Вдруг передо мной оказалась грудь, украшенная колотыми ранами. Я смотрела в глаза Реквиема, прозрачно‑синие, почти до боли яркие. Он взметнул свою силу, но я не почувствовала ничего. Он пополз по кровати – а я не заметила. Снова меня охватила паника, но уже по другой причине. Несколько минут назад я хотела остаться одна, чтобы снова была только я, но ведь я же не это имела в виду. Я взмолилась про себя, что не это имела в виду, – будто моя мысль была виновата в этом новом несчастье.
Я все еще прижималась к Ричарду, и Реквиему пришлось взять меня за руки выше локтей и вытащить из его объятий. Пальцы Ричарда скользнули по мне, и потерю его прикосновения я ощутила как удар. Как зверек, которого вырвали из гнезда и бросили в центр бури. Буря эта была из мяса и костей, и еще – глаз, пылающих, как пылал бы океан, если бы мог загореться.
Голос Жан‑Клода шепнул мне:
– Отпусти, ma petite, отпусти, или все погибло.
Я отпустила. Отпустила. Отпустила – и рухнула в глубину глаз цвета морской воды, глубокой, прозрачной и холодной, где синяя тьма светится фосфоресцирующим огнем, освещая спины созданий, никогда не видевших дня.
Я плыла в холодной пустоте с тусклым светом, и голос шептал мне, и это не был голос Жан‑Клода, это был Натэниел. Он не звал на помощь, он не упрекал меня, он шептал: «Люблю тебя». Эти слова эхом отдались в пустоте, и я пошла за ними, вверх, вверх сквозь холодный мрак. Холод – не то, что нам нужно, он не поддержит в нем жизнь. Нужен был жар.
Я вырвалась на поверхность из взгляда Реквиема, выпала из силы, которую позволила ему испытать. Выпала из его глаз, задыхаясь, ловя ртом воздух. Я не отпустила бы Натэниела, даже если бы ушла вместе с ним. Я потянулась к нему, ощутила, как замедляется биение его сердца. В груди саднило от необходимости вдохнуть.
Глядя в горящие глаза Реквиема, я прошептала:
– Помоги нам.
Он повернулся к Жан‑Клоду:
– Я не могу ее взломать, не могу пробиться!
В прошлый раз, когда он применил ко мне свою силу, это заняло время, а времени у нас не было. Он не мог подчинить меня, но я его когда‑то подчинила. Могу я вызвать его силу, включить ее? Я взмолилась, взмолилась о помощи, и прошептала:
– Реквием!
Мой голос отдался в комнате, и пылающие глаза обратились ко мне.
У меня воздуху не хватало сказать вслух, чего я хочу. Я повалилась на кровать, и только его руки меня удержали. Я знала, чего я хочу, что нужно мне. Я желала этого, приказывала это, и этот приказ вбила в Реквиема. Слов у меня не оставалось, и бессловесной жаждой наполнила я его. Эта жажда запылала жаром по моему телу, сбросила меня с кровати, заставила судорожно дышать. Вдруг все тело раздуло потребностью, влага закапала между моих ног. Грудь ныла – так жаждала она прикосновения, и на эту жаждущую боль откликнулся, просыпаясь, ardeur, и я обрадовалась ему, приняла его. Дверь своего самоконтроля я высадила толчком, и плевать мне было, куда она упадет.
Первыми нашел мои губы рот Жан‑Клода. Я знала его вкус даже с закрытыми глазами. Он отдался на волю ardeur'а, и я питалась энергией от его поцелуя, питалась в приливе, затопившем все мое тело, в щекочущем потоке энергии. Сотни раз кормила я ardeur, но никогда еще такого не было.
Он оторвался от поцелуя, глаза заполнил полночный огонь.
– Как ты?
Я пыталась подумать, но мешал бьющийся во всем теле пульс. Я накормила ardeur, но разбухшая жажда в теле не ушла. Попыталась нащупать энергию Натэниела – он еще был здесь, еще был жив. Далекая, как сон, дрожала искра Дамиана пламенем спички на ветру.
– Еще, – шепнула я. – Еще надо.
Он кивнул.
– Я тебе дал достаточно, чтобы вернуть тебя к нам. – Он отодвинулся, я попыталась удержать его. – Non, ma petite, теперь тебе нужна пища. – Я удерживала его за шею, и он протянул руку в сторону, привлек Реквиема ближе. – Когда ты помогла ему пробудить голод в тебе, ты пробудила голод и в нем. Отвергнешь ли ты его?
Я нахмурилась, думать было трудно. И я прошептала: «Нет», – но сама не очень поняла, что это значило: нет, я его не отвергну, или какое‑то другое «нет» чему‑то другому?
Ладонь Реквиема погладила мою голую руку, и от одного этого прикосновения у меня запрокинулась голова, веки зажмурились, дрожа. Я знала, откуда пришел этот мой голод, чувствовала вкус его на языке, ощущала вкус его голода.
Жан‑Клод отодвинулся прочь, и надо мной оказался Реквием. Такой одинокий, что сердце выворачивало. Так долго одинокий. Ardeur можно питать сексом, но дар ardeur'а больше этого. Иногда он позволяет видеть партнера насквозь, видеть его самые сильные желания, то, что ему нужнее всего – и предложить ему это. Предложить желание его сердца, и иногда даже дать именно то, что обещаешь.
На миг я так глубоко заглянула в Реквиема, что заплакала. Не своими слезами – его слезами. Он хотел снова испытать ardeur, да, но более всего нужно было ему укрытие, место, где спрятаться. Где можно было бы перестать бояться – слишком долго существовал он в страхе. В страхе, что Белль притянет его к себе и заставит страдать вечно за то, что посмел полюбить другую. Я ощутила этот страх, одиночество, потерю как удары в сердце, и в конце я сделала единственное, что могло действительно сохранить его и дать безопасность.
Я сделала его своим.
Глава тридцать вторая
Почти вся одежда слетела в вихре тел и рук, и только помню, как он вцепился руками в мой ремень и порвал его пополам, вздернув меня с кровати вверх. У меня только еще хватило присутствия разума сделать так, чтобы ремень наплечной кобуры не порвался, но сама кобура полетела на пол с обрывками джинсов и футболки. Реквием, со всей его поэзией и джентльменской сдержанностью исчез под рухнувшим на нас ardeur'ом и силой собственной магии.
Я питалась от прикосновения его рук, ощущения прильнувших губ, осязания голой кожи, скользящей по голой коже моего тела, от тяжести его на мне. Мы с Реквиемом никогда раньше не были вместе голые, и в этот первый раз мы были с Натэниелом и Дамианом. Они знали, что я делаю, ощущали это, потому что я открыла связывающие нас метки, чтобы каждый поцелуй, каждое касание, каждое движение питали их энергией. Сердце Натэниела начало биться уверенно и сильно, но искра Дамиана все еще трепетала, колеблясь меж жизнью и смертью. Натэниел уже мог заставить свое сердце биться сам, но Дамиан – нет. Ему нужно было больше, чем эти легкие прикосновения ardeur'а. Я дошла до пункта, где могла питать ardeur малыми дозами и небольшими прикосновениями, но для полного кормления нужен был оргазм. О’кей: для полного, истинного, настоящего кормления нужны были оргазмы всех участников, но для прорыва достаточно было бы одного. И прорыв был нам нужен.
Реквием лежал на мне, каждый дюйм своей наготы прижимая к моему телу, но лежал сверху, не внутри. Он прижимал меня к кровати, целуя так, будто хотел съесть, начиная от губ и дальше, и только чистой удачей наши губы не порезались о его клыки. Ощущение его, выросшего и твердого, заставило меня развести ноги, попытаться ими его обвить, но он отодвинулся, приподнялся надо мной, опираясь на руки и колени, будто боялся слишком сильно до меня дотрагиваться. Все так хорошо шло, и вдруг он опять пришел в себя, восстановил самоконтроль. А Реквием с самоконтролем снова стал джентльменом. В такой ситуации я бы не стала его винить, если бы он ею полностью воспользовался, но он болезненно осознавал, что он не первый мой выбор и даже не седьмой. Он пытался накормить ardeur, не переходя последнего барьера, потому что знал – или думал, что знает, – будто я его не хочу.
– Реквием, прошу тебя, прошу, делай уже, наконец!
– Наконец, – повторил он, и в голосе было слышно, как он держит себя в руках. – Твои слова предают тебя, Анита. Ты меня используешь только потому что должна, не потому что хочешь.
Меня окатило изнутри злостью.
– Мое тело хочет тебя, Реквием!
– Но сердце – нет.
Я завопила, наполовину от гнева, наполовину от голода в теле, который он во мне возбудил и не собирался удовлетворить. Пришла мысль, что я могу усилить ardeur, подавить им Реквиема. Наверное, старая мысль из воспоминаний Белль. Но Реквием по‑своему ясно дал понять, что не хочет быть ни пищей, ни приятелем по койке. Когда дошло до дела всерьез, он захотел большего. Это я понимала, но не в моих силах было ему это дать. Вот этого одного. Я не могла его полюбить.
– Мне нужна пища, Реквием. Если ты не пища – слезай.
Видно было, как борются чувства на его лице. Он боролся с голодом своего тела, но наконец его утонченное самосознание победило, и он соскользнул в сторону, зарывшись лицом в собственные скрещенные руки. С кровати он не слез, но ко мне не прикасался.
Ardeur никуда не делся, но ослабел от злости и досады на этот ребус, который носил имя Реквием. Я протянулась наружу, к Дамиану, и он все еще колебался на грани. Энергия, которую я ощущала в нем, так и не проснулась, ее мало было, чтобы оживить его на ночь. Если бы он сейчас попытался очнуться, и не смог – умер бы он? Вспыхнула бы эта робкая искра последний раз и погасла, чтобы никогда уже не зажечь в нем жизнь?
– Жан‑Клод! – крикнула я.
Он подошел, встал с другой стороны от меня, не там, где сжался в комок плачущий Реквием. Я протянула к нему руку, но он отступил.
– Это я пробуждаю в сумраке всех вампиров этого города. Мы не можем рисковать многими жизнями ради одной.
Я заорала без слов, протягивая руку к небу, к кому‑нибудь. В этот миг я заставила ardeur искать пищу – не сознательно, потому что никогда не использовала его для привлечения к себе жертвы. Жан‑Клод говорил, что ardeur зовет пищу по своему выбору, и сейчас я поняла, что он прав, я почувствовала это. Ощутила, как распространяется ardeur – не бессистемно, как шрапнель из снаряда, а как самонаводящаяся тепловая ракета. Я ощутила, как ardeur задел Ашера, я знала его вкус, но энергетическая метка на нем была слабая. Он еще не ел сегодня. Ardeur зацепил десяток огоньков поменьше, и наконец нашел, кто ему понравился.
Об энергии, которую он к себе призвал, я знала только, что это вампир, что никогда я его не касалась и что он силен.
Чья‑то рука схватила мою, и от этого прикосновения меня пронзило резким, тугим разрядом энергии, стянувшим тело спазмом и врывавшим крик изо рта. Боже мой, какой голод!
Это был Лондон, залезший через спинку кровати. Лондон, прикосновение чьей руки дало мне сразу больше энергии, чем все касания Реквиема. Почему – не знаю, да и не интересовало меня это, поздно было интересоваться.
Он прижался ко мне, полностью одетый, устроился между моими ногами, я ощутила через одежду его тугое тело, и у меня глаза зажмурились сами собой. Я ощутила над собой его лицо и открыла глаза ему навстречу, так близко, так неожиданно близко.
С нескольких дюймов расстояния смотрела я в эти глаза, и поняла, что совсем они не карие, они черные. Такие черные, что зрачки терялись в них, островки тьмы в белках глаз.
Лицо опустилось ниже, дыхание звучало как всхлипывания, рот прижался к моим губам. Этот звук напомнил мне что‑то важное про Лондона и про ardeur. Что‑то такое, что надо было помнить, но тут он меня поцеловал, и все мысли исчезли, сменившись ощущением его губ.
Дело было не только в силе его поцелуя, но в том, что я от этого поцелуя питалась. Будто его энергия стала какой‑то сладкой жидкостью, и она лилась мне в рот, в горло. Питаться от него не требовало усилий. Он отдавал себя ardeur'у самозабвенно, как мне и было нужно. Эту энергию я стала вливать в Дамиана, и искра его стала разгораться маленьким, трепещущим языком пламени.
Я обхватила Лондона руками и ногами, прижалась самыми интимными местами к твердости, все еще скрытой одеждой. Он снова всхлипнул, и дыхание его было горячо у меня во рту. Я думала, он прервет поцелуй, но он целовал меня все сильнее, нажимая, проникая, и я отвечала на поцелуй, посылая язык меж остриями клыков, и места там было больше, будто рот у него был шире, чем у Жан‑Клода. Это была почти ясная мысль, и я, быть может, вспомнила бы, что забыла, но Лондон впился мне в губы, целуя меня яростно, губами, языком и зубами, и от ярости поцелуя яростнее стал питаться ardeur. Сладкая соленость крови наполнила мне рот, я поняла, что кто‑то из нас порезался об его клыки. Дал бы он мне время подумать, я бы, может, даже поняла, кто, но времени он мне не дал. Сжав мне грудь ладонью, он оторвался от моих губ, прижал рот к груди, присосался резко и сильно, языком теребя сосок. Я вскрикнула, замолотила руками и ногами по кровати, разводя их, чтобы он сдвинулся на ту долю дюйма, что позволит ему сосать меня сильнее и быстрее, прижимаясь клыками в обещании или в угрозе.
Он вскрикнул, почти взвыл от желания и укусил меня, погрузив клыки в грудь. Я с криком рухнула в оргазм, и только вес его тела не дал мне слететь с кровати.
Он приподнялся, губы его окрасились моей кровью. Глаза тонули в черном огне, полные его собственной силой. Он снова прижался губами к моим губам, но тело с меня приподнял. Вкус собственной крови сладким металлом отдался у меня во рту, я пыталась притянуть Лондона к себе обратно, но только рот его касался меня. Когда он снова на меня лег, штаны на нем были расстегнуты, и вся эта твердая длина прижалась к моему голому телу, и от ощущения я оторвалась от поцелуя и вскрикнула снова.
Он приподнялся на руках, изогнулся, чтобы войти. Я только увидела, как он мелькнул, а потом вбился в меня, и тогда мой взгляд оторвался от тела, упал на нависшее надо мной лицо. Глаза расширились, утопая в вампирском пламени, и что‑то было в них отчаянное. Он вошел в меня до упора, пока не осталось места, и застыл надо мной. Застыл, вбившись в меня до конца, смотрел на меня в упор. Лицо его исказилось от голода, похоти, но под всем этим глубоко был страх. Вот этот взгляд я помнила. Он наркоман, пристрастившийся к ardeur'у! Вот черт.
– Лондон, Лондон, – сказала я, – прости меня…
Он стал из меня выходить, я думала, он собирается прекратить это. Но он вышел немного, потом вбил себя опять, и стал меня иметь, иметь изо всех сил. Я глядела на себя, вниз, и видела, как он входит и выходит из меня, и где‑то в процессе я кончила. Кончила с воплем, раздирая на нем пиджак, пытаясь найти кожу, чтобы в нее вцепиться, но слишком много было на нем одежды. Он вызвал у меня оргазм, и ardeur питался этими волнами наслаждения, ощущением, как он входит и выходит, звуком его изменившегося дыхания. Лондон приподнял меня, в последнюю минуту, приподнял и посадил себе на колени, все еще внутри меня. Посадил на себя, и я обвила его руками и ногами, чтобы удержаться. Он снова сел на кровать, продолжая входить и выходить, но уже не так резко при такой позе, не так глубоко. Я глядела в упор ему в лицо, запустив руки в короткие кудрявые волосы на затылке. Лицо его стало бешеным, ритм поменялся, он запустил руки мне в волосы, удерживая меня, и мы смотрели в глаза друг другу. С последним отчаянным толчком он кончил и я вместе с ним снова. Я орала, и у меня бы запрокинулась голова, если бы он не держал меня, заставляя смотреть в глаза себе. Тело его дергалось во мне спазмами, и я не могла отвернуться, не могла не видеть его наслаждения и боли.
Рука его отпустила мои волосы, и он обнял меня, обнял уже не бешеными – ослабевшими руками. Сердце его стучало у моей груди, и частым, очень частым было свистящее дыхание. Он теперь прижимался ко мне бережно, и я обняла его в ответ. Он дал мне все, что мог. Он дал мне питаться. Дамиан очнулся, я чувствовала это. Лондон помог мне его спасти, но сейчас, держа его, ощущая щекой грохочущий пульс, я подумала, какой ценой он это сделал. Чего стоило это мужчине, которого я обнимаю сейчас?
Глава тридцать третья
Когда у Лондона пульс пришел в норму, он осторожно посадил меня на кровать и попросил у Жан‑Клода разрешения воспользоваться ванной, чтобы привести себя в порядок. Жан‑Клод разрешил. Лондон снял полуспущенные штаны и оказался голым снизу, но рубашка и пиджак достаточно прикрывали его сзади. Спереди он оттянул рубашку рукой, чтобы не запачкать, а штаны волочились за ним в другой руке. Ни на кого не глядя, он вошел в ванную и закрыл за собой дверь.
Молчание наступило такое громкое, что я слышала шум собственной крови в ушах.
Я знала, что вампиры могут быть недвижны и тихи, будто их тут вообще нет, но только сейчас я поняла, что у ликантропов есть собственный вариант такой неподвижности. Конечно, народу в комнате осталось меньше, чем было в начале. Как будто все постарались удрать раньше, чем начались неприятности. Тоже мне, телохранители.
Хотя, надо признать, я не особенно разглядывала, кто там остался по углам. Может, все они здесь, жмутся друг к другу, шарахаясь от злобного большого суккуба, чтобы не схватил.
Жан‑Клод шевельнулся первым, как будто отключили паузу в телевизионной программе. Он пошевелился, и все остальные тоже задышали, задвигались. Послышался негромкий гул голосов. Жан‑Клод помог встать Реквиему, свалившемуся, очевидно, на пол. Наверное, ушел с кровати во время нашего с Лондоном небольшого… завтрака. И я сама услышала свой мысленный ядовитый комментарий: «Так это теперь называется».
Реквием крепко вцепился в руку Жан‑Клода и говорил что‑то тихо и настойчиво, будто хотел сказать что‑то важное.
– Дамиан идет.
Я повернулась на голос Натэниела. Мика помогал ему взобраться на кровать. Натэниел растянулся возле меня, мигая лавандовыми глазами в потолок, будто еще плохо видел. Насчет Дамиана он был прав – я ощущала, как он идет по коридору от зала гробов, где проводил дни. Через несколько минут он должен был уже подойти, так что я обернулась к Натэниелу и сказала:
– Больше никогда так не делай.
– Не пытаться спасти Дамиана? – попытался он пошутить, но я шутку не приняла, тронула его за щеку:
– Натэниел, не надо шутить.
Он потерся об меня щекой.
– Ты нас спасла.
У меня перехватило горло, но черт меня побери, если я сегодня опять заплачу.
– Едва‑едва смогла, и ты это знаешь.
Мика положил руки нам обоим на плечи, стиснул, будто мы ссорились, и он решил нас встряхнуть. По лицу было видно, как он был испуган, никаких слов не надо было.
Реквием подобрал с пола плащ, завернулся в него и направился к выходу. Не оглядываясь. Может, он понял наконец, что он – не пища. Хотелось надеяться, потому что так в моей жизни будет меньше сложностей, а не больше.
Римус подошел к Жан‑Клоду, вытянулся и чуть было не отдал честь, но спохватился вовремя. Старые привычки нелегко умирают. И голос у него был военный, солдатский голос.
– Прошу разрешения увести своих людей и уйти самому, сэр.
Жан‑Клод поглядел на него, слегка наклонив голову набок, будто Римус сделал что‑то очень интересное, чего я не заметила.
– А если нам понадобится защита, Римус?
Римус мотнул головой.
– От этого мы вас защитить не можем, сэр.
Жан‑Клод заглянул ему за спину, в сторону камина. Я все еще лежала навзничь, и потому не видела, на что он смотрит.
– Мне кажется, Римус, не все твои люди с этим согласны. Некоторые из них более чем счастливы были охранять ma petite в данных обстоятельствах.
И голос его был мягок, как масло.
Римус так стиснул зубы, что даже глядеть больно было. И голос его прозвучал сдавленно, будто скрежет зубовный.
– Я не думаю, что именно это имел в виду наш Оба, когда согласился, чтобы вы нас наняли, сэр.
– Может быть, тебе стоит спросить Нарцисса, Римус, каковы условия найма?
Римус коротко кивнул головой.
– Я так и сделаю, сэр. Сейчас я прошу разрешения увести отсюда своих людей к чертовой матери.
Я видела мысль, промелькнувшую на лице Жан‑Клода – не сказать ли «нет». Но раз ее так хорошо было видно, значит, это лишь демонстрация для Римуса.
– Иди, и уведи с собой всех, кто хочет уйти.
Римус мотнул головой, держа руки по швам:
– Нет, сэр. Я ими командую, и я говорю, что уходят все.
Жан‑Клод оглядел комнату, будто запоминая лица, потом кивнул.
– Иди и уводи своих людей, Римус. Я поговорю с Нарциссом.
У Римуса стал неуверенный вид, но он снова покачал головой.
– Я не говорю, сэр, что Нарциссу это шоу не понравилось бы, но я думаю, что если бы условия договора включали такие вещи, он бы не послал к вам отставных военных и бывших копов. – Он изо всех сил уставился в плечо Жан‑Клода. – Если бы Нарцисс хотел… – он поискал слово, – …расширить круг наших обязанностей, он бы послал… других.
– Но здесь не все гиены, Римус, – заметил Жан‑Клод. – Ты говоришь и от имени крыс Рафаэля?
– Я ими командую, пока меня не сместят, так что – да, сэр.
Из дальнего угла раздался голос, низкий, мужской, но я его сперва не опознала. На свет вышел Пепито.
– Я из крыс Рафаэля, и я согласен с Римусом.
Пепито был мужчина крупный и невозмутимый, но сейчас он явно был возмущен. Даже побледнел, быть может. Что он чувствовал, когда ardeur метался по комнате, выбирая себе вкуснятинку? Что бы они ни чувствовали, но это напугало и Пепито, и Римуса. И сильно. А может, оскорбило их? Возможно.
– Тогда, конечно же, уходите, – сказал Жан‑Клод и широким взмахом показал на дверь.
Римус направился к двери, но не вышел, а открыл ее и придержал. Пепито махнул рукой своим в глубину комнаты. Мне, чтобы видеть их из‑за спинки кровати, пришлось бы сесть, да я и не уверена, что хотела бы видеть. Почему‑то мне хотелось малость спрятаться, пока охранники пройдут.
Мика подтянул простыни и укрыл меня и Натэниела, а сам остался стоять возле кровати на коленях, пока охранники шли мимо. Я боролась с двумя противоположными инстинктами. Мне хотелось накрыться с головой, чтобы меня никто не видел и чтобы в глаза никому не смотреть. Но я знала, что если я это сделаю, то никогда никому из них не смогу смотреть в лицо. И я сделала единственное, что могла: уставилась на них злобно. Вызывающий вид – вот все, что я могла сделать, чтобы сохранить какое‑то самообладание или уважение от кого‑нибудь из них. Да, обстоятельства были чрезвычайные, и мне срочно нужно было напитать ardeur. Теоретически говоря, охранники должны были это понимать. А практически, как отметил Римус, почти все они были бывшие военные или копы, а это значит, что женщина всегда для них являлась существом низшим. Они видели мой секс с одним мужчиной, а когда новость разойдется, их будет больше. Вот самое худшее в слухах – то, что даже те, кто видел своими глазами, убеждены будут, что мужчин было несколько. И хорошо еще, если никто из них не скажет, что имел секс со мной. Такие слухи уже расходились после осмотров мест преступления, где я ничего сексуального не делала. Здесь уж не скажешь, что ничего.
Охранники, похоже, так же мало стремились к обмену взглядами, как и я. Но не все. Почти все они опускали глаза под моим наглым взором, но некоторые смотрели так же смело – таким взглядом, который не хочется видеть за пределами стрип‑клуба. Такой взгляд говорит, что ты уже не человек, а только сиськи да задница. Тех, кто так смотрел, я постаралась запомнить, чтобы потом держать от себя подальше.
Мика наклонился надо мной и Натэниелом, шепча:
– Я их вижу.
Он тоже запоминал лица. И хорошо, потому что я еще не совсем пришла в себя и не была уверена, что правильно запомню лица.
Мне всегда не просто смотреть вызывающе, когда я обнажена сильнее, чем все присутствующие. Натэниел прильнул ко мне, свернувшись под простыней. Одну руку он из‑под простыни вытащил, положив поперек моей прикрытой талии, подбородком потерся сбоку об мою грудь, стянув простыню вниз так, что мне пришлось ее придержать. Я посмотрела на него, готовая попросить перестать, но выражение его лица меня остановило.
Он тоже смотрел на выходящих, но без вызова или злости. На лице его был жар, обещание секса, но более всего – чувство хозяина. Так смотрит мужчина на другого мужчину, который пристает к «его» женщине. Натэниел, который умел делиться лучше всех прочих, отмечал свою территорию. Этот темный взгляд собственника не отрывался от проходивших охранников. Натэниел опирался щекой и подбородком о холм моей груди, явно давая понять, что у него есть на то право, быть здесь, вот так, со мной, а у них нету. Я не думала, что Натэниел поймет проблему, но он понял.
У двери образовался затор, замешательство, как пробка на улице. Я увидела вспышку кроваво‑красных волос, подумала, что это Дамиан в собственной силе, но ошиблась. В дверь вошел Ричард, поддерживая Дамиана за талию, закинув руку вампира себе на плечо. Дамиан так к нему прислонялся, что Ричард полувтащил его за собой.
Я села, уронив простыню к талии и не обращая внимания, что сижу топлесс. Натэниел тоже сел, и мы потянулись к вошедшим.
– Дамиан! – позвала я и потянулась к нему менее физически. Энергия его была слабой, но скорее так, будто он еще не совсем проснулся от дневного оцепенения.
Ноги ему отказали совершенно, и последние несколько футов Ричард пронес его как ребенка. Подойдя к кровати, он положил Дамиана рядом со мной. Длинные кровавые волосы закрывали лицо вампира, и я отвела их в сторону. Он моргнул мне ярко‑зелеными глазами, зелеными как летняя трава. Когда‑то глаза Дамиана заставили меня повысить планку для так называемых зеленых глаз. Ничьи другие с ними не могли сравниться. Он попытался вглядеться в меня, но явно у него в глазах все расплывалось.
Я дотронулась до его лица – кожа была ледяная.
– Я кормила ardeur – почему он в таком виде?
Жан‑Клод подошел и положил руку Дамиану на лоб. Ричард сказал:
– Он свалился у стены прямо рядом с залом гробов, я его там нашел. Когда Римус запросил подкреплений, все охранники ушли из зала. Дамиан пытался приползти к тебе.
– Почему ты решил его проверить? – спросил Мика, все еще стоя возле кровати на коленях.
– Я вспомнил, как ему было плохо в прошлый раз, когда порвалась его связь с Анитой. Подумал, что кто‑нибудь должен посмотреть.
– Очень правильная мысль, mon ami. – Жан‑Клод тронул мою щеку, потом Натэниела, держа другую руку на лице Дамиана. Потом он отступил на шаг, нахмурившись. – Я думаю, отчасти проблема в том, что Дамиан очнулся слишком рано. Только очень сильные мастера просыпаются до полудня, даже глубоко под землей. Дамиан никак не мастер. Я думаю, что это ты, ma petite, вызвала его из гроба, но даже с дополнительной энергией это было слишком рано.
Я взяла в ладони ледяную руку Дамиана.
– Он оправится? Я ему не повредила?
– Все будет в порядке.
Голос Дамиана звучал тяжело, медленно, будто он был опоен.
Я улыбнулась ему:
– Дамиан, прости.
Он сумел улыбнуться в ответ.
– Хорошо было бы, – сказал он, трудно дыша, – если бы ты перестала меня почти‑убивать, потому что не хочешь с кем‑нибудь потрахаться.
Я не знала, улыбнуться мне в ответ или возмутиться.
– Я думаю, Дамиану будет лучше, если и Натэниел к нему прикоснется, – сказал Жан‑Клод.
Натэниел взял другую руку Дамиана, и сила охватила нас – я ахнула. Как будто замкнулась цепь. Энергия гудела в моей руке, уходя в тело Дамиана, в руку Натэниела и обратно.
Дамиан глубоко, прерывисто вдохнул, будто от боли. И тихо выругался.
– Больно? – спросил Натэниел встревоженно.
– Чудесно, – прошептал Дамиан. – Чудесное чувство. Так тепло от тебя.
Странно, я была почти уверена, что он говорит с Натэниелом.
– Сэр, прошу прощения, сэр!
Это был Римус – от волнения он вернулся к военной речи. Это, конечно, подействовало – Жан‑Клод и Ричард оба обернулись к нему. Все на него посмотрели, кроме Дамиана, который закрыл глаза.
– Да, Римус? – отозвался Жан‑Клод.
Римус наконец глянул на меня – вроде бы. В глаза он вообще смотреть не любил, но сейчас он не мог смотреть мне в плечо, как обычно, потому что ему сильно загораживала взгляд моя грудь.
– Я должен принести извинения, Блейк.
Сказал он это так, что ясно было: извинения там или что, а говорить ему этого не хочется.
Я посмотрела ему в глаза настолько пристально, насколько он мне позволил.
– Извинения за что ты должен мне принести, Римус?
Он покраснел, и на лице его появились яркие пятна, но разделяли их бледные линии, так что видно было, как части его лица не совсем подходят друг к другу.
– Я думал, что ты просто… – Он запнулся, задумался, потом сказал: – Ну, ты понимаешь, что я думал.
Можно было бы из вредности сказать: нет, не понимаю, и попытаться заставить его сказать вслух. Но если честно, мне не хотелось, чтобы он назвал меня потаскухой. Достаточно, что он это подумал.
– Ничего страшного, Римус, я бы сама так подумала, если бы смотрела со стороны.
Он слегка улыбнулся:
– Если это действительно вопрос жизни и смерти для тебя и твоих подвластных, то вам стоит поговорить с Нарциссом насчет охранников и пищи. – Он засмеялся. – Может, одеть еду в рубашки другого цвета.
Он мотнул головой и замолчал, потом повернулся по‑военному и вышел, как будто собрался сказать то, что говорить ему не хотелось, и единственным способом промолчать было уйти. Когда дверь за ним закрылась и с нами совсем не осталось охранников, Мика сказал, думаю, за всех нас:
– Непонятный он.