечательных актеров и режиссеров театра и кино, многие из которых известны сегодня во всем мире.
P. S. Огромное спасибо уважаемой Н. А. Урушадзе, вдохновившей меня на написание этих дорогих, в первую очередь, для меня, воспоминаний.
Перв. публ.: Литературная Грузия. — 1992. — № 2 – 3. — С. 422 – 445.
{193} Кирилл Лавров
Это моя собственная жизнь
Все тридцать три года, что Товстоногов возглавлял БДТ, я прослужил в этом театре вместе с ним, рядом с ним… Но почему-то очень трудно писать воспоминания. Личность Георгия Александровича для меня, в моей собственной жизни, занимает совершенно особое место… Это не просто счастливая встреча с гениальным режиссером… Это моя собственная жизнь, настолько тесно связанная с ним и зависимая от него (хотя он, вероятно, этого и не предполагал), что мне очень трудно сейчас как-то абстрагироваться и взглянуть на него «со стороны»… Говоря языком Станиславского, для меня эти тридцать три года — время непрерывного диалога, активного внутреннего действия, пауз, тончайших оценок, нюансов, взглядов, конфликтов, сплавленных в единый сложный жизненный процесс, к построению которого на сцене стремится каждый актер и каждый режиссер, и что является самым трудным в нашей профессии, и что так редко получается. А в жизни это происходит само собой, потому что это и есть жизнь…
Для меня тридцать три года с Товстоноговым — это пьеса с неизбежным трагическим финалом, но светлая, оптимистическая, с неожиданными сюжетными поворотами, написанная с юмором и не лишенная элементов мистики. В первом (и очень коротком) акте этой пьесы герой моей судьбы на сцене так и не появился. Он удрал через другую дверь — Театра им. Ленинского комсомола от назойливого молодого человека, пришедшего наниматься в артисты. Это был год 1950‑й, и это был я — старшина Лавров, только что демобилизован из Вооруженных Сил СССР. Затем последовал антракт на шесть лет, который я провел в Киеве, в Театре им. Леси Украинки, а 13 февраля 1956 года начался второй и последний акт нашей пьесы.
Впервые я увидел Георгия Александровича в большом фойе БДТ, на общем собрании, когда его представляли коллективу в связи с назначением на пост главного режиссера. Ему было немногим более сорока лет… Энергичный, волевой, уверенный в себе человек, все поведение которого не сулило разболтанному и недружелюбному коллективу БДТ никаких шансов на успех в традиционной схватке с новым руководителем. О чем он громогласно и заявил, произнеся ставшую знаменитой фразу: «Я не съедобен».
Затем он продекламировал будущую творческую программу театра, которая слово в слово повторяла программу основателей БДТ в 1919 году, т. е. «романтическая драма, героическая комедия» и т. д. Мне показалось, что в тот момент это был продуманный и точный дипломатический ход. Новый шеф мне понравился, однако я считал себя артистом не очень подходящим для такого «возвышенного» театра и приуныл… Посоветовавшись с женой, актрисой БДТ В. А. Николаевой, мы решили продолжить начатые ранее попытки возможного перехода в другой театр. К тому же, именно в это время я получил предложение от Н. П. Акимова перейти в Театр комедии. Николай Павлович сразу же предлагал мне и роль в шкваркинском «Чужом ребенке», которого он собирался ставить. {194} Я написал заявление с просьбой освободить меня от работы в БДТ и направился к директору театра Коркину, который пришел к нам вместе с Георгием Александровичем. Говорят, что он был хорошим специалистом-администратором, но своей холодностью и высокомерием он у меня симпатии не вызывал, что еще больше укрепило меня в решении уйти в другой театр. Прочитав заявление, он сказал, что без главного режиссера решить этот вопрос не может, и обещал передать мое заявление Товстоногову после его возвращения из Москвы.
Через день я был вызван к шефу. И вот тут произошла сцена, которую я помню до мелочей, хотя с того дня прошло уже полвека…
Я вошел в кабинет… Георгий Александрович сидел за столом с пачкой сигарет в руках и как-то даже не очень обратил на меня внимание… Заявление мое лежало перед ним на столе… Посапывая, вынул из пачки сигарету, неспешно щелкнул зажигалкой, с удовольствием глубоко затянулся и шумно выпустил струю дыма… Пауза…
«У меня есть правило: никогда никого не задерживать, если кто хочет от меня уйти…» Он поднял голову и зыркнул на меня большими, увеличенными толстыми стеклами очков глазами… «Кроме того, я получил право на реорганизацию труппы, и мне предстоит уволить из театра около двадцати человек… Своим заявлением вы облегчаете мне задачу на одну единицу…» Пауза… Губы сжаты и — долгий шумный вдох воздуха ноздрями… «Но в данном случае я решил изменить своему правилу и предлагаю вам остаться на один год… Если через год вы захотите уйти, я обещаю не чинить вам никаких препятствий. Согласны?» Я слушал красивый, низкий, с рокотком, голос Георгия Александровича, смотрел на чисто выбритое волевое лицо с большим носом и лбом, на какие-то детские кисти рук, поросшие черными волосиками, почему-то казавшиеся неуместными… Не знаю, почему я сразу ответил: «Согласен». Я ни разу не пожалел о принятом тогда решении!
О режиссере Товстоногове написано очень много… Я мог бы добавить свои воспоминания о работе в блестящем актерском коллективе БДТ под руководством великого мастера. Каждая новая роль с Товстоноговым была для меня ступенькой в освоении актерской профессии. Каждая репетиция с Георгием Александровичем приносила наслаждение, и я с восторгом брался за каждую новую роль. В. Рецептер в своих журнальных заметках «Прощай, БДТ!»[lvii] истолковал это как «безотказность Лаврова». Да, от творческих предложений Товстоногова я не отказывался ни разу… Даже если они казались мне не слишком заманчивыми… Ни разу не отказался и ни разу не просил для себя роли… Я всецело верил ему. Я мог бы рассказать подробно о всех товстоноговских спектаклях, в которых я имел счастье принимать участие. Не всё и не всегда складывалось идиллически… Были у Товстоногова неудачи… А уж про артистов и говорить нечего, но было главное — безмерная любовь к своему театру, безоговорочная вера в нашего «Гогу» и яростное желание работать. Но об этом, повторяю, написано много и критиками, и театроведами, и моими коллегами-актерами. Мне хочется поделиться воспоминаниями о Товстоногове-человеке, о той стороне его незаурядной натуры, которая менее известна широкому кругу любителей театра.
У меня со временем установились достаточно доверительные отношения с «Патроном», как называл его Владик Стржельчик. В коротких заметках невозможно передать все, что помнится, все, что чувствуется.
За Товстоноговым закрепилась устойчивая репутация режиссера-диктатора, сильной талантливой личности… Все это так, но в то же время он был в чем-то по-детски наивен, доверчив (мог поверить порой самым фантастическим слухам). {195} И вот сочетание всех этих, казалось бы, несовместимых качеств, при большом уме и огромной эрудиции, придавало его личности удивительную объемность и притягательность. Обожал анекдоты и любил людей, умеющих хорошо их рассказывать. Сам с увлечением рассказывал, и первый начинал заразительно хохотать. Все вокруг, конечно, хохотали тоже — кто-то искренне, а кто-то только для того, чтобы не обидеть шефа. Вытаращив глаза, мог по пустякам дико орать на Дину Шварц, хотя все знали, как он любит и ценит эту маленькую, хрупкую, беззаветно преданную ему женщину. Это тоже была игра…
Вот пишу сейчас о Дине, а два часа тому назад мне позвонили… Дины тоже больше нет[lviii]… Ушел последний, пожалуй, самый близкий и преданный ему человек! Как неумолимо время!!!
Он легко верил слухам и, увы, всяким сплетням, что часто вредило и ему самому, и людям, искренне любившим и уважавшим его… Очень любил «игрушки»: модный пиджак, красивый автомобиль…
«Кира, вы видели, как я выкрасил “Волгу”? Краску я привез из Амэрики».
Но наши российские «умельцы» превратили модную краску «металлик» в обычную крупинчатую серебрянку, какой красят кладбищенские оградки, и Георгий Александрович вскоре был вынужден продать свою «серебристую» «Волгу»… А как он был счастлив, когда на заработанные на заграничных постановках деньги купил с помощью нашего посольства в Германии подержанный «мерседес»!!! В то время, когда у каждой «иномарки» на ленинградских улицах собиралась толпа зевак, это была действительно необычно прекрасная машина!
Но тогда, летом 1970‑го, «мерседеса» еще не было. Была «Волга», слава богу, еще не выкрашенная в серебряный цвет. Неожиданно Георгий Александрович предложил мне и Копеляну совершить путешествие в Финляндию на трех машинах. В то время индивидуальный туризм за границу, да еще на автомобилях, казался сказочным и невозможным! Но, тем не менее, через каких-то знакомых, по великому блату, Георгию Александровичу удалось получить через «Интурист» разрешение. Мы уплатили необходимую сумму, в которую входили стоимость ночлега в гостиницах и услуги переводчика, который должен был нас встретить при въезде в Хельсинки. Маршрут: Ленинград — Хельсинки — Тампере — Лахти — Ленинград. И вот, наконец, день старта! Договорились встретиться утром возле домика Петра I, рядом с которым жили Георгий Александрович и я. В назначенное время все три экипажа были в полной готовности. Дивное, прохладное летнее утро, приподнятое настроение и вполне понятное волнение. Надо заметить, что в то время мой шоферский авторитет был необычайно высок — водительский стаж аж с 1954 года, знание техники, полученное еще в военном училище, вызывали у «молодых шоферов» Товстоногова и Копеляна искреннее признание и уважение.
«Кира, неужели вы понимаете, почему все это крутится?» Ему это казалось непостижимым!
Договорившись о маршруте и средней скорости, с которой мы будем ехать, пожелав друг другу ни пуха ни пера, мы направились к машинам.
«Кира, вы не будете возражать, если я поеду первым?» — сказал шеф, взяв меня под руку. Я даже обрадовался: если Георгий Александрович впереди, я буду постоянно видеть его, и не надо будет оглядываться назад, все ли у него в порядке… «Конечно, Георгий Александрович! Так будет удобнее». И уже садясь в машину, шеф повернулся ко мне: «А вы, Кира, будете у нас техническим руководителем пробега». Моторы взревели, и три «Волги» тронулись в сторону Кировского проспекта… В первой — Георгий Александрович с Натэллой и Сандриком, {196} во второй — Фима с Люсей Макаровой, замыкали колонну мы с Валей Николаевой.
Благополучно доехав до Выборга и без особых хлопот переехав границу, мы миновали гостеприимно поднявшийся шлагбаум и сразу, резко, после тряской русской дороги выехали на идеально гладкое «заграничное» шоссе. Я оказался вторым, и передо мной шла машина Георгия Александровича. Проехав всего несколько десятков метров, я вдруг увидел, что левое заднее колесо у нашего лидера стало спускать, и он из всех сил старается удержать машину, которую стало тянуть влево. Я посигналил, мы остановились и вылезли из машин.
«Кира, с моим автомобилем происходит что-то странное… Его все время тянет в сторону!»
«Нет ничего удивительного, Георгий Александрович, вы где-то ухитрились проколоть колесо».
«Что вы говорите? Что же нам теперь делать?»
«Ничего страшного. Погуляйте несколько минут, а мы с Фимой и Сандриком заменим вам колесо на запасное».
Открыв багажник, мы достали запаску, заменили колесо и снова тронулись в путь. Но ехать без запасного колеса, да еще только-только очутившись заграницей, было как-то тревожно. И я предложил заехать на первую же бензоколонку и попробовать починить проколотое колесо. Через несколько километров мы действительно увидели станцию обслуживания. Она стояла в чистом поле, в нескольких десятках метров от шоссе. Кругом была холмистая равнина, и станцию хорошо было видно с дороги. Мы съехали с шоссе, по которому неслись машины, и тихонько подъехали к станции. Хозяину не стоило большого труда понять, что нам от него нужно, и через двадцать минут заклеенное колесо лежало в багажнике. А мы успели еще выпить по чашечке кофе. Поблагодарив и расплатившись, мы тронулись в путь и медленно стали подъезжать к шоссе, которое в это мгновение оказалось совсем пустым… И тут я увидел, что слева по шоссе приближается группа автомобилей со скоростью 120 – 140 километров час, как и полагается на автотрассе. Мы же, выезжая со второстепенной дороги, должны были, естественно, пропустить их и только потом выезжать на основную магистраль… Но — не на того напали, господа финны! Георгий Александрович, у которого лидерство проявлялось в любой ситуации, медленно, с достоинством, со скоростью сорок километров в час, выехал на трассу… Мы с Ефимом, не желая бросать своего ведущего, потянулись вслед за ним… Визг тормозов и ругань на финском языке, на которую шеф не обратил ни малейшего внимания, были вполне естественны… Дело в том, что на этом участке дороги висел знак «обгон запрещен»! И бедные, законопослушные финны вынуждены были, резко сбавив ход, тащиться несколько километров за тремя странными автомобилями с загадочными, нефинскими номерами. Шеф этого происшествия даже не заметил.
Далее, до тех пор, пока мы не въехали в Хельсинки, все вроде бы шло нормально. Мы встретились с нашим будущим переводчиком, он сел в головную машину к Георгию Александровичу, и три «Волги» въехали в чистенький, сияющий огнями город. Уже наступил вечер, и перед нами стояла только одна задача: благополучно добраться до гостиницы, где нас ждал ночлег. Но сделать это оказалось не так-то просто. Наш переводчик был убежденным пешеходом и совершенно не знал города как шофер — где можно ехать, где нельзя, где есть поворот, где нету… Но наш шеф не стал унижать себя подробным знакомством с финскими правилами движения и самоотверженно ринулся в паутину городских улиц. Скорость наша начала почему-то возрастать. Вероятно, от волнения. Мы {197} с Копеляном мужественно «сидели на хвосте» у шефа. Я только временами в ужасе закрывал глаза, кричал Валентине: «Боже, что он делает!» И устремлялся вслед за ним. Фима, как на крыльях, летел за нами — отстать мы не имели права: во-первых, мы никогда бы не бросили шефа, а, во-вторых, отстав от Георгия Александровича с переводчиком, мы бы уже никогда не нашли гостиницы, и ночевать бы пришлось на улице. А утром где их искать? И вот три странных автомобиля, будто связанные веревкой, нагоняя ужас на горожан и оцепеневших водителей автобусов и такси, выписывали кренделя по ночным улицам притихшего города, нарушая все принятые в мире правила движения.
«Стой!» — вопль переводчика я услышал, даже находясь в другом автомобиле. Георгий Александрович спокойно вылез из машины, с удовольствием затянулся сигареткой: «Поздравляю, друзья мои, мы у цели!» Перед нами приветливо сиял огнями отель, где, согласно путевке, мы должны были провести первую ночь нашего «автопробега».
Одну из следующих ночевок мы провели в чудесном курортном отеле в живописном месте под Тампере. Постояльцев было не так много: это место посещается главным образом зимой, здесь прекрасные условия для занятий лыжным спортом.
Придя утром на завтрак в ресторан, мы узнали, что по каким-то причинам про нашу маленькую компанию забыли и еще не успели накрыть для нас стол, попросив подождать несколько минут. Шеф был страшно недоволен — он очень хотел курить, а у него было строгое правило: никогда не курить натощак. Поэтому задержка с завтраком оборачивалась для него мучением, понятным каждому курильщику. Кроме того, в сложившейся ситуации он уловил оттенок некоторого невнимания к себе, даже оскорбительности. Он сердито прохаживался возле дверей ресторана, где не было заметно никакого движения. В центре зала одиноко стоял длинный стол, сервированный человек на двадцать для туристской группы, ночевавшей в отеле вместе с нами. Зал был пуст — группа еще не пришла. Прошло пять минут… Десять… Георгий Александрович решительно шагнул через порог, уселся в центр длинного стола, спокойно съел приготовленный там завтрак, с наслаждением закурил и весело сказал: «Когда эти горшки принесут мой завтрак, пусть поставят на свой длинный стол». Надо сказать, что мы не были такими решительными и ждали еще довольно долго, с завистью поглядывая на него, безмятежно сидящего в кресле с сигаретой в зубах.