– Чем вы занимались до войны, сержант? – спросил партизан‑серб на жутком словенском.
– Я был пекарем.
– Ну да! Вы священник.
– Если знаешь, зачем спрашивать?
– Я хочу исповедаться, отче.
– Мы на войне. Я не священник.
– Священник.
– Нет. Я погрешил отчаянием. Мне самому нужно исповедаться. Я снял облачение…
Внезапно он замолчал: на повороте шоссе показался танк, за ним еще один – два, четыре, восемь, десять, двенадцать, мать их, Господи. Двадцать, или тридцать, или тысяча бронемашин с солдатами. И в хвосте три или четыре роты пехотинцев. Иволги продолжали свистеть и перепархивать, не ведая ни ненависти, ни страха.
– Когда начнется заварушка, отче, ваш лейтенант справа, а мой слева. Не теряйте своего из виду.
– Тот худой, повыше?
– Ага. Делайте как я.
Вот это и называется «смерть ходит рядом», подумал Градник, и сердце у него сжалось.
За последней бронемашиной во главе своего взвода шагал молодой оберштурмфюрер СС Франц Грюббе и смотрел на высившиеся по левую руку холмы, над которыми летали неизвестные ему птицы. Он смотрел вверх, но не высматривал врага, а представлял Славную Минуту, Когда Всю Европу Возглавит Наш Прозорливый Фюрер И Германия Явит Образец Идеального Общества, Перед Которым Должны Будут Преклониться Низшие Народы. И как раз на холме слева, почти на уровне первых домов Краньска‑Горы, сотня рассеянных по укрытиям партизан ждала сигнала своего хорватского командира. Сигналом была первая пулеметная очередь по машинам. И Драго Градник, родившийся в Любляне 30 августа 1895 года, учившийся в иезуитской школе своего родного города, решивший посвятить свою жизнь Господу и поступивший, исполненный религиозного пыла, в Венскую семинарию, избранный среди однокурсников благодаря своему острому уму и направленный изучать богословие в Папском Григорианском университете и экзегетику[217]в Папском библейском институте, поскольку ему очевидно было предначертано вершить великие дела во благо Святой матери‑Церкви, в течение бесконечной минуты смотрел в прицел своей винтовки на отвратительного юнца, офицера СС, глядевшего вверх с гордостью победителя и ведшего за собой роту? взвод? отряд? который нужно было остановить.
И началась заварушка. Показалось, что немцы на несколько минут растерялись, не ожидая встретить сопротивление так далеко от Любляны. Градник хладнокровно следил в телескопический прицел за своей жертвой и думал: если ты нажмешь курок, Драго, то уже не попадешь в рай. Ты проживаешь целую жизнь с человеком, которого должен в конце концов убить. Пот стекал градом со лба и мог бы замутить ему взгляд, но Драго усилием воли не допустил этого. Он уже принял решение и должен был следить за своей жертвой в телескопический прицел. Все солдаты наконец зарядили оружие, но не понимали, куда целиться. Пока потери несли бронемашины и их экипажи.
– Пора, отче!
Оба выстрелили одновременно. Лейтенант Градника стоял к нему лицом, с винтовкой наизготове, и озирался, не зная еще, куда стрелять. Эсэсовца отбросило назад на каменную стену, и он вдруг выронил винтовку, недвижный, равнодушный ко всему происходящему, с внезапно залитым кровью лицом. Молодой оберштурмфюрер СС Франц Грюббе не успел подумать ни о Славной Битве, ни о Новом Порядке, ни о Блистательном Завтра, которое он приближает для живых своей смертью, потому что ему снесло полголовы и он уже не мог думать ни о неизвестных птицах, ни о том, откуда в него стреляли. И тогда Градник признал, что ему все равно, попадет ли он в рай, потому что он делал то, что должен был делать. Он зарядил винтовку и прочесал вражеские ряды сквозь телескопический прицел. Сержант СС криками созывал и реорганизовывал солдат. Градник прицелился ему в шею, чтобы тот перестал кричать, и выстрелил. Потом хладнокровно, не теряя самообладания, перезарядил винтовку и уложил еще нескольких унтер‑офицеров.
Еще до захода солнца колонна Ваффен‑СС отступила, бросив погибших и подбитые машины. Партизаны слетелись как коршуны обшаривать убитых. Время от времени слышался сухой щелчок пистолета беспогонного командира, который, сурово нахмурившись, добивал раненых.
Повинуясь приказу, оставшиеся в живых партизаны должны были обшарить трупы и забрать оружие, патроны, сапоги и кожаные куртки. Драго Градник, словно его кто подталкивал, нашел своего первого убитого. Это был мальчик с мягкими чертами, обвисший на каменной стене, в раздробленной каске; его остановившиеся, залитые кровью глаза смотрели вперед. Градник не оставил ему шансов. Прости, сынок, сказал он. И тогда он заметил, что Владо Владич и еще двое товарищей обрывают солдатские медальоны, – они всегда так делали, чтобы затруднить врагу работу по установлению личности погибших. Владич подошел к его убитому и не глядя сорвал медальон. Градник очнулся:
– Постой, дай‑ка его мне.
– Отче, нам сейчас нужно…
– Дай, я сказал!
Владич пожал плечами и протянул ему медальон:
– Это ведь ваш первый убитый? – И вернулся к своему занятию.
Драго Градник посмотрел на медальон. Франц Грюббе. Его первого убитого звали Франц Грюббе, он был молодым оберштурмфюрером СС; вероятно, у него были голубые глаза и светлые волосы. На секунду он представил себе, что приходит к вдове или родителям убитого, чтобы утешить их и сказать, встав на колени: это я сделал, это был я, каюсь. И положил медальон в карман.
Мы еще стояли у могилы, и я пожал плечами и повторил: слушай, пойдем, такой колотун. И Бернат ответил: как хочешь, тебе решать. Ты всегда все решаешь за меня.
– Да пошел ты!
Поскольку мы одеревенели от холода, то, когда мы возвращались к миру, перелезая через кладбищенский забор, я разодрал штаны. И мы оставили мертвых в одиночестве, в холоде и темноте, наедине с их вечными историями.
Я не прочитал текст Берната. Он уснул, едва опустив голову на подушку, – наверняка вымотался за день в дороге. А я, ожидая, пока меня сморит сон, предпочел поразмышлять о столкновении культур на закате Римской империи и о том, возможно ли подобное в современной Европе. Но вдруг в мои умиротворенные размышления вторглись Корнелия и Сара, и я внезапно и сильно загрустил. И у тебя кишка тонка поделиться своими переживаниями с лучшим другом.
В конце концов победил вариант поехать в Бебенхаузен, потому что у Адриа выдался исторический день и…
– Нет, у тебя вся жизнь историческая. Для тебя всё – история.
– Скорее, история любой вещи объясняет современное состояние любой вещи. И у меня сегодня исторический день, и мы поедем в Бебенхаузен, потому что, как ты говоришь, я всегда все решаю за тебя.
Было невероятно холодно. Деревья перед факультетом на Вильгельмштрассе – несчастные, голые – стойко и терпеливо переносили невзгоды, зная, что наступят лучшие времена.
– Я не смог бы здесь жить. У меня бы отмерзли руки, и я не смог бы играть…
– Значит, если ты решил бросить скрипку, можешь оставаться тут.
– Я рассказывал тебе о Текле?
– Да. – И он рванул с места. – Бегом, наш автобус!
В автобусе было так же холодно, как на улице, но люди расстегивали ворот пальто. Бернат стал рассказывать: у нее на щеках ямочки, похожие на…
– Похожие на два пупочка – да, ты говорил.
– Слушай, если ты не хочешь, я могу не…
– У тебя нет ее фото?
– Вот ведь! Нет. Я не подумал.
На самом деле у Берната не было ни одной фотографии Теклы потому, что он еще ни разу ее не сфотографировал, потому, что у него еще не было фотоаппарата, и потому, что у Теклы не было ни одной фотографии, чтобы подарить ему, но мне это все равно, потому что я не устаю говорить о ней.
– А я устаю.
– Свинья. Сам не понимаю, почему еще с тобой разговариваю.
Адриа открыл портфель, который был для него практически частью тела, достал кипу листов и показал ему:
– Потому что я читаю твой бред.
– Ты что, уже прочитал?
– Нет еще.
Адриа прочитал название и не перевернул страницу. Бернат искоса наблюдал за другом. Ни один из них не заметил, что прямое шоссе нырнуло в долину, где его обступили припорошенные снегом ели. Прошли две бесконечные минуты, за которые Бернат подумал, что если ему требуется столько времени, чтобы прочитать заглавие, то… Может быть, оно наводит его на размышления; может быть, оно уносит его в такие же дали, как и меня, когда я написал его на первой странице. Но Адриа смотрел на пять слов заглавия и думал – не знаю, почему я не могу пойти и сказать ей: Корнелия, давай‑ка забудем об этом, и кончено. Ты повела себя по‑свински, понятно? И начиная с этой минуты я сосредоточусь на тоске по Саре, и он знал, что все эти мысли – ложь, потому что, увидев Корнелию, он растает, раскроет рот и будет делать, что она скажет, даже если она велит ему уйти, потому что у нее свидание с новым экспериментом, – господи, ну почему я такой тюфяк?
– Нравится? Хорошо, правда?
Адриа очнулся от мыслей. Он вскочил:
– Эй, выходим!
Они вышли на остановке на шоссе. Впереди раскинулась заледеневшая деревня Бебенхаузен. Вместе с ними из автобуса вышла седая женщина. Она улыбнулась им, и Адриа вдруг осенило, он спросил: вы не могли бы нас сфотографировать, смотрите, вот так? Она поставила корзину на землю, взяла фотоаппарат и сказала: конечно, куда нажимать?
– Сюда. Спасибо большое.
Друзья встали так, чтобы была видна деревня, вся покрытая тонким слоем льда и оттого выглядевшая негостеприимно. Женщина нажала на кнопку и сказала: готово. Адриа убрал фотоаппарат и взял корзину, пропуская женщину вперед и показывая жестом, что донесет ее ношу. Они стали подниматься втроем по дороге, ведущей в деревню.
– Осторожно, – сказала женщина, – обледеневший асфальт очень коварен.
– Что она говорит? – спросил Бернат, который напрасно прислушивался.
В это же мгновение он поскользнулся, потерял равновесие и с размаху сел на дорогу.
– Да вот это самое и говорит, – ответил Адриа и рассмеялся.
Бернат встал, чувствуя себя униженным, выругался себе под нос и постарался снова придать лицу приятное выражение. Когда они преодолели подъем, Адриа вернул женщине корзину.
– Туристы?
– Студенты.
Он протянул ей руку: Адриа Ардевол. Приятно познакомиться.
– Герта, – ответила женщина.
И удалилась со своей корзиной, ступая так уверенно, как будто бы у нее под ногами не был сплошной лед.
В деревне было еще холоднее, чем в Тюбингене. Просто неприлично холодно. Монастырский двор был безлюден и молчалив. Экскурсия начнется ровно в десять. Другие посетители ждали в вестибюле, прячась от мороза. Друзья ступили на девственный пока ледок, которым двор покрылся за ночь.
– Как красиво! – сказал Бернат в восхищении.
– Мне здесь очень нравится. Я был здесь шесть или семь раз – весной, летом, осенью… Здесь спокойно.
Бернат удовлетворенно вздохнул и сказал: как можно оставаться неверующим, видя покой и красоту этого монастыря?
– Люди, жившие здесь, почитали мстительного и злопамятного Бога.
– Прояви хоть каплю уважения.
– Я говорю это с болью, Бернат, и не шучу.
Когда они замолкали, слышалось только похрустывание льда под ногами. Птицы не покидали своих гнезд. Бернат глубоко вздохнул и выпустил плотное облако пара, как паровоз. Адриа возобновил разговор:
– Христианский Бог мстителен и злопамятен. Если ты ошибаешься и не раскаиваешься, Он наказывает тебя вечным адом. Мне это кажется настолько чрезмерной карой, что я не хочу иметь с таким Богом ничего общего.
– Но…
– Что – но?
– Ведь это любящий Бог.
– Да уж. Будешь вечно поджариваться за то, что не ходил в церковь или обокрал соседа. Не вижу никакой любви.
– Ты необъективен.
– А я и не говорю, что объективен: я в этом не специалист. – Он вдруг остановился. – Есть вещи, которые больше меня мучат.
– Например?
– Зло.
– Что?
– Зло. Почему твой Бог его допускает? Он не искореняет зло, Он ограничивается тем, что наказывает злодея вечными муками. Почему Он не искореняет зло? Ты можешь ответить?
– Ну… Он… Бог уважает свободу воли человека.
– Это тебе внушили хитрые священники, потому что сами не могут объяснить Его попустительство злу.
– Злодей будет наказан.
– Очень здорово, а сначала совершит все свои злодеяния.
– Я не знаю, Адриа. Да чтоб тебя, не могу я с тобой об этом разговаривать. Я не могу доказать, ты знаешь… Я просто верю, и все.
– Прости, я не хотел тебя… Но ты первый завел этот разговор.
Дверь открылась, и небольшая группа энтузиастов, возглавляемая гидом, приготовилась начать экскурсию.
– Монастырь Бебенхаузен, который мы сейчас осмотрим, был основан Рудольфом Первым Тюбингенским в тысяча сто восьмидесятом году и секуляризирован в тысяча восемьсот шестом.
– Что значит «секуляризирован»? – Женщина в дорогих очках с толстыми стеклами и в бордовом пальто.
– Скажем так, он перестал использоваться как монастырь.
Затем экскурсовод элегантно польстил им: перед ним образованные люди, предпочитающие архитектуру двенадцатого и тринадцатого веков стопке шнапса или кружке пива. И продолжил, говоря, что в разные периоды двадцатого века здесь заседали различные органы местной власти, но сейчас, благодаря недавнему решению федерального правительства, планируется полная реконструкция, чтобы посетители могли увидеть, как в точности выглядел монастырь в те времена, когда здесь жила многочисленная община цистерцианских монахов. Работы начнутся этим летом. А сейчас мы пройдем в бывшую монастырскую церковь, следуйте за мной. Здесь ступеньки, осторожно. Держитесь за перила, фрау, потому что если вы упадете и сломаете себе ногу, то не дослушаете мою замечательную экскурсию. И девяносто процентов группы улыбнулось.
Замерзшие экскурсанты вошли в церковь, преодолевая ступеньки с большой осторожностью. Уже внутри Бернат заметил, что среди девяти замерзших посетителей нет Адриа. Пока светловолосый экскурсовод говорил, что в этой церкви сохранились многие черты поздней готики, как, например, эта арка у нас над головой, Бернат вышел и вернулся во двор. Адриа сидел к нему спиной на белом от инея камне и читал… Да, он читал его рассказ! Бернат жадно посмотрел на него. Он пожалел, что у него нет фотоаппарата, потому что он, не сомневаясь ни секунды, увековечил бы момент, когда Адриа, его интеллектуальный и духовный наставник, человек, которому он больше всех доверял и больше всех не доверял в жизни, погрузился в историю, которую он создал из ничего. На несколько секунд он почувствовал себя очень значительным и даже забыл о холоде. Он снова вошел в церковь. Группа уже стояла под окном, рассматривая он не понял по каким причинам возникшие повреждения, и тогда один из замерзших экскурсантов спросил, сколько монахов жило здесь во времена расцвета обители.
– В пятнадцатом веке – около ста, – ответил экскурсовод.
Столько, сколько страниц в моем рассказе, подумал Бернат. И прикинул, что его друг уже в районе шестнадцатой страницы, когда Элиза говорит, что единственный выход – бежать из дома.
– Но куда ты пойдешь, малышка? – ужаснулся Амадеу.
– Не называй меня малышкой, – с достоинством сказала Элиза, резким движением отбрасывая назад свои роскошные волосы.
Когда Элиза сердилась, у нее на щеках проступали ямочки, похожие на два маленьких пупочка, и Амадеу при виде их терял дар речи и забывал, где находится.
– Простите?
– Здесь нельзя находиться одному. Вы должны следовать за группой.
– Конечно‑конечно, – сказал Бернат, всплеснув руками, и оставил своих героев на милость внимательно читавшего Адриа. Он догнал группу, которая уже спускалась по ступеням – осторожно на лестнице, при таких температурах она очень коварна. Адриа все еще сидел во дворе, углубившись в чтение, не замечая пронизывающего холода, и на несколько мгновений Бернат почувствовал себя самым счастливым человеком в мире.
Он решил купить еще один билет и повторить экскурсию с новой группой замерзших туристов. Адриа неподвижно сидел во дворе и читал, не поднимая головы. А если он замерз насмерть? – ужаснулся Бернат. И ему не пришло в голову, что если бы Адриа действительно замерз насмерть, расстроило бы его не это, а то, что тогда он не дочитает его рассказ. Бернат искоса посмотрел на друга, пока экскурсовод, на этот раз по‑немецки, говорил: монастырь Бебенхаузен, который мы сейчас осмотрим, был основан Рудольфом Первым Тюбингенским в тысяча сто восьмидесятом году и секуляризирован в тысяча восемьсот шестом.
– Что значит «секуляризирован»? – Высокий и худой парень, поеживающийся в куртке василькового цвета.
– Скажем так, он перестал использоваться как монастырь.
Затем экскурсовод элегантно польстил им: перед ним образованные люди, предпочитающие архитектуру двенадцатого и тринадцатого веков стопке шнапса или кружке пива. И продолжил, говоря, что в разные периоды двадцатого века здесь заседали различные органы местной власти, но сейчас, благодаря недавнему решению федерального правительства, планируется полная реконструкция, чтобы посетители могли увидеть, как в точности выглядел монастырь в те времена, когда здесь жила многочисленная община цистерцианских монахов. Работы начнутся этим летом. А сейчас мы пройдем в бывшую монастырскую церковь, следуйте за мной. Здесь ступеньки, осторожно. Держитесь за перила, фрау, потому что если вы упадете и сломаете себе ногу, то не дослушаете мою замечательную экскурсию. И девяносто процентов группы улыбнулось. Бернат слышал, как экскурсовод начал говорить, в этой церкви сохранились многие черты поздней готики, как, например, эта арка у нас над головой, – но сам был уже в дверях: он потихоньку вернулся назад, во двор, и спрятался за колонной. Нет, Адриа не замерз насмерть, потому что он перевернул страницу, вздрогнул и снова сосредоточился. Страница сороковая – сорок пятая, прикинул Бернат. Тем временем Адриа усилием воли не позволял Саре или Корнелии превратиться в Элизу и не покидал своего места, несмотря на холод. Сороковая – сорок пятая, это где Элиза едет в горку на велосипеде, а ее роскошные волосы развеваются; честно говоря, сейчас я понимаю, что, если Элиза едет в горку, роскошные волосы не могут развеваться, потому что она с трудом крутит педали. Нужно будет пересмотреть это место. Если бы она ехала с горки, еще куда ни шло. Точно! Значит, она будет ехать с горки. Вот и отлично, едет с горки, а роскошные волосы развеваются. Смотри‑ка, ему, наверное, нравится, если он даже не обращает внимания на холод. Стараясь ступать бесшумно, он нагнал экскурсантов, которые как раз дружно задрали голову и рассматривали потолочные кессоны, этот шедевр инкрустаторской работы, и какая‑то женщина с соломенными волосами сказала: Wunderbar [218] – и посмотрела на Берната, как будто настаивала, чтобы и он определил свою эстетическую позицию. Бернат был очень возбужден и три или четыре раза энергично кивнул, но не осмелился сказать wunderbar, потому что тогда сразу стало бы понятно, что он не немец, а он не хотел себя выдавать. По крайней мере, до тех пор, пока Адриа не выскажет свое мнение и он не примется прыгать и визжать от счастья. Казалось, женщина с соломенными волосами была удовлетворена неоднозначным ответом Берната. Она снова повторила wunderbar, но на этот раз тише, уже ни к кому не обращаясь.
На четвертый раз экскурсовод, который уже давно посматривал на Берната с недоверием, подошел к нему вплотную и заглянул ему в глаза, словно пытаясь понять, не издевается ли над ним этот молчаливый и одинокий турист, или же он пал жертвой красот Бебенхаузена, а может быть, его рассказов. Бернат устремил восхищенный взгляд на потрескавшийся диптих, а экскурсовод неодобрительно поцокал языком, качая головой, и сказал: монастырь Бебенхаузен, который мы сейчас осмотрим, был основан Рудольфом Первым Тюбингенским в тысяча сто восьмидесятом году и секуляризирован в тысяча восемьсот шестом.
– Wunderbar. Что значит «секуляризирован»? – Молодая красивая женщина, укутанная, как эскимос, и с красным от холода носом.
Когда они, полюбовавшись шедевральными потолочными кессонами, снова вышли во двор, Бернат высмотрел из‑за спин заледеневших экскурсантов, что Адриа дочитал приблизительно до восьмидесятой страницы: Элиза уже спустила воду из пруда, отчего погибли красные рыбки; эмоционально это очень напряженная сцена: лишая мальчиков рыбок, она наказывает их чувства, а не тела. И это подготавливает читателя к неожиданному финалу, которым Бернат был особенно доволен и которым даже скромно гордился.
Экскурсий больше не было. Бернат стоял во дворе, не сводя глаз с Адриа, который как раз дочитал сто третью страницу, сложил листы и застыл, уставившись на обледеневший самшит, росший напротив. Вдруг он встал, и тут я заметил Берната, который смотрел на меня, как на привидение, очень странно и говорил: я уж думал, ты замерз насмерть. Мы молча вышли, и Бернат робко спросил, не хочется ли мне осмотреть монастырь с экскурсией, на что я ответил: нет, я знаю эту экскурсию наизусть.
– Я тоже, – ответил он.
Когда мы вышли, я сказал, что мне необходимо срочно выпить горячего чая.
– Ну что, как тебе?
Адриа с удивлением посмотрел на друга. Тот кивнул на папку в его руке. Прошло восемь, или десять, или тысяча секунд томительного молчания. Потом Адриа, не глядя на Берната, сказал: очень плохо, очень. Все неживое, эмоции фальшивые. Не знаю почему. Я считаю, это просто из рук вон плохо. Я не знаю, кто такой Амадеу, и, что хуже всего, мне на это наплевать. Про Элизу я даже не говорю.
– Ты шутишь. – Бернат был бледен, как моя мать, когда она сказала, что отец ушел на небо.
– Нет. Я не понимаю, зачем ты с таким упрямством пишешь, если в музыке…
– Ну ты и сукин сын!
– Тогда зачем ты дал мне читать?
На следующий день они сидели в автобусе, который должен был довезти их до вокзала в Штутгарте, потому что с идущим через Тюбинген поездом что‑то случилось. Каждый смотрел в свое окно. Бернат упрямо и недружелюбно молчал – с самого дня памятной поездки в Бебенхаузен он тщательно следил за тем, чтобы сохранять каменное выражение лица.
– Однажды ты сказал мне, что настоящих друзей не обманывают. Помнишь, Бернат? Так что хватит корчить из себя оскорбленное достоинство, чтоб тебя!
Он сказал это довольно громко, потому что, когда они говорили по‑каталански в автобусе, идущем из Тюбингена в Штутгарт, возникало ощущение какой‑то отчужденности и легкости.
– Что, прости? Ты это мне?
– Да. И ты добавил, что если твой настоящий друг не способен сказать тебе правду и предпочитает вести себя как все… Ах, Бернат, какие красивые слова… Мне не хватает искры, магии. Никогда больше не ври мне, Адриа. Или ты больше не друг мне. Ты помнишь? Это твои слова. Ты сказал еще кое‑что, ты сказал, я знаю, что ты единственный говоришь мне правду.
Он посмотрел на него сбоку:
– И я всегда буду говорить тебе правду, Бернат.
И, глядя вперед, добавил:
– Если мне хватит мужества.
В молчании они проехали еще несколько километров сквозь влажный туман.
– Я играю на скрипке, потому что не умею писать, – сказал Бернат, глядя в окно.
– Вот это мне нравится! – воскликнул Адриа. И посмотрел на сидящую напротив женщину, словно ища ее поддержки.
Женщина отвела взгляд и стала смотреть на унылый серый и дождливый пейзаж, приближавший их к Штутгарту. Крикливые средиземноморцы, наверняка турки. Долгая пауза, пока наконец молодой турок повыше не смягчил выражение лица и не спросил, искоса глядя на своего товарища:
– Что тебе нравится? Что ты хочешь сказать?
– Настоящее искусство рождается из разочарования. Счастье бесплодно.
– Ну, если так, то я – твою мать – настоящий художник!
– Эй, не забывай, что ты влюблен.
– Ты прав. Но мне верно только сердце, остальное – дерьмо, – уточнил Кемаль Бернат.
– Я бы с тобой поменялся. – Исмаил Адриа не лукавил.
– Я согласен. Но это невозможно. Мы обречены завидовать друг другу.
– Как тебе кажется, что о нас думает сеньора напротив?
Кемаль посмотрел на пассажирку, которая упорно разглядывала в окно теперь уже городской, но такой же серый и дождливый пейзаж. Кемаль был рад, что можно наконец не сидеть с каменным лицом, потому что, как бы ты ни был оскорблен, это очень трудно. Не спеша, словно это был плод долгих раздумий, он проговорил:
– Я не знаю. Но я уверен, что ее зовут Урсула.
Урсула взглянула на него. Она открыла и закрыла сумочку – чтобы скрыть смущение, подумал Кемаль.
– И у нее есть сын нашего возраста, – добавил Исмаил.
На подъеме повозка жалобно застонала, и возница стал яростно погонять лошадей. Подъем был слишком крут для повозки с двадцатью пассажирами, но спор есть спор.
– Можете выворачивать карманы, сержант! – крикнул возница.
– Мы еще не поднялись.
Солдаты, жаждавшие, чтобы сержант проспорил, затаили дыхание, как будто бы это могло помочь бедным животным взобраться на холм, где начинались дома Вета. Подъем был похож на медленную и мучительную агонию, и, когда наконец повозка была наверху, возница рассмеялся и сказал: Аллах велик, и я тоже – у меня отличные лошади. Ну что, сержант?
Сержант отдал вознице монету, а Кемаль и Исмаил с трудом сдержали улыбку. Желая встряхнуться после испытанного унижения, сержант стал выкрикивать приказы:
– Все сюда! Сейчас мы покажем этим армянам!
Возница с удовольствием закурил, поглядывая, как вооруженные до зубов и готовые на все солдаты спрыгивали с повозки и устремлялись к дому на окраине Вета.
– Адриа!
– Да?
– Где ты был?
– А?
Адриа посмотрел вперед. Урсула одернула жакет и снова уставилась в окно, очевидно равнодушная к делам этих двух турок.
– Может быть, ее зовут Барбара.
– А? – Ему пришлось сделать усилие, чтобы вернуться в автобус. – Да. Или Ульрика.
– Если бы я знал, я бы не приехал.
– Если бы ты знал что?
– Что тебе не понравится мой рассказ.
– Перепиши его. Но попробуй вжиться в Амадеу.
– Главная героиня – Элиза.
– Ты уверен?
Турки помолчали. Наконец один из них сказал:
– Тогда обрати на это внимание, а то ты все описываешь с точки зрения Амадеу и…
– Ладно‑ладно‑ладно. Я перепишу. Хорошо?
На перроне Бернат и Адриа обнялись, и фрау Урсула подумала – ничего себе! Ох уж эти турки – прямо у всех на глазах! – и пошла в сторону сектора «B», который был дальше по перрону.
Обнимая меня, Бернат сказал: спасибо, сукин ты сын, правда, спасибо.
– Правда – сукин сын или правда – спасибо?
– Правда, что ты сказал про разочарование.
– Приезжай в любое время, Бернат.
Они не знали, что садиться в поезд нужно из сектора «C», и им пришлось бежать по перрону. Фрау Урсула увидела их снова уже из окна купе и подумала: боже мой, какие шумные.
Бернат, отдуваясь, запрыгнул в вагон. Прошла, наверное, целая минута, а он все стоял и с кем‑то разговаривал, активно жестикулируя, поправляя рюкзак и показывая кому‑то билет. Я не знал, что лучше: пойти помочь ему или пусть сам разбирается, не надо ему мешать. Бернат наклонился, выглянул в окно и улыбнулся. Наконец он устало сел и снова посмотрел на Адриа. Когда провожаешь на вокзале близкого друга, нужно уходить сразу, как только тот сел в вагон. Но Адриа уже упустил этот момент. Он улыбнулся в ответ. Затем они стали смотреть каждый в свою сторону. Одновременно взглянули на часы. Три минуты. Я набрался мужества, помахал ему на прощание рукой; он, кажется, даже не пошевелился, и я ушел не оглядываясь. Тут же на вокзале я купил «Frankfurter allgemeine»[219]и стал листать ее в ожидании обратного автобуса, пытаясь отвлечься от противоречивых мыслей о недолгом пребывании Берната в Тюбингене. На двенадцатой странице – заголовок краткого сообщения, всего одна колонка. «Психиатр убит в Бамберге». В Бамберге? Это в Баварии. Бог мой, ну кому понадобилось убивать психиатра?
– Герр Ариберт Фойгт?
– Да.
– Я без записи, извините.
– Не важно, проходите.
Доктор Фойгт учтивым жестом пригласил смерть войти. Посетитель сел на скромный стул в приемной, а доктор вошел в кабинет, говоря: минуточку, я вас позову. Из кабинета донесся шелест собираемых бумаг и стук открываемых и закрываемых ящиков бюро. Наконец доктор высунулся из‑за двери и пригласил смерть в кабинет. Посетитель сел, повинуясь жесту доктора, и врач тоже сел.
– Я вас слушаю, – сказал он.
– Я пришел убить вас.
Прежде чем доктор Фойгт успел отреагировать, посетитель встал и нацелил «стар» ему в висок. Под дулом пистолета доктор опустил голову.
– Ничего не поделаешь, доктор. Вы уж знаете, смерть приходит когда хочет. Без записи.
– Вы поэт? – не поднимая головы, покрываясь по́том.
– Синьор Фаленьями, герр Циммерманн, доктор Фойгт… Вы приговорены к смерти от имени жертв ваших бесчеловечных экспериментов в Освенциме.
– А если я скажу, что вы ошиблись?
– Насмешите. Лучше не говорите.
– Я дам вам вдвое больше.
– Я убиваю не за деньги.
Тишина. Капли пота катились у доктора по носу, словно он сидел в сауне с Бригиттой. Смерть решила прояснить свою позицию:
– Вообще я убиваю за деньги. Но вас – нет. Фойгт, Будден и Хёсс. С Хёссом мы не успели. Но вас и Буддена убьют ваши собственные жертвы.
– Я прошу прощения.