Петербургская еврейская общественность в начале века. – Создание русских сионистских кружков в Германии. – М.М. Винавер. – Сплочение перед гибелью. – С.М. Гинзбург. – С.Л. Цинберг. – И.А. Клейнман. – 1937 год.
В культурной жизни русского еврейства петербургские евреи стали играть более или менее заметную роль только в конце XIX века. До того времени некоторые петербургские евреи выступали только ходатаями перед центральной властью за своих «единоверцев», когда их постигала общая для всех русских евреев, или для одной общины, или даже для отдельных лиц беда. Но внутренняя жизнь – работа по укреплению и распространению основ еврейских знаний и религиозного культа, борьба между хасидизмом и его противниками, между «ревнителями» и сторонниками просвещения, между пионерами новой еврейской литературы и врагами ее – в основном концентрировалась вдали от столицы в крупных центрах черты оседлости, в таких, как «литовский Иерусалим», Вильно, в других менее крупных центрах и отчасти в выросшей на юге интернациональной Одессе. Не было в Петербурге такой ведущей группы, какую Берлин имел в лице Мендельсона и его учеников, сумевших распространить свое влияние далеко за пределы Берлина.
Даже во второй половине XIX века, когда в Петербурге появились еврейские учреждения, рассчитанные на действия в провинции, они носили филантропический характер. А появившаяся еврейская пресса опиралась на незначительное количество интеллигентов, оторванных от еврейской массы и не способных стать во главе и повести ее. Лишь в самом конце прошлого и в начале нашего века, в основном вместе с освободительным движением русского общества, в Петербурге появилась значительная группа еврейских деятелей, занявших ведущую роль в жизни всего русского еврейства. Вместо ходатаев, филантропов и благодетелей появились общественные и политические деятели нового типа, которые вместо опеки над «единоверцами» из провинции искали опору в массе еврейского населения, привлекали их к общей борьбе и совместной работе. Правда, у большинства новых деятелей оставалась некоторая оторванность от массы и далеко не всегда оправданное желание руководить из столицы всем русским еврейством, но, во-первых, рядом с ними появились уже люди, сами пришедшие из провинциальных еврейских центров, во-вторых, многие из тех, которые сами не были связаны с еврейской массой, были достаточно политически сознательны и понимали, что без тесного контакта с массами далеко в своей деятельности не уйдешь.
В девяностые годы, а затем в предреволюционные годы Первой мировой войны «еврейский Петербург» разросся в большой культурный и общественно-политический центр русского еврейства. За последние два десятилетия, в основном за годы, наступившие после 1905, еврейское население Петербурга увеличилось в несколько раз и заняло ведущую роль в культурной и общественно-политической жизни русского еврейства. Вместе с освободительным движением пришел конец руководству денежной аристократии и печальников по всем делам русского еврейства. Историческая правда требует сказать, что семья барона Гинцбурга, стоявшая во главе этой денежной аристократии, отнюдь не уподоблялась берлинской денежной аристократии конца XVIII века, которая заботилась только о своих интересах и готова была предать интересы большинства немецких евреев. Гинцбурги были преданы своему народу, но это были типичные старые ходатаи, противники всякой борьбы. Они стояли на страже старого еврейства, которое не прочь были подновить «просвещением». Гинцбурги были меценатами в хорошем смысле этого слова. Они, однако, далеки были от новых понятий об общественной и культурной работе. В этом своем понимании общественности они находили поддержку не только среди старых дипломированных интеллигентов, успевших занять входные места в чиновном и ученом мире, или среди крупных специалистов, но и со стороны некоторых более молодых, и, казалось бы, примыкавших к представителям новой общественности.
В некотором смысле к таким людям принадлежал честный, искренне преданный еврейскому делу Г.Б. Слиозберг. Он много лет работал с бароном Г.О. Гинцбургом и впоследствии не освободился от занимаемых им в старые годы позиций. Некоторые выступления Слиозберга, насколько я знаю, вызывали недовольство и даже осуждение среди его преданных друзей по Народной группе, в особенности, со стороны Винавера. Хотя злые языки некоторых противников Винавера острили, что разница между Милюковым и Винавером состоит в том, что Милюков смело идет на трибуну, чтобы публично сказать какую-нибудь глупость, которая ему взбредет в голову, а Винавер для этой цели посылает Слиозберга.
В последние годы жизни Слиозберга в Петербурге я часто встречался с ним и несмотря на его общественно-политические взгляды не мог не проникнуться к нему чувством симпатии за его прекрасные душевные качества и горячую бескорыстную преданность еврейским интересам, так как он их понимал. Знаю, что так же относился к нему Браудо.
В некоторой степени не освободился от старых понятий общественности и С.М. Гинзбург, который также работал много лет в непосредственной близости к барону Г.О. Гинцбургу и находился под впечатлением его благородной личности, которая, между прочим, пленяла и И.С. Тургенева, и В.С. Соловьева, и некоторых других деятелей русской литературы и искусства, знавших его лично.
С.М. Гинзбург не выступал открыто в защиту старых методов еврейской общественной деятельности, но в узком кругу он всегда высказывался за персональную политику отдельных лиц, стоящих над толпой, опекающих ее и умеющих обделывать все в тиши кабинетов. В глубине души он относился весьма критически к сторонникам участия народных масс в общественной и тем более в политической работе. Эти его взгляды неоднократно вызывали горячие споры в небольшом дружеском кругу, в котором мы с Гинзбургом остались в самые последние годы его пребывания в Ленинграде. Эти же взгляды проскальзывали и в некоторых работах, созданных им в последние годы его жизни.
Но с наступлением освободительного движения и с увеличением еврейского населения Петербурга старые деятели вынуждены были, против их воли, уступить место более молодым и более современным деятелям. Даже в Обществе распространения просвещения (ОПЕ) и в Обществе ремесленного и земледельческого труда (ОРТ)[1], в этих двух цитаделях старых общественников, основатели и старые руководители этих обществ должны были уступить свое место новым силам, выступившим на арену петербургской еврейской общественности. Еще до бурного 1905 года усилился голос еврейской прессы в Петербурге. Рядом с «Восходом», появилась «Будущность»[2], затем «Еврейская жизнь», а впоследствии, после закрытия «Восхода», – «Свобода и Равенство»[3], «Новый Восход» и «Еврейский мир». Особое место занимает первая еженедельная еврейская газета «Дер Фрайнд».
Если в последние предреволюционные годы, до 1905 года, появившиеся в еврейской общественности Петербурга силы действовали еще очень робко, не решаясь выступать резко против старых «представителей» русского еврейства, то после 1905 года положение круто изменилось. Надо иметь в виду, что до 1905 года еврейское население Петербурга состояло из небольшого количества богатых купцов и промышленников, из дипломированной полуассимилированной интеллигенции, да из бывших «николаевских солдат»[4] и ремесленников, пользовавшихся правом жительства вне черты оседлости. Авторитет «барона»*, миллионера Полякова[5], их друзей из числа «купцов первой гильдии» и их служащих и помощников был еще слишком велик, чтобы можно было с успехом бороться против их установок. Но когда после 1905 года в Петербург хлынуло большое количество евреев из провинции, демократически и национально настроенных, Петербург стал большим еврейским центром, богатым интеллектуальными силами. В Петербурге находился Центральный комитет Союза полноправия, в Петербурге находились евреи-депутаты Государственной Думы и Совещания еврейских общественных деятелей при депутатах, в Петербурге находился Центральный комитет русских сионистов. И, наконец, в Петербурге одно за другим возникали Еврейское литературное общество[6], Историко-этнографическое общество[7], Музыкальное общество[8], Театральное общество[9], Эмиграционное общество[10], Общество для научных еврейских изданий, а созданное в во время войны ЕКОПО развернуло огромную работу по всей стране, привлекло большое количество молодых преданных делу интеллигентных сотрудников, служивших примером для работников Земского и Городского союзов[11]. Литературное и Этнографическое общества устраивали литературные и научные собрания, на которых собирали большое количество слушателей. Концерты еврейской музыки, устраиваемые Музыкальным обществом и группой молодых талантливых еврейских композиторов, обратили внимание на еврейскую народную музыку и популяризировали ее в широких кругах еврейского общества. ОПЕ совершенно изменило свой облик и из общества небольшого количества богатых меценатов-просветителей превратилось в большое демократическое общество с обширной программой деятельности, соответствующей новым требованиям жизни. В Петербурге создали Институт высших еврейских знаний для людей, желавших усовершенствовать свои знания в области еврейской литературы, истории и в других дисциплинах[12]. При Историко-этнографическом обществе был заложен, по инициативе и трудами Ан-ского, музей[13], который имел все основания расшириться. Конечно, бывали и неполадки, бывали острые принципиальные трения, случалось (правда, редко), что под видом принципиальных разногласий люди сводили личные счеты, или, что случалось более часто – принципиальные разногласия переходили в личный конфликт. Но эти житейские шероховатости не останавливали ту большую культурную и общественную работу, которая творилась изо дня в день в еврейском Петербурге. Теперь, через много лет, после стольких событий в жизни русского и всего еврейства Восточной Европы, после столь крутой перемены в истории еврейства – воссоздания древнего исторического центра – теперь, когда смотришь более критически на былую деятельность и, конечно, более объективно на былые конфликты, теперь, оглядываясь с волнением назад, нельзя недооценить роль, которую играл в жизни русского еврейства «еврейский Петербург» времен его наибольшего расцвета. Но скоро наступило время заката «еврейского Петербурга». Интерес к еврейской национальной культуре и к еврейской общественности как будто бы сразу исчез.
Таково было положение в петербургском еврейском обществе, когда я в конце августа 1906 года впервые приехал в Петербург.
В Петербург я приехал с проектом организовать там издательство наподобие немецкого Reclamausgabe. Никакого реального плана на этот счет у меня не было. В Петербурге жил мой друг с детских лет Г. Абрамович, незадолго до этого поселившийся в Петербурге вместе с женой своей, сестрой его друга и моего старого приятеля З.И. Гржебина, который издавал журнал «Сатирикон»[14] и организовал издательство «Шиповник»[15].
С Абрамовичем и Гржебиным мы вместе провели один семестр в Мюнхене, где Гржебин работал в студии венгерского художника Гелотти. Абрамович учился в Политехникуме, но в основном бегал со мною по музеям, редко посещал университет и чаще рабочие собрания, на которых выступал Фольмар или другие видные социал-демократы, приезжавшие время от времени в Мюнхен. Одновременно мы усиленно занимались там пропагандой сионизма среди русско-еврейского студенчества, огромная часть которого примыкала к социал-демократам и враждебно относилась ко всяким «еврейским националистическим бредням». Мы там создали сионистский студенческий кружок, состоявший исключительно из русских студентов. В Мюнхене состоялась оргконференция сионистской демократической фракции, которая была созвана X. Вейцманом (тогда уже приват-доцентом) из Женевы, X. Гуревичем из Берлина и М. Гапкиным из Лейпцига. Эту оргконференцию решили созвать в Базеле во время предстоящего Пятого конгресса партии как первый съезд «сионистской демократической фракции»[16]. Всю организационную часть съезда взял на себя Вейцман.
В Мюнхене наш маленький кружок скоро расширился и занял заметное место в жизни русской студенческой колонии. Мы принимали живое участие в жизни русской колонии, но стали встречаться в особом кафе, где у нас был зал для наших кружковых собраний. Даже условный свист, по которому студенты отдельных корпораций и землячеств обыкновенно вызывали друг друга, мы создали свой.
Все это не мешало нам, однако, принимать участие в необычной для нас шумной уличной жизни в карнавальные дни (Fachingstage), когда весь Мюнхен высыпал на улицу или заполнял все кафе, и Король Карнавала заслонял в эти дни собою по популярности своей настоящих короля и принца – легенды Баварии выступали на передний план даже для правоверных мюнхенских бюргеров, толпившихся обыкновенно вокруг дворца, стремясь лицезреть его обитателей.
В Мюнхене я впервые увидел свободную – в сравнение с тогдашней царской Россией – картину, я присутствовал на большом рабочем митинге в несколько тысяч собравшихся в самой большой пивной Мюнхена, где ораторы публично подвергали резкой критике правительственную политику. На улице свободно продавались и читались оппозиционные газеты, свободно обсуждавшие и критиковавшие действия местного и общегерманского правительства; сатирические журналы остро высмеивали правительственные мероприятия и законы невзирая на лица, не щадя подчас и самого императора. Если власти и возбуждали тогда процесс против «оскорбителя», то это являлось только поводом к дальнейшим нападкам, а самое главное, это не уменьшало действия произнесенной перед большим собранием речи, напечатанной и распространенной в большом количестве газет или в популярном и распространенном журнале, в котором был помещен рисунок художника. В Мюнхене я получил возможность познакомиться с вольной русской печатью, о которой я в России имел довольно смутное понятие. В Мюнхене я попал в атмосферу, дышащую любовью к искусству. В музеях и на выставках можно было всегда найти множество студентов и молодых художников разных национальностей, рассматривающих и обсуждающих наиболее интересные экспонаты. И, наконец, немалое впечатление на всех, приехавших из России, произвела шумная, веселая, ярко расцвеченная уличная жизнь в особенности в карнавальные дни, которые происходили при участии почти всего города. Время, проведенное в Мюнхене, не могло не оставить след на всю жизнь. И теперь, более чем через полвека после того, как мы пережили все ужасы фашизма, с трудом верится, что именно в Мюнхене зародился фашизм, именно оттуда выступил на политическую арену Адольф Гитлер.
В несколько иной обстановке я оказался, переехав в Карлсруэ, когда я поступил в Политехникум на химический факультет. На химический факультет я поступил потому, что кто-то меня уверил, что в Палестине нужны химики. Спокойная жизнь в тихом Карлсруэ располагала больше к учебным занятиям, но и там я первым делом взялся за организацию студенческого сионистского кружка. Гржебин к тому времени уехал из Мюнхена в Париж, а Абрамович переехал ко мне в Карлсруэ. Вместе с ним мы там скоро сколотили небольшой студенческий кружок и ринулись в бой с противниками сионизма. От времени до времени мы ездили в Гейдельберг, чтобы слушать лекции старика Куно Фишера и профессора Тодде о Рихарде Вагнере, которым мы оба стали увлекаться еще в Мюнхене, но в особенности посещали Вагнеровские оперы в Карлсруэ под управлением известного дирижера Миттеля. В Гейдельберге училась будущая жена Абрамовича С. Гржебина, что его особенно влекло туда, а я там навещал моих старых приятелей С. Черниховского и И. Клаузнера, который уже жил там вместе с женой, также моей приятельницей из Одессы Ф. Верпик.
Вскоре мы, однако, были вынуждены оставить Карлсруэ. Решив, по совету приятеля нашего Фабрициуса Шаха, сотрудника «Berliner Tagenblat»[17] [нрзб.] организовать рядом с сионистским кружком еврейский национальный кружок, мы созвали большое собрание еврейских студентов разных землячеств, где мы выступили с нашим предложением. На собрание явилось несколько немецких евреев и небольшое количество австрийских евреев. Собрание проходили успешно, большинство собравшихся сразу записывались в ферейн*, но на второй день к ректору Политехникума поступил донос двух студентов, присутствовавших на собрании, что организуемый ферейн носит антинемецкий характер и агитаторы его – агенты враждебных Германии русских кругов. Через три дня всех присутствовавших на собрании вызвали к ректору и потребовали от них объяснений. К чести остальных немецких евреев, даже отказавшихся вступить в ферейн, должен сказать, что они, как и все австрийцы, резко протестовали против этого низкого доноса, но ректор, хотя явно не придавал особого значения доносу, счел нужным сделать внушение всем собравшимся, объявив выговор за непозволительное поведение всем русским студентам, а мне и Абрамовичу он объявил consilium abeundi, то есть совет добровольно уйти из Политехникума. При этом он нам объяснил, что мы можем спокойно закончить не только семестр, но и учебный год, что пока мы остаемся в Карлсруэ, мы никаким ограничениям не подвергнемся и по уходу мы получим обычный Abgans Zeugnigs* который полагается студентам, переводящимся в другой университет.
Абрамович переехал в Гейдельберг, а я уехал в Цюрих, куда скоро переехал из Берлина Н. Миркин и будущая его жена Г. Некрич. С Н.В. Миркиным мы с Абрамовичем познакомились на пятом Базельском конгрессе, а потом состояли в дружеской переписке. Я же с ним близко сошелся, и дружба наша сохранилась до конца его жизни. Жена его училась с женой моей в одной гимназии, потом они вместе учились на медицинском факультете в Берлине, затем одновременно перевелись в Цюрих, работали там у одних и тех же профессоров и почти одновременно сдавали контрольные экзамены в России в Военно-Медицинской Академии. Более сорока лет наши семьи прожили в тесной интимной дружбе несмотря на то, что последние двадцать лет Миркины жили в Москве, а мы проживали в Ленинграде. На следующий семестр после моего переезда в Цюрих туда перевелись Абрамович и Гржебин, приехали еще два наших товарища из Карлсруэ и несколько студентов и студенток из Берлинского кружка, где главенствовали Н. Сыркин и Н. Миркин.
Таким образом, в Цюрихе собралась значительная группа студентов-сионистов, и мы, конечно, не замедлили создать там сионистский кружок.
В Цюрихе имелась большая русская колония, в которую входили не только русские студенты и студентки – большей частью евреи, но и поляки, армяне и несколько болгар. В колонии имелись представители всех революционных течений: большевики, меньшевики, «рабочедельцы», эсеры, бундисты, которых Плеханов квалифицировал как «сионистов, боящихся морского путешествия», максималисты и т. д. На собраниях выступали специально приглашенные Ленин, Плеханов, Луначарский, Аксельрод-Ортодокс, Чернов, Житловский, Медем и другие. Борьба и грызня между всеми этими группами заслоняла собой существование небольшой группы сионистов, к которым почти все они относились одинаково отрицательно. Мы поэтому чувствовали себя там несколько в стороне от большой жизни русской колонии и старались распространять наше влияние на студентов-евреев других землячеств, имевшихся в Цюрихе в немалом количестве. В этой работе мы имели поддержку со стороны доктора Д. Фарбштейна, одного из докладчиков первого сионистского конгресса, социал-демократа, члена Цюрихского кантонального парламента, а впоследствии и общешвейцарского парламента. Абрамович и Миркин сумели подружиться с ним, запросто навещали его и приглашали на все наши вечеринки, которые он очень любил посещать.
Я слишком отвлекся от основной темы настоящего очерка. Жизнь русско-еврейского студенчества моего времени за границей заслуживает особой большой работы. Может быть, в последние тридцать лет за границей появлялись работы на эту тему, я во всяком случае не чувствую себя в силах взяться в конце моей жизни за такую большую работу. Мне, однако, хочется рассказать кое-что о личной моей жизни за это время. Это, кажется мне, пояснит и покажет место, которое я занимал впоследствии среди разных групп петербургского еврейства.
В последние годы моего пребывания в Цюрихе группа наша значительно усилилась: в Цюрих переехал на время Бертольд Файвел, приехал И. Эльяшев (Баал-Махшовес). Появились у нас и вновь прибывшие из России студенты, примыкавшие к сионистам-социалистам Поалей Цион[18], и нарождавшейся тогда группы Е[врей-ских] Социалистов]. Н. Сыркин, с которым мы находились в переписке и принадлежали к организованной им группе Хейрус[19], предложил нам послать кого-нибудь из нас в Лондон для организации народной демонстрации против ЕКО[20] и участвовать в поднимаемой берлинской группой Хейрус печатной агитации за идеи Хейрус. Из Берлина должны были приехать, если память мне не изменяет, сам Н. Сыркин и Б. Лацкий, из Гейдельберга, насколько я теперь могу вспомнить, А. Гурлянд, а из Цюриха Н. Миркин и Г. Абрамович. Из поездки в Лондон ничего не вышло, а печатная агитация ограничилась двумя небольшими сборниками, один на идише, а второй на древнееврейском под названием «Хамон»(«-Массы»), и небольшой моей статейкой «Сионизм и Народ», подписанной инициалами и появившейся в «Гашилоах»[21] с примечаниями лично знавшего меня редактора журнала Ахад-Гаама, в которых сказано было, что автор статьи – один из представителей нашего молодого поколения, учащийся за границей, и что в статье находится больше юношеского пыла, чем ясных и точных мыслей. Эта вполне справедливая характеристика, в сущности, относилась не только к автору статейки, но и ко всей группе Хейрус. В изданном на идише сборнике «Дер Хамон» я также напечатал под псевдонимом «Сионист» небольшую статейку, призывавшую к организации групп самообороны против начавшихся тогда в России еврейских погромов.
Так началось мое участие в еврейской прессе. Когда Вортсман создал в Лондоне «Дер идишер цукунфт», он пригласил меня на работу в свой журнал. Возможность иметь постоянный ежемесячный заработок мирила меня с работой в этом журнале, несмотря на очень частые конфликты с его редактором, совершенно не подходящим для этой работы ни по своим знаниям, ни по своим способностям, ни по своему литературному вкусу. А между тем своими редакторскими правами он пользовался довольно свободно – вычеркивая, исправляя и дополняя работы своих сотрудников. К чести его надо признать, что все это он проделывал отнюдь не из каких-либо личных предубеждений или желания подлизаться к кому бы то ни было, а только из интересов дела, как он его понимал. А понятия у него были довольно примитивные.
Моя работа в журнале Вортсмана привела меня к работе в журнале «Еврейская жизнь», где я стал помещать ежемесячную заграничную хронику. Еще до меня там стал работать Г. Абрамович, подписывавшийся псевдонимом Цви Авраами. Вслед за нами в «Еврейской жизни» стал печататься и Н. Миркин. В отличие от даровитого и импульсивного Абрамовича, всегда жаждавшего деятельности, активного участия в жизни, легко увлекавшегося, любившего полет мысли, идеи, настроения, не вдававшись глубоко в их анализ, Миркин, менее даровитый, но более солидный, занимавшийся в университете экономическими науками и готовивший там работу по вопросам аграрно-социальной политики, в сионистской прессе выступал только по вопросу палестинской колонизации. Абрамович же бросался в разные стороны. Он начал свою публицистическую работу с научного обоснования сионизма. К Седьмому сионистскому конгрессу он выпустил немецкую брошюру о политических проблемах сионизма. А затем в России он писал и по общим вопросам, и по вопросам архитектуры и искусства, всякий раз искренне уверенный, что на сей раз он нащупал единственный верный путь, которого все добиваются. Люди, знавшие его нетактичный характер, считали его честолюбцем, склонным к авантюризму. На самом деле он был легко увлекающимся и далеко не бездарным дилетантом в разных областях культуры и жизни.
Раньше всех нас Цюрих оставил Миркин, вынужденный по семейным обстоятельствам вернуться к своим родным в Киев. Там он принимал участие в местной газете «Киевские отклики», примыкавшей к народникам, и сблизился с «серповцами»[22], среди которых находились друзья его юности.
Абрамович уехал несколько позже Миркина. Он вошел в организацию сионистов-социалистов[23]. Одно время он, по заданию ЦК этой партии, разъезжал по провинции, выступая с лекциями и докладами о задачах партии Сионистов]-социалистов]. Скоро он от этой партии переехал в Петербург, где его ближайший друг и брат его жены З. Гржебин уже занимал некоторое положение. Там он увлекся историей русского революционного движения, работал для «Календаря революции»[24], выходившего под редакцией В.Л. Бурцева и от времени до времени писал статьи на эту тему в русских газетах. От сионизма и еврейской тематики вообще он отошел.
Мой отход от сионизма случился в Цюрихе. Раскол в сионистской организации и появление группы «территориалистов»[25], к которым пристали и некоторые мои товарищи по работе, заставили и меня задуматься над некоторыми вопросами, которые не казались мне до того времени ценными. Не поколебался я в своем отрицательном отношении к «территориализму»: во имя абстрактного территориализма, было ясно для меня, нельзя поднять движение в народе и нельзя строить его будущность, не имея перед собою реального конкретного объекта, не говоря уже о вековых традициях и надеждах, связанных с исторической родиной. Не удовлетворяла меня, однако, и позиция «палестинских сионистов», свернувших великие знамена политического сионизма и готовых было вернуться к позициям «Любителей Сиона»[26]. Поднявшаяся волна русской революции с ее широкими лозунгами политической и национальной свободы повернула и мое внимание, как и внимание большой части моих ровесников, в эту сторону и на последствия, которыми это событие может повлиять на нас, евреев. Сион отдалился, казалось, на бесконечно долгое время, а идея политического и национального освобождения русских евреев, то есть большинства еврейской нации, маячила перед глазами, как совсем близкая пристань.
В таком настроении я приехал в Петербург. По дороге я остановился в Вильно, где жил Н. Сыркин, блокировавшийся тогда с группой Возрождение[27], хотя он не сходился с ними по многим основным вопросам. Сыркин жил там, на даче в Антаколе[28], где и помещалась штаб-квартира группы Возрождение. Я поселился у Сыркина, где в дружеской обстановке в гостеприимной семье хозяина и милой жены его, с которой я познакомился еще в 1903 году в Берлине, я прожил около десяти дней. Само собой понятно, что эти дни и чудесные вечера в прекрасном антакольском лесу проходили во взаимных вопросах, рассказах и обсуждениях общего положения и ауспиций для еврейского национального дела.
В Россию я приехал после роспуска первой Думы, а в Петербург после покушения на Столыпина[29]. Встретившие меня на вокзале Гриша (Абрамович) с С. Гржебиной повезли меня к себе в Териоки[30], где они жили на даче. Териоки, как и другие места Финляндии, были переполнены представителями оппозиционных групп, предпочитавших на время уехать из Петербурга. В Финляндии, на расстоянии нескольких километров от столицы, русские граждане тогда еще чувствовали себя в безопасности от русской полиции. Короткое время там более или менее открыто жили люди, скрывавшиеся от преследования русской полиции. Это было, как я уже говорил, сейчас же после взрыва на даче Столыпина. Смелость, с которой взрыв этот был проделан, вызывала всеобщее удивление, а у многих, в особенности молодых революционеров, восхищение. Значительное количество ни в чем не повинных жертв, случайно бывших в это время в канцелярии Столыпина, вызвало осуждение этого покушения, от которого сам объект покушения остался невредим. Начавшееся жестокое преследование революционеров, заставило кой-кого убраться подальше от границы, но тем не менее оставшиеся в Териоки русские из числа предпочитавших оставить на время Петербург продолжали открыто обсуждать события и даже приветствовать этот «смелый и достойный ответ на разгон Думы». Гриша готовил тогда под редакцией В. Бурцева «Календарь русской революции», был всецело поглощен историей русского революционного движения и под влиянием Бурцева оправдывал взрыв на Аптекарском острове. В это время он был всецело поглощен общеполитическими вопросами, и еврейский вопрос уже отошел для него на задний план. Я прожил в Териоки около двух недель. В город приезжал только для того, чтобы бывать на спектаклях гастролировавшего тогда в Петербурге Московского Художественного театра, которые я и Абрамович смотрели вместе. Спектакли эти произвели на нас потрясающее впечатление и несколько отвлекали наше внимание от политических дискуссий, которыми мы больше всего были заняты.
Переехав из Териоки в Петербург, я прежде всего должен был собрать материал для статей, которые, я еще до отъезда из Цюриха, обязался написать для американского еврейского еженедельника[31], выходившего под редакцией К. Мармора, тогда левого сиониста, но впоследствии ставшего ярым проповедником большевизма в Америке. Я должен был написать для этого еженедельника, о созданном в России Союзе еврейского полноправия[32] и о деятельности депутатов евреев в первой Думе. К тому времени, когда я приехал в Россию, первая Дума уже была разогнана, а Союз полноправия уже распался. Надежды, вызванные первой Думой, еще не были рассеяны, несмотря на нанесенные удары. И в еврейском обществе тогда не терялись еще надежды на новое светлое будущее. Столыпин разыгрывал роль умеренного либерала и противника антисемитских эксцессов. В Петербурге развернулась широкая еврейская общественность. На место старых «представителей», привыкших хозяйствовать в тиши кабинетов власть имущих – выпрашивать, вымаливать, а то и покупать милость, – на место этих ходатаев пришли новые люди, громко требующие принадлежащие нам права, публично раскрывающие злоупотребления и преступления власть имущих. Союз полноправия заговорил не только о гражданских и политических правах, но и о национальных правах еврейского населения России. Но в Союзе скоро возникли разногласия, и он фактически распался.
[...В Петербурге я застал письмо от Мармора, корреспондентский мандат, денежный перевод и напоминание о моем обещании. В письме он предлагал мне писать о настроениях петербургского еврейского общества и о расколе в Союзе полноправия. Это мое обязательство послужило поводом к моему знакомству с Юлием Исидоровичем Гессеном, бывшим секретарем Союза. О Гессене я знал, как о сотруднике «Восхода», в котором он печатал свои первые статьи по истории евреев в России].
Не помню, написал ли я о Союзе полноправия для еженедельника Мармора, или я написал, и статья не была напечатана вследствие прекращения этого издания, но Гессен первым информировал меня о внутренних перипетиях в Союзе. От Гессена я узнал, о том, что, как в Союзе полноправия, так и среди депутатов-евреев первой Думы были разногласия не только по вопросу о специальной еврейской группе в Думе, но что не менее острые разногласия общего и личного характера существовали и между противниками еврейской группы в Думе. Я узнал, что поведение Винавера и его группы давно уже вызывали недовольство более демократически настроенных элементов из числа противников сионизма, обвиняющих их в желании узурпировать представительство русских евреев. Гессен назвал Брамсона как первого демократа и противника Винавера. Впоследствии, когда я несколько ознакомился с петербургскими еврейскими группами и группками, я убедился в том, что в этих кругах не малую роль играл и личный момент. Должен, однако, сказать, что этот упрек ни в коем случае не должен быть отнесен к Брамсону, которого я скоро после моего приезда узнал и в течение многих лет наблюдал в его общественной работе.
На еврейской общественной арене в Петербурге Брамсон появился почти одновременно с Максимом Моисеевичем Винавером, но Винавер к тому времени уже выдвинулся как выдающийся юрист и несмотря на то, что как еврей он до 1904 года числился помощником присяжного поверенного[33], скоро занял одно из первых мест в среде русской адвокатуры. Как инициатор и руководитель Историко-этнографической комиссии при Обществе просвещения между евреями[34], а затем фактический руководитель «Восхода», он занял видное место в еврейской общественности. Незаурядный оратор, выдающийся политик и парламентарий, исключительный по своему умению вести как многолюдные общественные и политические собрания, так и небольшие научные и общественные заседания, он постоянно выдвигался как председатель. На съездах адвокатов ли, писателей, кадетской партии, еврейских общественных деятелей, на общих и небольших собраниях Винавера выбирали в председатели и вручали бразды правления. При умении обходить острые углы и привлекать на свою сторону «беспристрастных», он, когда это ему требовалось, круто обходился с не соглашавшимися с ним, не замечая сегодня того, с кем он еще вчера заигрывал. Среди общественных деятелей в Петербурге не было, кажется мне, ни одного, который вызывал бы к себе столько раздражения со стороны своих противников, как Винавер. Но вместе с тем он пользовался личными доброжелательными отношениями не только стариков, но и некоторых противников. Дубнов – идейный противник его в вопросах еврейской политики – сохранил с ним добрые приятельские отношения до конца жизни. А Винавер даже в эмиграции, живя в Париже, не переставал интересоваться работами и личной судьбой Дубнова.
Горнфельд до конца жизни высоко ценил личные отношения с Винавером несмотря на то, что он – мне это приходилось слышать от самого Горнфельда – отрицательно относился к его общей политической карьере. Винавера не удовлетворяла роль в еврейской общественности: хотя, как мне кажется, именно эта сторона его деятельности была ближе всего его сердцу, он стремился к большой политической карьере в общегосударственной жизни. И Горнфельд, знавший Винавера много лет, считал, что в этой истории Винавера больше занимал вопрос о его личной роли, чем сущность самого вопроса. В этом смысле он противопоставлял Винаверу П.Н. Милюкова.
Иным человеком был Леонтий Моисеевых Брамсон. В своей общеполитической работе Брамсон предпочитал идти вглубь, не стремясь к руководящим ролям. По настроению и методам работы он был народником. Начав свою общественную работу в Обществе просвещения, он, сын состоятельных родителей, оставил юридическую карьеру и отправился в еврейскую народную школу. При создании в Петербурге Еврейского колонизационного общества Брамсон, привлеченный в члены Совещательного бюро, организует и заведует работой статистических исследований Общества, выпускает двухтомный сборник материалов об экономическом положении в Палестине и оставляет работу в школе, беря на себя фактическое заведывание всеми делами Петербургского комитета ЕКО. Во время освободительного движения он выступает против петербургских еврейских деятелей и за привлечение к работе возможно большего числа провинциальных деятелей. Вместе с Браудо и Ландау он организует Еврейскую демократическую группу[35], а когда прошел в члены первой государственной Думы, занимает там место среди трудовиков, близких ему по своим народническим настроениям.
В то время, когда я с ним познакомился, он после долгого перерыва вернулся к адвокатской деятельности, которая давала ему очень скудные средства к существованию. Но и тогда он уделял большую часть своего времени общественной работе, на которую всегда смотрел как на основную работу своей жизни. Он никогда не ограничивался одними выступлениями на собраниях или простым участием в заседаниях Комитета, а всегда брал на себя определенную работу, которую с величайшей добросовестностью выполнял. В спорах с противниками он никогда не переходил на личную почву, а держался строго принципиальной линии, чем отличался от многих других общественных деятелей петербургского еврейства. Во время Первой мирово<