Я только кивнула. «Непонятный» – точно описывало Римуса. Я раньше думала, что не понимаю его, потому что плохо знаю, но уже месяцы прошли, а я понятия не имею, почему он делает или не делает то или иное. Бывают загадочные личности, и сколько бы ты ни был с ними знаком, менее загадочными они не становятся. Иногда менее смущающими разум, но не менее загадочными.
Ашер прислонился рядом с нами к стойке кровати. На его лице было выражение, будто он хочет кого‑то подразнить, но я уже знала, что он имеет в виду что‑то похуже, потемнее.
– Ричард, – сказал он очень благожелательно, – ты действительно тогда ушел, потому что беспокоился из‑за Дамиана?
Ричард прищурил глаза:
– Да.
– В самом деле? – Ашер выразил голосом бездну сомнения.
Ричард неловко шевельнулся, будто не знал, куда руки девать.
– Я не хотел видеть, как Анита будет питаться от Реквиема. Теперь ты доволен?
Ашер прислонился щекой к резному дереву.
– Вообще‑то да.
– Почему? Почему тебе приятно мое смущение?
Ашер охватил стойку руками, отклонился от нее, как на сцене от шеста. Почти всем вампирам свойственна некоторая театральность. А вампирам Белль она вообще досталась в избытке. На вопрос Ричарда он не ответил, но сообщил:
– Ты мог остаться, Ричард, потому что она не питалась от Реквиема.
– Ашер, прекрати, – сказала я.
– Что прекратить? – спросил он, и блеск его глаз подсказал мне: он знает, что прекратить, а еще – что он почему‑то злится. Может быть, из‑за Ричарда, а может, совсем по другому поводу. Загадочный и непонятный – это не только к Римусу относится.
– Если ты почему‑то злишься, скажи, почему. Если нет – так прекрати этот спектакль.
Дамиан сильнее сжал мне руку. Может быть, просто к нему вернулась сила, а может, он напоминал мне, чтобы я не злилась. Одна из его обязанностей как моего слуги‑вампира – помогать мне подавлять импульсы гнева. Его собственный самоконтроль был выкован той‑кто‑его‑создала. Всякая сильная эмоция наказывалась, наказывалась ужасно. Я достаточно разделяла воспоминаний Дамиана, чтобы знать: по сравнению с его создательницей Белль Морт казалась средоточием доброты и сочувствия. Дамиан приучился контролировать свои эмоции и побуждения, потому что иначе – беда.
Он сжал мне руку – не так туго, как обычно. Он еще не оправился, но я ощутила, как течет от него ко мне спокойствие. Не спокойствие тихой медитации или современного идеального душевного мира, но более старого идеала, когда самообладание выковывалось из боли и кары, наносилось тебе шрамами на кожу.
– Дамиан тебе что‑то успокаивающее шепчет в уме, Анита? – спросил Ашер все еще дразнящим легкомысленным тоном, под которым чувствовалось стальное острие.
– Ты знаешь, что требование тотальной честности бывает просто другим способом быть занозой в заднице, – ответила я.
Ашер посмотрел на меня глазами цвета зимнего неба.
– Знаю.
– То, что ты сейчас делаешь – это твой способ злиться, не показывая злости, поддразнивать с виду невинно, а по сути – укусить.
Он обвил стойку руками, распустив волосы, чтобы они прикрыли изуродованную половину лица. Старый фокус, который он редко применял, когда были только я и Жан‑Клод. Он представил всей комнате безупречный профиль в обрамлении сияющих золотых волос.
– Я разве злюсь? – спросил он приятным голосом.
– Да, – ответила я уверенно. – Вопрос только в том, на что ты злишься.
– Я не согласился, что я злюсь.
Но он продолжал показывать миру только этот совершенный профиль, выставляя себя в самом выгодном свете. Он был красив так, что дух захватывало, но я начала ценить его лицо полностью, со всеми недостатками, куда больше, чем эту миловидность злости. Такое представление означало, что он не в своей тарелке – или пытается нас к чему‑то склонить. Ашер редко строил глазки без дополнительной причины. Иногда это была прелюдия к сексу, порой он просто добивался улыбки, но в других случаях… в общем, не доверяла я такому его настроению.
– Ашер хочет, чтобы я знал, на ком ты кормилась, а ты не хочешь. – Ричард решил покончить с обиняками.
Я опустила голову. Дамиан приложился губами к костяшкам моих пальцев – это был не совсем поцелуй. Мне только надо было открыть глаза, чтобы увидеть его лицо. Он смотрел на меня, и в глазах его было не сочувствие, а сила, самообладание. «Ты это можешь, – казалось, говорили его глаза, – можешь, потому что должна». И он был прав.
Я посмотрела на Ричарда, подумала, не поднять ли простыню и прикрыть груди, но все, кто остался в комнате, их уже видели. Скромность не избавит меня от реакции Ричарда на мое новое завоевание.
– Кто это был? – спросил он.
Я повернулась к Ашеру:
– Ты мне сегодня говорил, будто сожалеешь, что поставил свои задетые чувства выше моей беды. Ты извинился, попытался как‑то загладить. Это и есть цена твоих извинений, Ашер? Час угрызений совести – и снова ты ведешь себя по‑сволочному?
Глаза его полыхнули гневом, его сила потекла по мне холодным ветром. Но он подавил ее, проглотил, и силу, и гнев, и повернулся ко мне приветливым, пусть и непроницаемым лицом.
– Я только могу еще раз извиниться, ma petite, ты абсолютно права. Это был срыв.
Он отступил от кровати, размашисто поклонился, зацепив пол концами волос. Потом выпрямился демонстративно, будто оправляя рукой плащ.
– И отчего ты срываешься? – спросила я.
– Честно?
Я кивнула, не очень понимая, хочется ли мне полной честности.
– Потому что моим любовником он не будет никогда. Твоим, но никогда нашим общим.
Сперва я не сообразила, кто это «он», о котором идет речь. Недоумение, очевидно, отразилось у меня на лице, потому что он сказал:
– Видишь, ma cherie, это оно и есть, exactement. Мои слова могут относиться к стольким из твоих мужчин, что ты даже не можешь сказать, о ком я.
Снова Дамиан сжал мне руку – не знаю, чтобы мне было легче или ему. Дамиан несколько гомофобен, а носителей этой фобии соседство Ашера не слишком успокаивает.
– Ты хочешь сказать, что злишься за мой подбор мужчин, за то что я все время выбираю не бисексуальных?
Ашер на миг задумался, потом кивнул:
– Да, наверное. Вряд ли я бы сообразил, если бы ты не спросила прямо, но наверное, поэтому я и злюсь. – Он посмотрел на Жан‑Клода: – Как он не приходит ко мне из страха, что ты его покинешь, так и я не иду к другим из страха, что для него это будет повод еще сильнее меня отдалить.
– Мы согласились отложить эту дискуссию на потом, – сказал Жан‑Клод таким ровным и пустым голосом, какого я от него еще не слышала.
Ашер кивнул:
– Я думал, что могу подождать, но меня душат несказанные слова, Жан‑Клод. – Он показал на Ричарда. – Но при нем мы тоже должны быть осторожны. Отпугнуть его – это не годится. Ведь нельзя же нам ему говорить, что он нам кажется красивым?
– Ашер, – начала я, но Мика меня опередил:
– Когда приехавшие мастера покинут наш город, и мы будем знать, что делать с ребенком, тогда все сядем и обсудим твои… трудности.
– Не сядем и не обсудим, – сказал Ашер горько, – потому что будет очередной кризис и очередная причина отложить разговор.
– Даю тебе слово, что Натэниел, Анита и я сядем с тобой и обсудим. За остальных обещать не могу.
Ашер обратил ко мне морозно‑голубые глаза.
– Он говорит от твоего имени?
– Говорит, – кивнула я.
Ашер обернулся к Жан‑Клоду:
– А ты, мастер?
В последнем слове прозвучал явный сарказм.
– Я не стану во всем связывать себя словом Мики, но в этом я согласен. Мы все обсудим детально, если только ты согласишься какое‑то время не поднимать эту тему.
– Твое слово, – сказал Ашер.
– Мое слово.
Ашера как‑то отпустило, будто энергия высвободилась. В комнате стало светлее, и дышать легче.
– Я буду вести себя прилично. И спасибо тебе, Мика.
– Не благодари, Ашер. Ты входишь в жизнь Аниты. Если мы хотим, чтобы у нас получалось, надо друг с другом говорить.
– Всегда идеален, да? – спросил Ричард, и уже его злость подняла жар в комнате.
– Нет! – вмешалась я. – Хватит ссор. И пока я сегодня не съезжу к доктору, здесь каждый будет вести себя, черт побери, как взрослый. Это ясно?
У Ричарда хватило такта смутиться. Он кивнул.
– Постараюсь. Унаследовать твой характер – это чертовски затрудняет не беситься каждый раз. – Он слегка засмеялся. – Если это лишь тень того, как все время злишься ты, я восхищен, что ты не стала убивать всех подряд. Такая ярость – это что‑то. – Он посмотрел на меня, и сотни эмоций были у него в глазах. – Ты мне когда‑то сказала, что твой гнев – это как мой зверь, и я тебе не поверил. Сказал, что твой гнев с моим зверем и в сравнение не идет, что ты не знаешь, о чем говоришь. Я ошибся. О Господи, Анита, сколько же в тебе ярости!
– У каждого свое хобби, – ответила я.
Он улыбнулся и покачал головой.
– Ты должна научиться сдерживать гнев, Анита. Если тебе действительно предстоит перекинуться, то сперва надо научиться им управлять.
Лицо его стало серьезным, и он подошел так близко, что мог коснуться моего лица. Когда он это сделал, наша энергия прыгнула к нему, и давая силу, и прося ее. Мы с Ричардом отдернулись одновременно, потому что это было почти больно – как электрический удар.
– Ну и ну, Анита!
Ричард потер руку. Я свободной рукой тронула свое лицо. Кожу покалывало там, где он дотронулся.
– Я полностью открыла щиты между нами тремя.
– Ты можешь совместить энергию двух триумвиратов Аниты? – спросил Мика.
– Совместить? – переспросил Жан‑Клод.
– Удвоить энергию, – пояснила я.
– Поскольку до сих пор никто не создавал двух триумвиратов одновременно, ответа у меня нет. Эта энергия ответила на прикосновение Ричарда.
Я потерла щеку:
– И еще как.
– Тебе больно? – спросил Ричард.
Я покачала головой:
– Только покалывает.
Он кивнул и потер руку о джинсы, будто пытался стереть это ощущение.
Открылась дверь ванной, и вышел Лондон, уже полностью одетый, поправляя галстук, черный на черном. Если не считать глаз, до сих пор черных от силы, вид у него был как обычно. Он остановился, оглядел нас всех, потому что мы все на него смотрели. Лицо у него было надменное – его вариант непроницаемой маски. Я глядела на него и не могла поверить, что у нас был секс. Он никогда не светился на моем радаре мужиков, а теперь стал пищей. Чертовски забавный мир.
– Где все? – спросил он с той же холодной надменностью, не соответствовавшей вопросу.
– Охранники просили разрешения уйти, – сказала я, – а когда ушли все остальные, честно, не помню.
Лондон, не глядя на меня, пошел вдоль кровати. Он снова был тем же холодным и замкнутым, будто секса и не было. Уже он почти обошел кровать, как нога его запуталась в сброшенных на пол покрывалах, и он хлопнулся. Рукой он зацепился за кровать, встал на колени и уставился на нас как кошка, которая только что нечаянно что‑то сбросила и пытается сделать вид, что это было намеренно.
Опираясь на кровать, он встал, дернул упавшее покрывало, несколько раз пихнул его ногой, держась за стойку. Пихнул ногой, будто какого‑то врага, которого надо уничтожить. Когда пол достаточно очистился, он снова огладил на себе одежду и стал аккуратно обходить кровать. Зацепился плечом за стойку и снова на кровать свалился. На этот раз он сумел на нее сесть, не оказаться на полу, но и подняться тоже не пытался. Так и сидел, очень прямо, в черном костюме. И глядел в стену перед собой.
– Ты пьян, – сказала я.
Он кивнул, не оборачиваясь:
– Не совсем точно, но как описание сойдет.
Жан‑Клод обошел кровать, встал перед ним, вгляделся, и я не видела, встретил Лондон его взгляд или нет.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Жан‑Клод.
Кто‑то захихикал – высоким, почти истерическим смехом. Я не сразу поняла, что это Лондон. Он свалился на кровать, широко раскинув руки, свесив ноги за край, и так и лежал, черный на светлом, хихикая, потом хихиканье перешло в хохот, и Лондон отдался весь этому хохоту, как раньше ardeur'у. Это был хороший, ясный смех, приятный звук, но никто из нас не присоединился, потому что Лондон не смеется. Это не Темный Рыцарь с его любовью к темноте и нелюбовью ко всему остальному. Этот смеющийся, приятный джентльмен на кровати – это кто‑то другой, кого мы никогда раньше не видели.
У него из глаз катились слезы, чуть розоватые, как всегда у вампиров. Он закинул голову назад, чтобы посмотреть на меня.
– Я хотел от тебя скрыть, но все равно не получилось бы.
– Что скрыть? – спросила я почти испуганным голосом.
– Каким наслаждением ощущается ardeur. Белль когда‑то сказала, что не знает никого другого, кто так хорошо питал бы ardeur или так быстро к нему пристрастился бы, как я.
Смех исчез из его глаз, оставив опустошенность. От такой радости – к такой заброшенности, и в одно мгновение.
– И сейчас ты опять пристрастился, mon ami? – спросил Жан‑Клод.
Он повернулся к Жан‑Клоду:
– Точно не знаю, но вероятнее всего – oui, пристрастился.
Сказано было без радости и без горечи. Просто констатация факта.
– Боже мой, Лондон, прости меня, – сказала я.
Дамиан попытался сесть, но нам с Натэниелом пришлось ему помочь, посадив между собой.
– И я тоже сожалею.
Лондон свернулся в клубок, лежа на боку, глядя на нас.
– Нечего жалеть и извиняться, мне так хорошо уже сотни лет не было. – Он закрыл глаза, прерывисто выдохнул. – Я такой теплый, такой… живой.
Я вспомнила: ardeur искал пищу, а Лондон так и засветился на радаре. Силен, очень силен, но не только это.
– Ardeur признал тебя как самую вкусную силу в этой комнате. Это потому, что ты когда‑то пристрастился к нему?
– Реквием тоже когда‑то к нему пристрастился, – ответил Лондон. – И он тоже казался вкусным?
– Нет, не таким заманчивым, как ты.
– Белль говорила, что моя сила – это питать ardeur. Употребляя современное выражение, быть для него батареей.
– Если ты так хорошо его питаешь, почему Дамиану не лучше? – спросил Натэниел.
– Я не хотел, но, наверное, сам выпил львиную долю энергии. Как если бы годами блуждать в пустыне – и вдруг найти реку, прохладную и глубокую. Я его кожей впитывал, ничего не мог сделать. Оставил большую часть энергии при себе, о чем и сожалею.
– Не сожалеешь, – сказал Натэниел тихо, но уверенно.
Лондон засмеялся, резко, коротко.
– Ты прав, не сожалею. Я знал, что энергии хватит поддержать в Дамиане жизнь, а на остальное мне было плевать. – Он свернулся в клубок, высокий, сильный, и посмотрел на меня так неуверенно, как я у него еще не видела. – Я теперь в твоей власти. Я пытался скрыть, как это много для меня значит, но не могу. И от Белль тоже никогда скрыть не мог. Она меня этим пытала. – Он поднял на меня потерянные глаза: – И ты тоже будешь меня пытать, Анита? Заставишь вымаливать следующую дозу?
Вдруг у меня пульс забился в горле – не от страсти, а от страха. Гордый, пугающий Лондон свернулся на кровати, глядя на меня такими глазами, которые я видала только у Натэниела. Я знала этот взгляд. «Делай со мной что хочешь, только оставь при себе. Я сделаю все, что ты хочешь, только оставь меня при себе».
Вот Ронни всегда умела находить мужчин, чтобы без осложнений потрахаться. А я, получается, просто прибежище для жуть до чего осложненных мужчин. А насчет варианта потрахаться без осложнений – я его не узнаю, даже если мордой в него ткнусь.