Статья Горнфельда была наиболее спорной в первой книжке журнала. Она вызвала дискуссию не только внутри редакции, но и в кругах читателей, главным образом петербургского еврейского общества. Противники «жаргона», среди них сионисты, встретили ее сочувственно, сторонники – с некоторой обидой. На самом деле ни первые, ни вторые не были правы. По существу Горнфельд занял по отношению к идиш положительную позицию, и если он и был не вполне справедлив к существовавшей идишистской литературе, проглядев, например, такого большого писателя, как Шолом-Алейхем, то в своем подходе против обезличения идишистской литературы в чаянии перевода на русский язык и из желания подогнать свое произведение под вкус читателя-нееврея – он был безусловно прав. В этой острой критике беспочвенной, оторванной от жизни, «повсеместной» (как один из таких писателей определил место действия своей драмы) литературы лежал центр тяжести статьи Горнфельда.
Во второй книжке журнала разногласия в редакции вызвала статья С.О. Марголина «Торговля и промышленность как факторы коллективного творчества». Эта статья, как и статья Горнфельда, появилась с примечанием от редакции. Попытку Марголина обосновать «еврейскую коллективность» (национальную общность) творчеством евреев в области торговли и промышленности Дубнов охарактеризовал, как концепцию «кожевенно-промышленного национализма». Тем не менее статья эта была помещена, насколько я помню, без всяких изменений. Однако Марголин уверовал в то, что его концепция является новым словом еврейской историографии, почувствовал себя обиженным тем, что статья его не была помещена в первой книжке журнала, хотя он ее сдал задолго до ее выхода в свет. И это послужило поводом для недовольства Марголина мною. Я это отмечаю потому, что за время моей работы в «Еврейском мире» я неоднократно, без какой бы то ни было вины с моей стороны, вызывал недовольство и недружелюбное отношение к себе со стороны некоторых сотрудников журнала. Будучи только одним из членов редакции и одним из младших ее членов, я, конечно, не мог гарантировать прием и даже очередность помещения статей. Между тем по обязанностям своим я, больше чем кто-либо другой из членов редакции, сталкивался с авторами, и все свои претензии они предъявляли мне. К тому же я всегда считал себя обязанным защищать позицию редакции, даже в тех случаях, когда внутри редакции я оставался в меньшинстве. Таким образом, у авторов создавалось мнение, что я главный виновник их «обид», и они затаивали недоброе чувство ко мне. К числу таких моих врагов принадлежал и Марголин, человек, безусловно, небанальный, но страдавший обидчивостью «непризнанного гения».
Помещенная во втором номере журнала, под псевдонимом «Аяк Бахар» заметка Дубнова «Нигилизм или одичание» явилась для сионистского «Рассвета» поводом для выступления против «Еврейского мира», как против «воинствующего антисионистского органа». Заметка Дубнова была направлена против редактора «Рассвета» А.Д. Идельсона.
А.Д. Идельсон, милейший человек, вызывавший к себе симпатии друзей и знакомых, остряк с большим чувством юмора и с большой дозой чисто еврейского скепсиса, искал всегда во всякой высказанной мысли ее отрицательные, поддающиеся высмеиванию стороны. В шутливом разговоре он однажды мне сказал: «Вы, антисионисты, понятия не имеете, как и что писать против сионизма; поручили бы это мне, я бы вам показал, как можно писать против сионизма». Его фельетоны были остроумны и бывали едки, но Идельсон был не только фельетонистом «Рассвета», а и руководителем его, автором большинства руководящих статей партийного органа. Шутки и парадоксы, годные для фельетона, не всегда уместны в руководящей статье, а Идельсон оперировал парадоксами и шутками. Дубнова, в литературной деятельности которого главенствовал пафос положительных идей, раздражали парадоксы Идельсона и его презрительное отношение ко всякой культурной работе в странах рассеяния – в Голусе. Как публицист Дубнов умел разить противника и в своих полемических приемах отнюдь не избегал резкостей. Психология Идельсона и склонность его превращать серьезный вопрос в материал для фельетона были чужды Дубнову и вызывали в нем раздражение. В заметке «Нигилизм или одичание» он дал волю своему раздражению и резко обрушился на «Рассвет» и его редактора. Редакция «Рассвета» приняла эту заметку как casus belli и объявила «Еврейский мир» антисионистским агрессором, подлежащим бойкоту.
Если бы Идельсон был в это время в Петербурге (насколько я помню, он в это время находился за границей на сионистском совещании), он, я уверен, вместо резкого и даже грубого выступления против «Еврейского мира» использовал бы этот инцидент для очередного фельетона. Но товарищи его обиделись, главным образом, за любимого и почитаемого руководителя журнала и объявили «Еврейскому миру» «священную войну». Однако грозный и грубый окрик «Рассвета» прошел для нашего журнала без всяких последствий, так как он не встретил отклика не только у сионистов из нашей редакции, но и в сионистской прессе, а на Гамбургской конференции русских сионистов некоторые делегаты стали на сторону «Еврейского мира» в его споре с «Рассветом» и резко высказались против выступлений этого журнала по вопросу о еврейской культуре в диаспоре.
Тем не менее в редакции с каждым номером все больше проявлялась невозможность сохранить строгую беспартийность журнала. Как я уже сказал, в конце 1908 и в 1909 году (время возникновения нашего журнала) петербургские еврейские общественные круги вновь зашевелились. Вновь ожили распри и споры между разными кружками и группами. Как мы ни старались держаться в стороне от этих кружковых споров, нам это не удавалось. Представители Группы стремились к «беспартийности», неприемлемой для других членов редакции. Они очутились в незначительном меньшинстве. Между тем их положение в редакции не соответствовало их удельному весу в деле финансирования журнала. Большинство пайщиков журнала было привлечено при помощи Винавера, который сам относился к журналу осторожно и не скрывал своего недоверия. «Я ведь не Э.М. (один из пайщиков журнала), – сказал он мне как-то, – который дает деньги только потому, что брат (деятельный член хозяйственного комитета журнала) привлек его, а сам не читает журнал и не интересуется им». Винавер, конечно, понимал значение прессы и, когда ему было нужно, он и свои деньги давал, и других умел привлекать. «Восход»[25] существовал только его заботами. Наш же журнал находился в каком-то странном положении. Большинство людей, дававших деньги на его издание, давали их не потому, что сознавали его необходимость, а потому, что Винавер пригласил их на чашку чая и сказал, что такой журнал нужен и что на это дело надо дать всего несколько сот рублей. Были, конечно, и пайщики, следившие за журналом и сочувствовавшие ему, но их было совсем мало; лишь после ухода «группистов» они взяли на себя заботу об издании «Еврейского мира», но ненадолго.
Финансовое положение журнала было с самого начала его существования весьма необеспеченным. Не было случая, чтобы журнал заранее был обеспечен хотя бы на пять-шесть месяцев: средства собирались на самое ближайшее время, а когда эти средства иссякали, Винавер привлекал новых пайщиков, вернее жертвователей, которые поддерживали журнал еще на короткое время. Очевидно, Винавер не считал нужным обеспечить журнал на длительный срок и таким образом сделать его более или менее независимым. Так или иначе, но главными финансистами журнала были «групписты». Поэтому представители их в редакции считали себя богатыми женихами и при этом всегда обойденными. Особенно подчеркивал это Тривус, и в особенности он возмущался мной, самым молодым членом редакции, не имевшим за собой никакой группы.
Тривус был мне крайне несимпатичен. Меня раздражала его благочестиво-лживая речь, его постоянная игра на несколько фронтов, вся его позиция лояльного чиновника, хитро подмигивающего оппозиции. Я мало скрывал свою антипатию к нему, что, может быть, и было не вполне деликатно. Если я и с Севом большей частью расходился, то эти расхождения не носили личного характера. С Тривусом же мы просто не выносили друг друга, и редко редакционное заседание проходило без личных столкновений между нами. Тривус меня ненавидел, и, когда «групписты» уже ушли из «Еврейского мира», Тривус в поздравительном письме Ан-скому по поводу его юбилея не мог удержаться от личного выпада против меня. Ан-ский показал мне это письмо, прибавив, что он, Ан-ский, меня ценит именно за то, что Тривус меня так не любит. При этом он мне рассказывал, что Тривус, Сев и сам Винавер его долго уговаривали уйти из «Еврейского мира» и перейти в «Восход».
Особенно обострились отношения в редакции перед Ковенским совещанием. Подготовленное Винавером и Слиозбергом в тайне от других общественных деятелей, совещание и приглашенные на него по их указаниям «представители еврейских общин» должны были, очевидно, создать еврейский «представительный орган», в котором за группистами осталась бы руководящая роль. Способы подготовки этого совещания и методы созыва его не могли не вызвать недовольства еврейской демократической общественности. В особенности же против них восстали петербургские круги и кружки, усмотрев, не без основания, в этой акции желание создать под видом беспартийного съезда одностороннюю «группистскую» организацию. Этот группистский маневр обострил взаимоотношения и в составе нашей редакции. Если до этого «групписты» шли по разным вопросам на уступки, то в вопросе о съезде они заняли непримиримую позицию. До самого съезда журнал вынужден был обходить вопрос о его организации полным молчанием, и лишь в последней перед съездом книжке, во «Внутренней хронике», дана была небольшая, никого не удовлетворившая заметка о созыве совещания.
Между тем борьба вокруг предстоящего съезда все больше усиливалась, главным образом в петербургских еврейских кругах. Беспартийность «Еврейского мира» потеряла всякий интерес для «группистов», готовившихся «захватить власть». Им нужен был свой «беспартийный» орган. И, в тайне от остальных членов редакции, они стали готовиться к возобновлению с начала 1910 года еженедельника «Восход»[26]. До конца же 1909 года они оставались в редакции «Еврейского мира».
Когда редакция решила послать в Ковно на съезд своего специального корреспондента, Дубнов и Браудо предложили послать меня. Сев и Тривус – последний очень запальчиво – возражали против моей кандидатуры и горячо рекомендовали послать Ан-ского. Но Ан-ский отказался в мою пользу, и всеми голосами против Сева и Тривуса решено было послать меня.
К тому времени «секрет» возобновления «Восхода» уже был нам известен, и мы со своей стороны стали также готовиться к переходу «Еврейского мира» на еженедельное издание.
Моя статья о Ковенском совещании поступила в редакцию, когда раскол в ней уже был совершившимся фактом, хотя формально Сев и Тривус еще числились членами редакции. В той же книжке, в которой была напечатана моя статья[27], появилось и заявление Сева и Тривуса о выходе из состава редакции. Вместе с этой книжкой был разослан проспект новой еженедельной газеты «Еврейский мир». Тем более «групписты» были удивлены спокойным тоном моей статьи. Позиция моя в вопросе о принудительной принадлежности к общине[28] расходилась не с позицией Винавера, а с позицией Ландау и Сакера, новых моих товарищей по редакции. Слегка коснувшись вопроса о методах организации съезда, я не счел нужным еще раз, post factum, поднимать спор о них. Не оправдывал я и бойкота съезда, приведшего лишь к ослаблению позиции демократических кругов на съезде. Не отрицал я и положительной роли съезда.
Все это удивило «группистов», считавших меня, по характеристике Тривуса, одним из «злобствующих» врагов Группы, хотя я никогда, ни до ухода «группистов» из редакции, ни после их ухода, не участвовал в междугрупповых спорах и склоках петербургских еврейских деятелей, держась всегда в стороне от них. Встретившись со мной после появления моей статьи, Винавер отдал должное ее беспристрастному тону и только «пожалел», что я не заехал познакомиться с материалами о созыве съезда. Я бы тогда, по его мнению, не поддержал упреков по поводу методов созыва его. Я ему ответил, что ознакомление с материалами его архива вряд ли способствовало бы большей моей объективности. Тем не менее, в конце 1914 года, когда беженцев-евреев из Западного края пустили в запретные губернии вне «черты» и я задумал создать в Петербурге ежедневную газету на еврейском языке, Винавер предложил мне свою помощь, не ставя никаких условий насчет состава редакции, довольствуясь только моим заявлением, что я стою на оборонческой точке зрения и пораженческих выступлений в газете не допущу.
С возобновлением «Восхода» перед общественными деятелями, не примыкавшими ни к сионистам, ни к «группистам», встал вопрос о создании своего органа. Но этот «свой» орган должен был, в отличие от «Рассвета» и «Восхода, опять-таки быть межпартийным.
С нового 1910 года русско-еврейская пресса обогатилась двумя новыми еженедельниками: «Новый Восход» и «Еврейский мир».
В состав редакции «Еврейского мира» вошли «демократы» – А.И. Браудо, Г.А. Ландау, Я.Л. Сакер, сионисты – Теплицкий и Португалов, Фолкспартей – Дубнов, который фактически устранился от редакции, беспартийные – С.А. Ан-ский, С.Л. Цинберг и я.
О Сергее Лазаревиче Цинберге, трагически погибшем в 1938 году, с которым у меня в то время установились, а затем сохранились до самой его гибели, самые тесные дружеские отношения, мне еще придется много говорить, когда я буду писать о последнем периоде моей жизни. Вдали от близких, в полном одиночестве, безвинно погиб этот безупречный человек с голубиной душой, с могучей работоспособностью в хрупком теле, державшемся только благодаря постоянным и неослабным заботам верного друга всей его жизни, умной и энергичной жены его Розы Владимировны.
Вскоре из редакции устранился Теплицкий, а затем и Португалов. Фактическое ведение редакции было поручено Сакеру и мне, а на время отсутствия Сакера (Сакер сдавал в Москве магистерские экзамены) его заменял Ландау. Первые пять месяцев Сакер жил большей частью в Москве и в делах редакции мало участвовал, но и после того, как он вступил в свои права, за Ландау фактически осталось первое место в редакции.
Внешне скромный, очень деликатный, Григорий Адольфович Ландау привлекал нас своим тонким аналитическим умом, обширными и разносторонними познаниями и безукоризненной порядочностью. Ландау был одним из любимейших учеников известного профессора Петражицкого и готовился к академической карьере. Его магистерская работа обратила на него внимание ученых кругов, и он имел все основания занять видное место среди профессуры Петербургского университета. Однако у него, как у еврея, не было никаких шансов на это. Даже преподавание в педагогическом классе частной женской гимназии Стоюниной он по требованию высшей администрации должен был оставить. Будучи материально обеспеченным человеком, он несмотря на безнадежность академической карьеры продолжал, однако, свои научные работы. Подоспевшая революция 1905 года увлекала его в сторону общественной деятельности. Во время существования первой Государственной Думы он вращался среди трудовиков[29], а в Союзе полноправия он выступал и против сионистов, и против Винаверовской группы.
Яков Львович Сакер был очень эрудированный человек, но не журналист. При иных условиях он был бы профессором университета, пользовался бы любовью своих учеников, интересовался бы и политикой, но в основном занимался бы академической работой. В еврейской жизни он принадлежал бы к адептам «еврейской миссии» и был бы горячим сторонником «еврейской науки». В царской России, где каждый порядочный человек считал себя обязанным бороться против прогнившего строя, Сакер в ущерб своим основным способностям и интересам втянулся в общественно-политическую жизнь. Для журналистской работы он не обладал нужными дарованиями. Его друзья и товарищи уважали его за моральные качества, но особым влиянием в их кругу он не пользовался.
Сакер, как и Ландау, принадлежал к Еврейской демократической партии, состоявшей из небольшого кружка петербургских интеллигентов. В эту партию, которую, по определению А.Д. Идельсона, можно было усадить всю на одном диване, входили Л.М. Брамсон, А.И. Браудо, И.М. Бикерман, Н.Р. Ботвинник, Я.Г. Фрумкин и еще несколько человек. К ним одно время примыкали С.Л. Цинберг и С.Я. Розенфельд, но и тот и другой со временем отошли от них. Во всяком случае, кружок этот был богат интеллектуальными силами. Идеологом этой группы и наиболее тонким и глубоким умом ее был, несомненно, Ландау. Наиболее боевым членом ее был Бикерман.
Один из самых крупных русских журналистов того времени, Иосиф Менассиевич Бикерман не отличался скромностью. Он был искренно уверен в своем умственном превосходстве над всеми, окружавшими его. Его пламенно-бурные статьи в общей прессе, как и политические статьи его в нашем журнале, метко били по противнику. Но ум у него был не конструктивный, а, я бы сказал, деструктивный. Он любил говорить о своем здоровом практическом подходе к каждому вопросу, но, когда он от критики пытался перейти к своим «практическим» планам, когда он пытался развивать свои планы строительства, то эти планы были безжизненны, мелки, без широких перспектив, без объединяющей творческой мысли. После прихода Советской власти он в эмиграции докатился до монархизма[30] и якшался с епископом Евлогием, который был тогда синонимом реакции и антисемитизма. Между прочим, как мне рассказывали, Евлогий стал в эмиграции героем некоторых бежавших от Советской власти интеллигентных евреев. Бикерман же проповедовал, что евреи должны «искупить свой грех», состоявший в том, что они участвовали в русской революции, к которой он, Бикерман, в свое время призывал их.
Но в то время, о котором я здесь говорю, Бикерман еще был далек от роли кающегося грешника. Его статьи в «Еврейском мире», как и в общей прессе, носили всегда резкий антиправительственный характер. Одна из его статей, задевавшая, между прочим, в очень резкой форме видного правительственного чиновника, послужила поводом к конфликту редакции журнала «Еврейский мир» с редакцией Еврейской энциклопедии.
В одном из томов Еврейской энциклопедии, которая, между прочим, уделяла слишком много места отделу personalia, появилась биографическая заметка о сотруднике «Нового времени»[31] и редакторе официозной газеты «Россия», члене Совета Министерства внутренних дел, выкресте и злобствующем юдофобе – И.Я. Гурлянде. В этой заметке Гурлянд характеризовался как поборник идеи присоединения евреев к русской государственности, без отказа от своих вероисповедных и национальных стремлений. Статья о Гурлянде была, как мы полагали, написана, хотя и не подписана, Ю.И. Гессеном. Поскольку она была помечена редактируемым им восьмым отделом, он все равно полностью отвечал за нее, даже если бы она была написана не им. Эта статейка вызвала в «Еврейском мире» должную отповедь со стороны Бикермана, который справедливо указал на то, что в таких словах, какими охарактеризована деятельность Гурлянда, можно было бы говорить о деятельности таких людей, как Оршанский или Моргулис, но не о деятельности «типичного в средневековом смысле отступника», как Гурлянд[32]
Считаясь, однако, с особым значением Еврейской энциклопедии и принимая во внимание дружественные отношения с издательством и членом редакции нашего журнала (хотя Цинберг не отвечал, конечно, за статью, помещенную не в его отделе), мы, прежде чем напечатать заметку Бикермана, послали ее в редакцию Еврейской энциклопедии, с предложением дать в нашем журнале одновременно с появлением этой заметки в свои объяснения. Но вместо того, чтобы признать допущенную ошибку и достойным образом загладить ее, редакция Еврейской энциклопедии, в основном сам Гессен, прибегла к совершенно недопустимому в данном случае и явно неправдивому и бессмысленному взваливанию вины на «стрелочника». Сделав вид, что редакция сама заметила свою ошибку, и не упомянув о получении от редакции «Еврейского мира» заметки Бикермана, они разослали циркулярное письмо в русско-еврейские газеты, неискусно взвалив всю вину на метранпажа. Поместив в ближайшем номере «Еврейского мира» заметку Бикермана и письмо редакции Еврейской энциклопедии, наша редакция разоблачила всю эту историю. Статья Бикермана была главным образом направлена против «беспристрастного» тона Гессена, к которому тот считал себя «как историка» обязанным. Этот ложно понятый Гессеном объективизм вызывал против него немало упреков и обвинений с разных сторон. Он мешал противникам его беспристрастно оценить положительные стороны его работ, и поэтому отношение к Гессену часто было гораздо худшим, чем он того заслуживал.
После инцидента с Еврейской энциклопедией, Гессен, с которым я был в личных приятельских отношениях, долгое время упрекал меня в том, что я «пристал к врагам его». К Гессену я еще как-нибудь вернусь. Не идеализируя его и не преувеличивая его возможности, я нахожу, что он лично заслуживал более объективной оценки, чем та, которой он пользовался в петербургских еврейских литературных кругах. Из большого числа наших общих знакомых только Цинберг, который знал его значительно дольше моего и был с ним гораздо ближе, чем я, беспристрастно относился к нему, не закрывая глаза на его отрицательные стороны и зная цену его положительным качествам.
Недоволен был и И.А. Ефрон, который считал, что инцидент этот «раздут под влиянием Дубнова», бывшего, по его мнению, недоброжелателем Энциклопедии. На самом деле Дубнов никакого отношения к этому не имел. К самому же Бикерману Ефрон относился без неприязни и даже пригласил его впоследствии работать в издательстве. Вообще ему нравился «еврейский ум» Бикермана - может быть потому, что этого практика и грюндера* по характеру своему привлекал контрастный, спекулятивный и парадоксальный ум человека, бросающегося в разные стороны с одинаковой запальчивостью.
Характер еженедельной газеты требовал ежедневных встреч и совместной работы основных работников редакции. Если по некоторым вопросам расхождение между новыми членами редакции было не меньшим, чем в старой редакции, то создавшиеся личные отношения между ними были весьма благоприятны для совместной работы. Омолодившийся состав редакции, дружественные отношения между членами ее и общий интерес к журналу создали подходящую почву для дружной работы. Наши споры, иногда острые и серьезные, не переходили в личные споры. Бывало, когда мы с Ландау и Сакером дежурили в типографии, выпуская очередной номер журнала, мы поздно вечером поспорим по поводу какой-нибудь заметки или статьи, пущенной в набор в последний час. В таких случаях мы по телефону вызывали для арбитража кого-нибудь из остальных членов редакции, чаще всего Цинберга, жившего недалеко от типографии. Споры разрешались мирно, и сговорившись мы обычно в ожидании пока весь номер будет сверстан и можно будет его подписать к печати, отправлялись в находившийся близко от типографии сад-ресторан «Буфф», чтобы приятно провести час-другой за поздним ужином и дружеской беседой. Журнал тогда печатался в типографии «Труд», помещавшейся на Фонтанке, в бывшем дворце Разумовского. От давно сгоревшего дворца остались лишь отдельные помещения, наборная помещалась в двух больших комнатах, со стенами, обшитыми дубом, с жалкими остатками расписных потолков. Дворец и дворцовая усадьба занимали большую площадь. На этом месте впоследствии выросло несколько крупных домов, с Бородинской улицей посредине.
Если не считать целого ряда мелких и второстепенных вопросов, по которым мы часто расходились, основными вопросами, по которым у нас в редакции всегда были разногласия, были вопросы о языке и о принципах построения общины и принудительной принадлежности к ней.
Теперь, через тридцать шесть лет, когда я пишу эти строки, после всего пережитого, после всех потрясений, эти старые споры кажутся, может быть, такими далекими от жизни и нынешнему поколению должны казаться такими чуждыми, что рассказ о них может вызвать улыбку. Но в то далекое-близкое время эти вопросы казались нам самыми актуальными, самыми существенными, в особенности вопрос о языке.
Огромное большинство еврейского народа говорило на своем родном языке – на идише («жаргоне»). Рядом с этим языком – языком новой нарождающейся еврейской демократической интеллигенции, на котором создавалась литература, – существовал старый язык, древнееврейский, на котором нация веками создавала свои ценности и который вновь возрождался как язык литературный. Спор о том, какой язык является в настоящее время национальным и останется языком народа, кто кому должен очистить дорогу, язык миллионов языку традиции или наоборот – вот что было предметом горячего спора между «идишистами» и «гебраистами». Мы тогда не думали, что язык миллионов может быть так скоро вытеснен из жизни, что сами миллионы, говорящие на этом языке, могут так быстро быть физически истреблены. Это был спор между сторонниками двух концепций, каждая из которых взывала к высоким национальным интересам и идеалам.
В ином положении были те противники идишизма, которые в своих позициях исходили отнюдь не из борьбы за древнееврейский язык, а из недооценки значения языка в еврейской национальной жизни. За ними тянулся хвост противников «жаргона», которые могли только компрометировать их. Это были те интеллигенты и полуинтеллигенты, которые стремились оторваться от еврейской массы; это были отчасти буржуазные сынки, усвоившие внешнюю дешевую культуру, которая им нужна была для коммерческих дел; это были безыдейные люди, желавшие, чтобы окружающее их русское общество возможно скорее забыло о том, что они евреи; это были люди, кичившиеся своей «русской культурой» и преисполненные какого-то тупого снобизма по отношению к «местечковым евреям» и их «презренному языку»; интеллигенты, у которых почему-то не хватало смелости круто порвать с еврейством. Они одинаково открещивались и от идишизма и от гебраизма. К ним примыкала еще одна категория противников «жаргона» – старые ассимиляторы, считавшие, что евреи должны возможно скорее слиться с коренным населением, сохраняя, однако, еврейскую религию. Эта последняя группа старых ассимиляторов постепенно вымирала, и число ее сторонников с каждым годом уменьшалось.
Из трех существовавших русско-еврейских еженедельников сионистский «Рассвет» громил идишистов со своих позиций, а «Новый Восход» избегал определенных высказываний, не решаясь занять твердую позицию. Его присяжный публицист Шми-Тривус то расшаркивался перед идишистами, то с «благоговением» говорил о «священном языке наших предков». «Еврейский мир» занял про-идишистскую позицию, но в редакции не было единомыслия в этом вопросе. Ан-ский, Цинберг и я придерживались идишистских взглядов, хотя и между нами существовали некоторые мелкие расхождения; Ландау, Браудо и Сакер относились к идишизму критически. Из них троих Браудо, выросший вне черты оседлости, в ассимилированной семье, совершенно не знавший еврейского языка, при критическом отношении к идишизму, признавал, однако, национальное значение еврейского языка. Демократ без всяких оговорок, он считался с тем, что огромное большинство народа говорит по-еврейски. Свои сомнения он высказывал только в тесном кругу друзей. Ландау, сын основателя «Восхода»[33], старого ассимилятора, из дому принес отрицательное отношение к «жаргону». Но Ландау был слишком тонкий и самостоятельный ум, чтобы без критики поддаться влиянию среды. Обычные аргументы против «жаргона» той среды петербургской интеллигенции, в которой он жил, не внушали ему уважения. Но, не живший никогда среди еврейских масс, вращаясь только среди евреев, говорящих между собой по-русски, он считал, что еврейский язык умирает естественной смертью, что он лишен будущего, независимо от того, хотим мы этого или нет. В дружеских спорах со мною он всегда бил меня одним аргументом: «А вот вы, горячий идишист, как будете разговаривать со своей дочкой? (У меня тогда только что родилась дочка.) А няня у вас еврейка? А Сергей Лазаревич (Цинберг) говорит со своими детьми по-еврейски? А дома между собой вы с женой разговариваете по-еврейски?» Все мои возражения, что речь идет не о единицах, живущих вдали от густых еврейских масс, а об огромном большинстве народа, он – не без основания – считал слабыми.
Сакер вырос в Одессе, в городе со ста пятидесяти-стасемидесятитысячным еврейским населением, из которого не меньше девяноста процентов говорили на идише, и лишь для незначительной части интеллигенции, к которой принадлежал Сакер, родным языком был русский. Идеологом лучшей части этой одесской интеллигенции был тогда М.Г. Моргулис, видевший в приобщении еврейской массы к языку окружающего населения средство для улучшения ее материального положения и избавления от безысходной нищеты, в которой она жила. В одесском отделении Общества просвещения среди евреев в России (ОПЕ), одним из руководящих деятелей которого был Сакер, он вместе с Моргулисом возглавлял противников национализации еврейской школы, которой добивались Ахад-Гаам, Дубнов и их друзья. В то время вопрос об идише еще не стоял в порядке дня. Выступая за национализацию школы, Ахад-Гаам не имел, конечно, в виду «жаргон», к которому он относился не менее отрицательно, чем противники его из одесского ОПЕ.
Впоследствии, в период работы в «Еврейском мире», Сакер признавал «подчас невежественными разговоры интеллигенции о языке», но тем не менее он не мог вполне освободиться от укрепившихся в его среде взглядов на «жаргон». Подсознательно у него осталось не то убеждение, не то привычка думать, что руководящая роль в еврейской общественности должна остаться за интеллигенцией, которая, само собой понятно, казалось ему, говорит по-русски, так как другой русско-еврейской интеллигенции он почти не знал, да пожалуй, и не признавал. И вдруг появилась новая интеллигенция, признававшая своим родным языком идиш и требовавшая, чтобы ее не только тоже допустили к руководящим ролям, но чтобы ей именно предоставили то место, которое присвоили себе старые интеллигенты, оторванные, по ее мнению, от еврейской массы и по существу чуждые ей. Такая постановка вопроса казалась Сакеру не только несправедливой, но и оскорбительной. Ведь по существу он не только не признавал превосходства новой интеллигенции, а в глубине души даже не считал ее равноценной старой. С другой же стороны, он не мог мириться с тем, что его, старого демократа и активного еврейского общественного деятеля, обвиняли в оторванности от еврейской массы за то, что он (подумаешь!) не говорит по-еврейски. Это особенно проявилось в его полемике с Нигером. В статье «О сочувствующих»[34]. Нигер резко выступил против идишистов-интеллигентов, довольствующихся платоническим сочувствием к языку и не делающих для себя должных выводов: не претворяющих свое «сочувствие» в действие, не приобщающихся в жизни к языку, за который они на словах горячо ратуют. Отчасти упреки Нигера совпали с теми возражениями Ландау в его спорах со мной, о которых я выше рассказывал. Разница между ними состояла лишь в том, что Ландау в этом расхождении видел слабость и безжизненность идишистского движения, Нигер же в этом усмотрел малодушие и непоследовательность части сторонников идишизма.