Дубнов был аккуратным и активным участником этих совещаний, участвовал во всех редакционных комиссиях, которые занимались составлением докладных записок и информационных сообщений для мировой печати.
Помню, после одного такого заседания, весной 1916 года, часа в три, когда на улице уже было совершенно светло, мы вместе вышли и, так как заседали мы недалеко от квартиры Дубнова, я, обмениваясь с ним мыслями по поводу только что обсужденного вопроса, пошел его проводить. Дубнов жаловался, что он не может работать, что нет у него необходимого душевного спокойствия для этого, что современность не дает ему спокойно углубляться в прошлое, что он отвлекается от той работы, которую считает целью своей жизни, что, хотя он в такое время не может стоять в стороне от общественно-политической работы, но, как только наступит лето, он уедет за город и вновь отдастся своему делу.
Не помню, как он провел лето 1916 и начало 1917 года, но после Февральской революции он вновь был вовлечен в еврейскую общественную жизнь – возглавлял, если не фактически, то формально – переорганизованную Еврейскую народную партию, в которую вошли главным образом бывшие члены левых еврейских партий и из которой вышли некоторые старые ее члены.
Потом, в годы военного коммунизма, он, в холодной нетопленной квартире, полуголодный, сидел над своими рукописями, думая только о том, как бы устроиться так, чтобы закончить труд всей своей жизни. Он хлопотал о том, чтобы перебраться куда-нибудь, где возможно будет продолжать свою работу.
Осенью 1920 года, когда небольшой кружок его друзей захотел отпраздновать его шестидесятилетие, он воспротивился этому и убедил меня отложить до сорокалетия его литературной деятельности, то есть до апреля 1921 года. В апреле мы и отпраздновали этот юбилей в необычных для такого юбилея условиях. И, наконец, ему удалось перебраться в Вильно[23], куда он был приглашен в качестве профессора. Но там он задержался недолго и скоро переехал в Берлин.
У меня, как я уже писал, не сохранились его письма того времени. Жизнь в Берлине налаживалась с большим трудом. Издание его «Истории»[24], на которое он рассчитывал, не осуществлялось. Не было подходящего издателя. Материальное положение его было довольно печально. Но он не терял ни бодрости, ни трудоспособности. Письменный стол его, писал он, обогащается новыми рукописями, которые ждут своего издателя. В 1923 году я его навестил в Берлине. Он жил в то время отшельником. В городе он не бывал или почти не бывал. Он грустил на чужбине, но не переставал усиленно работать.
Почти через полтора года, в январе 1925, он мне писал (это письмо каким-то чудом сохранилось): «Часто думаю о всех наших, оставшихся в Питере и других местах родины, как о каких-то географически далеких, недосягаемых. Сижу сейчас в своем кабинете в зимний вечер, переношусь мыслью в былую обитель, на десять-пятнадцать лет назад: кажется, века прошли с тех пор, какой-то отошедший мир позади, весь в развалинах...»
«Теперь, – писал он в следующем письме, – выздоравливаю (он до того болел гриппом) и возвращаюсь к прерванной работе. На этот раз могу обрадовать Вас известием, что работаю уже над вторым томом «Древней истории». Один из старых друзей в Париже образовал там группу, которая пока решилась финансировать издание ближайшего второго тома, то есть покрыть расходы на набор, печать и бумагу (об авторском гонораре не приходится говорить). И вот я уже на днях сдал в набор первые отделы книги, и в апреле она должна появиться в свет. Что будет с остальными томами – неизвестно, но я рад, что сделал еще один шаг вперед. Независимо от этого, несколько улучшилось мое материальное положение, которое недавно внушало опасения, – платят немного немецкие издатели (немецкий перевод быстро печатается вслед за русским оригиналом), ожидаются кой-какие поступления от продажи прежних книг и других изданий. Плохо только то, что мы до сих пор еще не имеем своей квартиры и должны ютиться у немецких хозяев – жадных пиявок, отравляющих эмигрантам жизнь».
До 1928 года мы еще продолжали переписываться, а потом переписка прекратилась... Он, как и большинство оторванных от родины, не всегда и не вполне понимал, что у нас происходит. Отвечать на его письма, если они и получались, я уже не мог. Я знаю, что он мне посылал свои книги, но они до меня не дошли. Дочь его Ольга, переписывавшаяся с матерью, также должна была прекратить переписку, и я потерял связь с ним. В1930 году, когда в Берлине отметили его семидесятилетие, мне попалась варшавская еврейская газета с его письмом, где он с горечью отметил, что из самой дорогой для него страны, из родины своей, он ни одного приветствия не получил. Признаюсь, я письмо прочел со слезами на глазах.
Спустя несколько лет я неожиданно для себя получил от него письмо из Риги. Он писал, что встретился в Риге со старыми общими знакомыми, с которыми вспоминал нас со старой дружеской теплотой.
Прошло еще несколько лет. Умерла Ида Ефимовна – верный друг всей его жизни. Он остался одиноким стариком в чужом для него городе.
Когда началась Вторая мировая война, я часто с ужасом думал о нем, попавшем в плен к фашистам. Тогда мы еще не знали о зверствах фашистов. Тем не менее, зная его прямолинейность, я не сомневался, что он попадет в тяжелое положение. Действительность оказалась гораздо хуже, чем я тогда предполагал. В1943 году мы узнали, что фашисты расправились с восьмидесятитрехлетним стариком.
Отдав свыше шестидесяти лет своей жизни неустанной работе над еврейской историей, Семен Маркович закончил свою жизнь подобно тем евреям – героям средневековья, о которых он так вдохновенно повествовал в своей истории, которые бежали из страны в страну, чтобы в конце концов все-таки попасть в руки инквизиторов и кончить свою жизнь на костре, сохраняя верность своему национальному прошлому и своему народному знамени. И Дубнов бежал из страны в страну, чтобы быть, наконец, настигнутым в Риге злодейской рукой фашизма и погибнуть на фашистском аутодафе – в душегубке, на восемьдесят третьем году своей жизни. Ужасная, но полная исторического значения смерть для еврейского историка! В истории еврейского народа Дубнов останется не только выдающимся историком и публицистом, всю жизнь безустанно боровшимся за народ и его культуру, но и национальным героем, взошедшим на костер вместе с другими мучениками своего народа, показывая пример верности многовековому национальному знамени. Что сталось с его богатым архивом – мне неизвестно. Спасен ли он от гибели?[25]
«Еврейский мир»
Замысел беспартийного журнала. – А.И. Браудо. – Кадеты, эсеры и сионисты в редакции «Еврейского мира». – Споры о языке и общине. – А.Г. Горнфельд. – Раскол в редакции и закрытие журнала.
Живя за границей, я сотрудничал с петербургским журналом «Еврейская жизнь»[1] – вел там заграничную хронику и поместил несколько статей. Уже тогда у меня имелась связь и с журналом «Рассвет»[2]. Приехав в Петербург в августе 1906 года, я зашел в его редакцию. Редактор А.Д. Идельсон принял меня как старого знакомого, хотя прежде мы не встречались, а от сионизма я к тому времени уже отошел. Он предложил мне продолжать участвовать в «Рассвете» – я согласился и дал статью, направленную против «антижаргонизма» Клаузнера. Идельсон статью принял, но затем без моего ведома «смягчил» ее, – и я прекратил писать для этого журнала.
В редакции «Рассвета» я встретился со старым знакомым по Одессе Я.Н. Теплицким. Он работал тогда в эмиграционном отделе ЕКО и познакомил меня с Г.М. Португаловым, работавшим там же. Оба они состояли сотрудниками «Рассвета» и были недовольны позицией журнала в вопросах еврейской культуры: по их мнению, она не соответствовала Гельсингфорсской программе, принятой на незадолго до того состоявшемся сионистском съезде[3]. Теплицкий и Португалов стали уверять меня, что такое отношение к линии журнала разделяют многие его сотрудники, и предложили принять участие в созываемом ими совещании недовольных для обсуждения программы издания и возможного изменения состава его редакции. Я отказался, так как не считал себя, отошедшего от сионизма, вправе участвовать в обсуждении программы партийного журнала, однако со своей стороны предложил подумать о создании беспартийного литературно-научного журнала, в котором могли бы участвовать представители разных течений русского еврейства, за исключением поборников ассимиляции. Это предложение моими собеседниками было принято.
Я вызвался привлечь к делу Дубнова, Браудо и Ратнера, с которыми к тому времени находился в более или менее дружеских отношениях. Португалов взялся найти издателя. Но все его попытки в этом направлении ни к чему не привели. Тем не менее от мысли создать журнал мы не отказались и время от времени при встречах продолжали обсуждать свой план.
Наконец летом 1908 года мы решили организовать этот журнал на общественных началах. Мы составили циркулярное письмо и от имени фактически не существующей еще редакции «Еврейского ежемесячника» (так мы предполагали назвать наш журнал) разослали его предполагаемым сотрудникам и некоторым петербургским общественным деятелям. Не знаю, сохранился ли еще где-нибудь этот текст, и потому привожу его по имеющемуся у меня экземпляру.
«Тяжелое положение, – писали мы, – переживаемое в настоящее время русским еврейством, разгром общественных и ослабление национальных сил обязывают еврейскую интеллигенцию так или иначе реагировать на это явление: искать причины наступившей слабости, противодействовать ее дальнейшему развитию и доискиваться методов ее лечения.
Найти причины кризиса можно только путем всестороннего, объективного изучения социального материала, представляемого всем комплексом еврейской жизни в ее внутренних и внешних проявлениях, и беспристрастным исследованием всего пережитого, а укрепить национальный организм мы, в настоящее критическое время, можем и должны путем накопления национально-культурных сил.
Изучение еврейской действительности и накопление новых культурных сил – вот та подготовительная работа, которая может указать нам новые, не замеченные до сих пор пути. Приступить к этой работе – задача русско-еврейской интеллигенции. Задача велика, ответственна и неотложна.
Казалось бы, что теперь, во время общего смятения, при отсутствии возможности широкой политической работы, когда невольно освободившиеся силы могли бы отдаться объективному анализу пройденного пути, когда так необходимо раскрыть смысл переживаемого момента и осветить путь к будущему, – казалось бы, что русско-еврейская серьезная публицистика должна была бы играть руководящую роль в жизни народа. Между тем именно теперь, когда так велика нужда в серьезном литературном органе, который мог бы осуществить все указанные неотложные задачи, русско-еврейская периодическая печать почти совершенно уничтожена. Конечно, наблюдаемый в нашей политической жизни распад обусловлен, главным образом, общим политическим кризисом и дезорганизацией активных литературных сил. Однако, помимо общих причин, этот распад объясняется и специально – малочисленностью литературных работников и разобщенностью их среди различных партийных органов. Последнее явление, необходимое при нормальном строе жизни, приводит в нашей, еще не окрепшей, политической литературе к отрицательному результату: к отсутствию продуктов широкой публицистической мысли. А между тем в такой научной разработке жгучих вопросов еврейской жизни ощущается неудержимая потребность, культурная и национальная. И для удовлетворения ее нет иного пути, кроме пути объединения всех наличных литературных сил. Эту задачу поставила себе редакция «Еврейского ежемесячника», уже успевшая привлечь к себе некоторые лучшие силы русско-еврейской литературы.
Мы не хотели бы быть ложно понятыми и поэтому подчеркиваем, что не в единении или слиянии различных течений усматриваем мы нашу задачу, а в единении литературных сил. Мы хотим создать внепартийный орган, в котором культурные вопросы еврейской жизни займут главное место. От своих сотрудников редакция ожидает не партийной публицистики, а материала, опирающегося на объективные научные данные. Редакция стремится создать литературный и научный журнал не только по названию, но и по содержанию.
Но отказываясь от всякой партийной окраски, редакция, тем не менее, считает необходимым поставить известные рамки вокруг журнала, рамки достаточно широкие для того, чтобы различные течения могли найти в них место, но вместе с тем достаточно определенные, чтобы журнал из беспартийного не превратился в беспрограммный. Эти рамки редакция видит в лозунге борьбы за гражданское и национальное полноправие еврейского народа.
Уделяя место объективному изучению существующих в еврействе общественных течений, выходящих за рамки данной программы, и избегая при этом партийно-полемического тона, редакция не допустит, однако, уклонения вправо или влево от намеченных границ.
При таких условиях мы надеемся объединить вокруг нашего издания все наличные силы русско-еврейской литературы, всех тех, которые стремятся к плодотворной национально-культурной работе».
При помощи А.И. Браудо и С.М. Дубнова была организована небольшая группа, которая взяла на себя финансовые заботы о журнале. Наиболее активными ее членами были А.И. Браудо и В.С. Мандель. Участвовал в этой работе и сионист С.Е. Вейсенберг, а уж затем были привлечены М.М. Винавер и М.И. Шефтель.
К тому времени наступивший было застой в еврейской общественно-политической жизни начал преодолеваться. Петербургские еврейские партийные группы стали оживать. Вследствие этого задуманный нами план чисто научного и литературного издания перестал удовлетворять общественных деятелей, которых мы привлекли. Они потребовали, чтобы журнал уделял должное внимание и текущим общественно-политическим вопросам. Тем самым осложнилась задача организации редакции: для научно-литературного журнала вопрос о составе сотрудников и руководителе (в главные редакторы мы наметили Дубнова) решался значительно легче, чем для журнала общественно-политического. С изменением программы издания встал вопрос о привлечении в редакцию представителей различных групп и течений: надо было соблюсти «равновесие» в коллективе. Естественно, роль главного редактора журнала уже не могла сводиться к роли литературного и научного руководителя, он должен был обеспечить беспартийность журнала в межпартийной редакции.
Лично меня, стоявшего вне всяких петербургских партийных групп, привлекало научно-литературное издание, без «коалиционной» редакции и без необходимости постоянных компромиссов, без которых общественно-политический журнал с межпартийной редакцией невозможен. Такого же мнения держались Теплицкий и Португалов. Но поскольку мы согласились, хотя и без особого энтузиазма, на расширенную программу, пришлось сделать соответствующие выводы и по вопросу о составе редакции.
Первые организационные совещания происходили у Дубнова. Кроме хозяина квартиры, в них участвовали три инициатора журнала и Браудо. Ратнер в то время был уже за границей, его участие в редакционной коллегии было только номинальным. Вскоре в наш круг вошел также Ан-ский. С привлечением в финансовую комиссию Винавера и Шефтеля пришлось привлечь в редакцию и представителей Народной группы, возглавляемой Винавером.
Теплицкий и, главным образом, Португалов рекомендовали пригласить М.Л. Тривуса (Шми), которого Португалов характеризовал как наиболее терпимого «групписта» и как очень приличного и уживчивого человека. Иного мнения был Дубнов: он настаивал на привлечении Л.А. Сева и рекомендовал его как опытного редактора и широко образованного человека (сам Дубнов уклонялся от роли главного редактора и считал, что эту должность может занять Сев). Последняя кандидатура вызывала возражения не только со стороны Португалова и Теплицкого, считавших Сева заядлым антисионистом, но и со стороны Браудо и Ан-ского. Я не знал ни Тривуса, ни Сева, и относился к этому спору безразлично.
В конце концов были приняты и Тривус, и Сев. Таким образом, в составе редакции оказались С.М. Дубнов, А.И. Браудо, С.А. Ан-ский, Л.А. Сев, М.Л. Тривус, Я.Н. Теплицкий, Г.М. Португалов и я. Кроме того, числился еще М.Б. Ратнер. Все отделы журнала были распределены между членами редакции, причем каждый отдел обязательно должен был редактироваться двумя сотрудниками. Одним из этих двух обязательно должны были быть Дубнов или Сев. Председателем коллегии был избран Дубнов, мне передали секретарство и всю организационную часть.
В ноябре 1908 года редакция приступила к подготовке первых номеров журнала «Еврейский мир». Был разослан краткий проспект, подписанный всеми членами редакции, в котором сообщалось:
«"Еврейский мир" видит свою задачу в объективном исследовании научных, общественных и политических вопросов еврейства, в художественном воспроизведении еврейского быта и вообще в содействии развитию культурных ценностей нации.
Для выполнения этой задачи необходимо объединение наших литературных сил, ныне разбросанных между различными партийными течениями. "Еврейский мир", не отрицая законности общественной дифференциации, стремится к возможному объединению в общей культурно-национальной работе всех тех литературных деятелей, которые видят в свободном развитии еврейской нации и ее культуры основную цель своих программ.
Уделяя главное внимание всестороннему освещению жизни русского еврейства, переживающего в настоящее время сложный исторический кризис, "Еврейский мир" будет в то же время следить за жизнью и культурным творчеством нации во всех других местах. В этой области журнал будет с особым вниманием следить за великим фактором современности – эмиграционным движением и ростом двух новых центров еврейства, складывающихся в Америке и Палестине».
В январе 1909 года вышла первая книга журнала «Еврейский мир»[4].
Прежде, чем рассказать о нашей редакционной работе, я попытаюсь кратко охарактеризовать членов редакции и их взаимоотношения С. М. Дубнов, несмотря на большой интерес к журналу, старался по возможности ограничить свою работу в нем. Он не переставал твердить, что главная и основная цель его жизни – работа над «Историей евреев», а всякая другая работа отрывает его от этого. Аккуратно участвуя во всех наших совещаниях, он просил не загружать его редакционными заботами. Это было вскоре после его ухода из редакции Еврейской энциклопедии из-за разногласий с издателем и для того, чтобы всецело отдаться своему основному делу. Будучи идейным противником Народной группы, Дубнов сохранил дружеские отношения с Винавером. Он ценил несомненные таланты коллеги и считал его крупным общественно-политическим деятелем. Винавер, со своей стороны, всегда относился к Дубнову с максимальным вниманием и предупредительностью. В редакции Дубнов старался быть лояльным по отношению к Народной группе и ее представителям, которые сразу очутились там в недружелюбном окружении. В особенности он поддерживал их, когда дело касалось общей политики, поскольку здесь и сам примыкал к кадетской партии. Надо, однако, сказать, что «надпартийная» или «беспартийная» линия поведения ему редко давалась: будучи по темпераменту публицистом не без задора, он часто срывался с занятой позиции «надпартийного» арбитра.
Об А.И. Браудо надо было бы говорить особо и много. Хотелось бы посвятить ему особый очерк, но боюсь, что мне не удастся дать надлежащий портрет этого исключительного человека, одного из самых замечательных по душевным качествам людей, каких я встречал на своем долгом жизненном пути. Для этого нужно гораздо более умелое и сильное перо.
Незадолго до смерти А.Г.Горнфельда я уговаривал его писать воспоминания. В частности, мне хотелось, чтобы он написал о двух близких мне и любимых также им людях – об А.И.Браудо и С.Л.Цинберге. Мне хотелось, чтобы он оставил портреты этих двух столь разных, казалось бы, но столь близких по своим душевным качествам, благородству, скромности и неисчерпаемой работоспособности людей. Но Горнфельд был того мнения, что о петербургском периоде своей жизни ему писать не следует: он думал, что легче будет писать о детстве и ранней юности (оставил ли он такие записки, не знаю). Пользуюсь первым поводом, чтобы – хотя бы вкратце и по мере своих сил – рассказать о том, что я знаю о Браудо. Может быть, я последний из близко знавших его друзей. [После того, как этот очерк был мною написан, я узнал, что друзья Браудо выпустили в Париже в 1937 году сборник[5], посвященный его памяти. К моему глубокому сожалению, я не имел возможности ознакомиться с ним.]
Июль 1943
В русско-еврейской жизни самых последних лет XIX века и первых двух десятилетий XX века А.И. Браудо был одним из наиболее активных и беззаветно преданных своему народу деятелей. Всегда скромный, мало заметный для непосвященных, он без всякого шума, без лишних слов, систематически, изо дня в день отдавал свои силы и время делу еврейства, как он его понимал, на том участке, который считал в данное время наиболее актуальным. Надо ли было организовать общественное мнение Европы против гонений евреев царским правительством, надо ли было бороться внутри страны за равноправие и полноправие еврейства, надо ли было разоблачить гнусный процесс Бейлиса и обеспечить надлежащую судебную защиту обвиняемого, которая должна была перейти в обвинение против инициаторов процесса[6], надо ли было бороться против злостных наветов во время Первой мировой войны[7], надо ли было организовать помощь беженцам и насильственно выселенным из мест, близких к фронту, затевалось ли новое культурное предприятие, – А.И. всегда стоял в первом ряду наиболее активных деятелей. Его энергия была неисчерпаема. Но о его кипучей деятельности знали, как я уже сказал, весьма немногие. Помню, на Ковенском съезде[8], когда его имя было названо среди намеченных к избранию в Комитет общественных деятелей, сидевший рядом со мной за корреспондентским столом провинциальный журналист спросил своего соседа: «А кто такой Браудо?» «Должно быть, какой-то петербургский богач», – последовал ответ. Я не мог удержаться от смеха и на недоуменный вопрос моих соседей объяснил им, что этот «богач» живет на весьма скромный оклад библиотекаря петербургской Публичной библиотеки, еле сводит концы с концами и часто вынужден прибегать к мелким займам у приятелей, чтобы дожить до дня выплаты жалованья.
В Императорской Публичной библиотеке А.И. заведовал самым крупным в то время отделом –Rossica[9]. Кроме него в Библиотеке работал еще один еврей – А.Я. Гаркави. После Октябрьской революции Браудо оказался как-то в поезде в одном купе с военным моряком «из бывших». Тот заговорил с ним о нарождавшейся в то время Красной армии и с увлечением стал рассказывать о способностях «Лейбуша» и о его умении легко схватывать чисто военные вопросы[10]. Наконец, не подозревая, что его собеседник, старый видный работник Императорской Публичной библиотеки, типичный европеец по виду и по манерам, – еврей, моряк перешел на тему «еврейского засилья» и спросил: «А у вас в библиотеке "они" (евреи) тоже захватили все в свои руки?» «Кроме меня и Гаркави у нас нет евреев», – спокойно ответил Браудо.
Связи А.И. в ученом, литературном и чиновном мирах были огромны. У него, как у всякого человека, причастного к общественным делам, было много противников, но я никогда не слышал, чтобы кто-либо из них позволил себе сказать лично о Браудо что-нибудь плохое. Его реноме абсолютно чистого человека было вне сомнений для всех, знавших его.
Я познакомился с Браудо в конце 1906 года, вскоре мы сблизились, и наши дружеские отношения сохранились до конца его жизни, до его отъезда в заграничную командировку, откуда он уже не вернулся, скончавшись от паралича сердца в Лондоне. Последнее письмо от него я получил из Парижа, где жила его дочь. Письмо было грустное: дочери жилось плохо, да и он сам чувствовал себя неуютно в кругу старых друзей и знакомых – эмигрантов. К сожалению, переписка с Браудо, как и весь мой архив, исчезла в 1933 году[11].
Когда мы познакомились, я интересовался вопросом участия евреев в русском революционном движении и добивался разрешения работать в Рукописном отделе Публичной библиотеки, где хранились фонды нелегальной литературы. Для этого необходимо было согласие тогдашнего директора Библиотеки Д.Ф. Кобеко, либерального сановника, члена Государственного совета, придворного, сторонника еврейского равноправия. Дубнов познакомил меня с Браудо, а тот представил директору. Кобеко дал требующееся разрешение, заметив мне с ехидной улыбкой, что я зря трачу время и он-де знает точно и может меня уверить: участие евреев в революционном движении велико и несомненно для доказательства этого вовсе не требуются мои архивные изыскания, вопрос уже достаточно обследован и на основании гораздо большего материала, чем тот, который находится в Публичной библиотеке.
Между прочим, Кобеко рассказал А.И., как он, говоря с императрицей по еврейскому вопросу и считая, что на нее, воспитывавшуюся в Англии, произведет впечатление ссылка на эту страну, указал ей, что английские евреи давно уже пользуются равноправием. «Ну, а результаты, – парировала августейшая собеседница, – получились весьма печальные. Ведь они пролезли не только в нижнюю, но и в верхнюю Палату».
Работа Браудо в Публичной библиотеке немало способствовала его обширным связям в различных кругах петербургского общества. Кто раз встретился с ним, не мог не поддаться обаянию его личности. А.И. пользовался любовью и уважением как в кругах кадетской «Речи»[12] и народно-социалистического «Русского богатства», так и в кругах более левых элементов, до большевиков включительно.
Когда директор Департамента полиции Лопухин после своей отставки решил разоблачить Азефа, он связался с Бурцевым именно через Браудо. После ареста Лопухина А.И. некоторое время ждал ареста и короткое время даже не ночевал дома. Очевидно, у правительства не было тогда достаточных данных, чтобы привлечь Браудо к суду, однако «под подозрением» он остался до конца существования царизма.
В еврейской общественности Браудо занимал особое место. Происходя из интеллигентной ассимилированной семьи (отец был военным врачом и жил с семьей вне «черты оседлости»), в детстве и юности он почти не общался с евреями, еврейского языка и быта не знал. Учась в немецком университете в Юрьеве, он стал участвовать в еврейском студенческом кружке, а попав в Петербург, включился в еврейскую общественную жизнь.
Обширные связи в оппозиционных кругах, с одной стороны, и знакомство со многими видными чиновниками, с другой, давали Браудо возможность узнавать заранее о мероприятиях, подготовляемых царским правительством по отношению к евреям. Таким образом, среди петербургских соплеменников у него установилась репутация как бы уполномоченного еврейского общества по внешним делам. В отличие от барона Гинцбурга, на которого в официальном мире смотрели как на всееврейского ходатая, Браудо воспринимался в оппозиционной общественной среде как авторитетный представитель борющегося за свои права русского еврейства. Эта репутация укрепилась настолько, что и заграничные еврейские деятели смотрели на А.И. как на одного из наиболее осведомленных и признанных представителей русского еврейства.
Во время процесса Бейлиса, грозившего возродить средневековый навет и потому требовавшего внимания европейцев, Браудо – об этом знали очень немногие – был связующим звеном между русско-еврейской общественностью и зарубежными еврейскими деятелями. Бывало, в пятницу вечером А.И. выезжал курьерским поездом за границу для свидания с нужными людьми и уже в понедельник утром являлся в обычное время на службу, пропуская, таким образом, под каким-нибудь предлогом только один служебный день.
Когда произошла революция 1905 года, Браудо формально присоединился к петербургской еврейской Демократической группе, насчитывавшей десятка полтора членов. По существу, однако, он не принадлежал ни к одной группе, как не принадлежал и ни к одной русской политической партии. Если возможна «надпартийность», то Браудо был одним из редких ее представителей. Он был именно не внепартийным, а надпартийным: в строго парламентской стране такие люди занимают крупные государственные посты, пользуются всеобщим доверием и остаются на своих местах независимо от смены правительств.
После Октября он был назначен заместителем директора Публичной библиотеки и стал фактически единственным ее руководителем. Официально место директора одно время занимал Андерсон, бывший нововременец, перешедший в коммунисты. Браудо спас тогда чрезвычайно ценные фонды библиотеки от посягательств поляков[13]. Он принял экстренные меры и сообщил о них Ленину. Тот внимательно выслушал его и, улыбаясь, сказал: «Извините, Александр Исаевич, я не слышал, что вы мне сказали».
Кстати, расскажу о характерном для того времени эпизоде, смахивающем больше на анекдот. Как-то, когда я сидел у Браудо в его служебном кабинете, к нему явился молодой человек, представил мандат соответствующего учреждения и потребовал «списки всех книг, находящихся в библиотеке». Я с любопытством посмотрел не на этого человека, а на Браудо, ожидая его ответа. А.И. с обычным для него хладнокровием ответил: «Чтобы выполнить ваше требование, мне нужен большой штат квалифицированных работников и не меньше восьми-девяти месяцев сроку».
Выполняя фактически обязанности директора Публичной библиотеки, Браудо по своей скромности устранялся от формального занятия этой должности, несмотря на то, что она ему была предложена и он, по существу, был наиболее подходящим кандидатом на нее. Браудо считал, что во главе такого учреждения должен стоять ученый с крупным именем. По его предложению были приглашены Э.Л. Радлов и затем Н.Я. Марр. Но и при первом, и при втором реальное руководство Библиотекой оставалось в руках А.И. Браудо.