«Слово “чувствование” утверждается как научно-технический термин, без привнесения в него обывательского или сентиментального понимания».
В брошюре есть раздел «Таблицы амплуа». Для чего понадобились Мейерхольду эти таблицы? Разумеется, не для того, чтобы воскрешать накопленные старые штампы, но он знал прекрасно, что полное отрицание амплуа приводило иногда к анекдотическим результатам.
Определение амплуа («актерской должности») — вопрос не механический, а творческий, и для актера имеет большое значение. «Актерская должность» требует к себе и серьезного отношения и индивидуального подхода, особенно в период учения, становления актерской индивидуальности.
В таблице амплуа Мейерхольдом в качестве примера взята роль Хлестакова — «проказник, затейник». Его сценическая функция по этой таблице: «Игра не губительными препятствиями, им же самим созданными».
Когда же Мейерхольд практически столкнулся с реализацией «Ревизора», он сказал:
«В роли Хлестакова звучит маска враля и маска щеголя…
Традиция, не задумываясь, а может быть, и, наоборот, с очень тонким умыслом, перевела “Ревизора” на рельсы водевиля и легкой смехотворной комедии, понижая ее социальный смысл, и персонажи комедии в привычном актерском исполнении почти никогда не выходили из рамок обобщенных сценических масок веселой комедии. Отсюда борьба с абстрактностью в передаче ролей, как бесплотных персонажей французско-нижегородского водевиля»[3].
Таким образом, время внесло коррективы и в полемические преувеличения вопроса амплуа актера.
Возвращаясь к этой теме, следует добавить, что каждое амплуа имеет гамму красок, ему свойственных, и актер, отбирая их, проявляет свою индивидуальность, делает их только ему присущими.
Сегодня, я думаю, нет в мире актера, который может великолепно играть любые роли, — значит, амплуа существует.
{32} Актер должен быть технически оснащен, профессионально высоко грамотен, культурен. Он должен в совершенстве владеть азбукой своего ремесла. И азбука эта общая для всех амплуа. Все амплуа объединяет общая техника актерской игры.
Для выработки этой техники требуются упражнения. Мейерхольд разработал и предложил систему упражнений, названных условно «биомеханикой». Биомеханику можно уподобить упражнениям Ганона и этюдам Черни, тренирующим ученика-пианиста. Осваивая технические трудности упражнений и этюдов, он не получает рецептуру проникновения в лирическую напряженность, например, шопеновского Ноктюрна, но, овладев техникой, — становится мастером. Техника вооружает фантазию.
Биомеханика — Ганон для драматического актера.
Так актер драматического театра получил серию упражнений, созданных на основе анализа сцен импровизаций итальянских актеров (Ди Грассо), на основе практики выдающихся актеров мира. К общей условности всей театральной терминологии прибавилась еще одна, которая вот уже несколько десятилетий беспокоит главным образом, как это ни странно, театроведов и критиков.
Казалось бы, два слагаемых этого слова «био» и «механика» дают возможность догадаться о его смысле. Во всяком случае, для А. В. Луначарского это не только не составило труда, но несколько лет спустя, после спектакля «Учитель Бубус», он расширил это понятие, введя термин «социомеханика».
Как и всякая система, биомеханика со времени своего возникновения уточнялась, расширялась, углублялась и видоизменялась.
Биомеханика выкристаллизовалась в результате поисков новой системы воспитания актера. Мейерхольда не радовал уровень общей культуры актерской массы. Крепла его уверенность в необходимости ликвидации полужреческого-полумистического отношения к процессу творчества актера, особенно в период создания образа, роли.
Снять с него покров «тайны», сделать его осознанным — это открыть простор творческой фантазии, пути к большим, новым возможностям. Если сегодня подсознание, интуиция находят научную основу и почву, то, я думаю, стоит поблагодарить Мейерхольда за то, что он, обладая и большими знаниями и творческой интуицией, захотел вооружить актера и осознанием творческого процесса и высокой техникой.
{33} Ведь и техническая революция сегодня предполагает не «голую технику», а творческое освоение и творческое применение этой техники.
Не противоречит ли это всему, о чем думал основоположник «системы» К. С. Станиславский, который до конца жизни изучал все системы воспитания актера? В течение трех лет, по его приглашению, приходил к нему ученик В. Э. Мейерхольда, педагог по биомеханике З. П. Злобин и знакомил его практически с этой системой воспитания актера.
Ни одна система не может стать панацеей от всех бед (в том числе и от отсутствия таланта, от невежества, от скудоумия), «спасти» актера от необходимости самостоятельного участия в собственном творческом процессе.
Обо всем этом я говорю потому, что школа Мейерхольда начиналась с того, что ученик сначала был слушателем, а затем и обязательным участником лекций, бесед, диспутов, которые вели необычайно интересные, приглашаемые Мейерхольдом видные общественные деятели, литераторы, художники, музыканты.
Кто только не появлялся на Новинском бульваре! Это не могло не заражать, не обогащать, не могло не активизировать любознательность. Горечь Пушкина по поводу того, что мы «ленивы и не любопытны», никак не приложима к ГВЫТМу, потому что жажда узнавания была необычайна у ректора Мейерхольда и стала неотъемлемым свойством его учеников.
Естественно и то, что Мейерхольд не мог и не хотел «петушиной чертой» отделить от этой жажды знаний постижение творческого процесса актера. Шел он к этому естественным путем. Шел, хорошо усвоив учение Павлова и не менее хорошо зная природу актерского творчества, не теоретически, а как актер. Шел, не нарушая законов диалектики. И поэтому учил он сначала азбуке. Накопление начиналось на чистом месте.
Сначала — осознание каждого слагаемого творческого процесса. Для этого — расчленение каждого из них до изначального состояния и затем постепенное осознание всего творческого процесса в целом.
После серии бесед вводного порядка, освещающих работу актера, куда вошли принципиальные установки Мейерхольда, о которых я рассказал выше, после основательного ознакомления нас с формулой Коклена как-то совсем неожиданно Мейерхольд приступил к практической работе по биомеханике.
{34} Часто на тренировочных занятиях, по ритмической гимнастике, танцу или акробатике в зале появлялся Мейерхольд.
Он входил в дверь в наброшенной на плечи зеленой солдатской шинели (кто-то из союзников до революции снабжал Россию такими шинелями). В зале всегда была невысокая температура. Нам, молодежи, да еще усиленно двигавшейся, это не мешало. Мейерхольд садился к полукруглой вогнутой внутрь изразцовой печке, потягивал махорочную самокрутку (ему единственному разрешалось курить) и смотрел на нас, как бы изучая каждого.
Таким он и запомнился мне, одиноко сидящим у кафельной печки бывшего особняка бывшего адвоката-златоуста Плевако.
Он наблюдал за своим выводком.
Был он похож на серого доброго волка. Серые глаза, серые волосы, серый френч.
Глаза пристально изучающие, добрые и холодные.
Но вот он скидывает шинель. Прерывает наши занятия — пора практически переходить к биомеханике. Ставит посреди комнаты стол. Выбирает ученика покрепче. Им оказывается Хрисанф Херсонский. Подводит к столу. Опирает руки Херсонского за его спиной на край стола. Испытывает его способность к рессорности и отходит, попросив ученика быть внимательным.
Вот у него зарождается намерение. Он, как говорят в боксе, группируется и крадущейся походкой направляется к фигуре, опершейся руками на стол. Прыжок — и Мейерхольд оказывается на плечах у Херсонского. Правое колено мастера оперто на левое плечо ученика. Левое — уперлось в грудь, поддерживая равновесие всего тела.
Затем он заводит правую руку за свою спину, достает воображаемый нож. Делает движение, наносящее рану по горлу, сползает на пол и отбегает в сторону.
Это упражнение произвело на нас впечатление фокуса. По возрасту Мейерхольд годился нам в отцы. Его ловкость и юношеская собранность поразили нас. Я до сих пор не знаю, был ли подговорен Херсонский или этот этюд был для него такой же неожиданностью, как и для нас.
Через месяц это упражнение делали все ученики. Оно было усложнено как для нападающего, так и для аккомпанирующего тем, что последний не опирался руками о стол, а принимал фигуру прыгающего в стойке на гладком полу.
Мейерхольд показал нам одно из сложных упражнений, а занятия систематические начал с более простых: с бега, с {35} выработки у учеников «электрической» реакции, как он называл мгновенный ответ на приказания извне.
Походки и пробежки тренируют в ученике плавность, они дают возможность в ходе и в беге не расплескать воду, если сосуд с нею поставить на голову или взять в руки. Добившись свободы в этих движениях, ученик допускался к этюду.
Первая позиция ученика для выполнения этюда — сигнал к началу: два хлопка в ладоши. Эти удары делаются сверху вниз, и движение передается корпусу, сообщая пружинность всей фигуре, после чего ступни ног тоже принимают движение, начатое руками. Ступни ног ставятся почти параллельно, пятки несколько расставлены, а носки направлены внутрь. Стойка напоминает боксерскую, она противоположна выворотной технике экзерсисов классического станка.
Этюд «стрельба из лука» ученик выполняет без предметов. Левая рука как бы несет лук. Левое плечо в проходках и пробежках впереди. Когда ученик наметил цель, фигура останавливается, имея центр тяжести посредине. Правая рука делает замах, чтобы достать воображаемую стрелу, прикрепленную на воображаемом поясе за спиной. Движение руки сообщает движение всей фигуре, перемещая центр тяжести на ногу, стоящую сзади.
Рука достает стрелу и заряжает ею лук. Центр тяжести переносится на впереди стоящую ногу. Прицеливание. Растяжка воображаемого лука с переводом центра тяжести на ногу, стоящую сзади. Выстрел — и завершающий упражнение прыжок и возглас.
Уже это одно из первых упражнений прививает ученику навыки осознавать себя в пространстве, способность группироваться, вырабатывает пружинность, баланс, понимание того, что даже малый жест, например, рукой имеет резонанс во всей фигуре ученика. Этот этюд знакомит с «игровым звеном». «Игровое звено» состоит, как мы видим, из этюда: из намерения, осуществления и реакции актера, в данном случае радостной.
Чередование, цепь игровых звеньев, кусков в дальнейшем складываются в роль и составляют игру актера.
Начальные упражнения по биомеханике ставили перед учеником комплекс задач полного овладения актерским материалом, то есть своим телом. От нас требовалась ясность, точность ощущения своего тела в пространстве, движение с осознанным центром, осознание жеста как результата Движения даже в статическом состоянии.
{36} Нас учили понимать впечатляемость, силу игры ракурсами. Пример — игрушка «би‑ба‑бо». Она воспринимается то смеющейся, то плачущей и т. д., хотя маска ее неподвижна, Секрет ее выразительности — в смене ракурсов. Мы изучали законы баланса тела. Отражение любого движения во всех частях тела. Овладевали искусством носить костюм. Мастер не рекомендовал тренироваться в трико. Лучше легкий костюм. Тогда ученик приучается ощущать линии и складки одежды.
Долго и кропотливо занимались мы выразительностью глаз и рук (в пример Мейерхольд приводил игру Дузе и Станиславского). Надо было навсегда запомнить, всосать в себя верность ощущения того, что всякому жесту органически предшествует «знак отказа» — «преджест». Так, собираясь достать стрелу из-за спины, ученик делает «замах» (преджест, знак отказа), говоря образно, как бы невольный вздох перед задуманным движением. Любому преджесту, так же как и самому жесту, ученик «аккомпанирует» всей фигурой.
Не надуманную «голую» технику, а железную правду природы человека приносили актеру занятия биомеханикой.
В. Э. Мейерхольд обладал абсолютным слухом, незаурядной музыкальной памятью, играл на скрипке, великолепно дирижировал, свободно читал партитуру, музыкально ощущал он слово (и поэтическое и прозаическое) и движение. Он хорошо знал, какие огромные возможности дадут ученику занятия по движению, тесно связанные с музыкой.
Начав с элементарного движения по законам метра, мы переходили к более сложной задаче: на канве метра осваивали свободное ритмическое движение и, наконец, овладение свободным движением по законам вольного контрапункта.
После этого мы без труда постигли темпы и характер движения в музыке: легато, стаккато и т. д. С движением на музыке была для нас связана еще одна проблема: координация себя во времени и пространстве. Координация требовала большой точности, абсолютного чувства времени, точного расчета — счет шел на доли секунды. Затем, осваивая координацию себя с партнерами, предметами и вещами, мы подходили вплотную к основам композиции. Не мог обойти Мейерхольд и такую важную для актера дисциплину, как изобразительное искусство. Сам владея рисунком, досконально {37} (лучше некоторых профессионалов) изучив живопись, он знал, как она развивает глаз, знал, что дает актеру иконографический материал, и потому внедрял и развивал в нас восприимчивость к нему, к характеру движения и своеобразию персонажей Федотова, Домье, Калло и других замечательных художников.
Он научил нас видеть и понимать непревзойденную выразительность движения животных, их поведения, повадок, силу и точность их реакций.
В итоге тщательного изучения, в итоге продолжительного тренажа, пока только по азам биомеханического метода, возникли законы пластической выразительности актера.
Думаю, что как результат такой тщательной подготовки стала органичной для мейерхольдовских актеров яркость, колоритность и заразительность игры.
С. М. Эйзенштейн, практически изучивший биомеханические экзерсисы на первом курсе ГВЫТМа и потом пропагандировавший биомеханику во ВГИКе, рассматривал ее как первый шаг к выразительному движению, как основу художественного рисунка образа. Вот какие соображения высказывал С. М. Эйзенштейн своим ученикам:
«Выразительное движение — то движение, которое протекает согласно органическим закономерностям движения.
Если вы возьмете просто человека с улицы, — развивает свои соображения Эйзенштейн, — вы в нем не найдете в чистом виде органику выразительного проявления. Предпосылки органически правильного выразительного движения, которые заложены природой в человеке, будут определенным образом искажены. Вы знаете, что есть люди, у которых “переразвита” правая рука или одно плечо. Затем вы будете иметь частные случаи: например, перелом руки или ноги и т. д., которые нарушают органическую систему проявлений, заложенную биологически в человеке.
Здесь кроется объяснение, почему, например, дети и звери хорошо выходят на экране. Дело в том, что у зверей органика движения не нарушена. Конечно, не у какой-нибудь вьючной лошади. А у диких зверей, какого-нибудь леопарда, у них искажающих условий нет. Такие же условия и у ребят, которые двигаются гораздо гармоничней вначале, чем потом, когда на них накладывается отпечаток тех социальных условий, в которых они развиваются.
И встает вопрос: каковы же идеальные условия органического проявления движений? Что нужно, чтобы овладеть ими и, владея ими, иметь возможность уже сознательно создавать те надстроечные искажения, которые нужны в той {38} или иной обстановке? Значит, нужно иметь нейтральную систему движений, которая является сквозной для всех проявлений, и с этой точки зрения уметь видеть, какие есть отклонения в ту или другую сторону. Тогда при общей выразительной схеме отклонения будут читаться как частное приложение к данному образу, к данному характеру, определяемые национально, профессионально, социальна — как угодно, так как каждый из этих элементов накладывает свой отпечаток.
Вы знаете, что в примитивном или раннем языке слова “ходить”, понятия “ходить” не существует, но существует сорок обозначений для разных походок. Вы идете раскачиваясь — это одно обозначение; вы идете быстро, вы идете спотыкаясь. Тридцать-сорок обозначений для малейших оттенков, но нет одного обобщающего понятия о ходьбе. Ведь у нас как: общее понятие о ходьбе и серия разделений, быстрая, хромающая, скачущая и т. д.
У нас есть представление, обобщающее понятие, и затем частные его приложения.
Развитие же идет так: вначале идет набор частных случаев, а потом образуется общее представление.
Такая же обобщающая органическая закономерность существует и для всей системы выразительных движений. И каждый частный случай этой закономерности мы можем раскрыть, вскрыть и воспроизвести.
Режиссер и актер должны владеть этими закономерностями не только теоретически, но и физически. Если, скажем, человек связан своей характерностью так, как люди в быту, — он не нуждается в том, чтобы знать об этих своих проявлениях, или владеть большим, чем у него есть, то есть идеальным движением. Но если у актера есть резко выраженная характерность походки и он не может от этого отделаться, — как ему воспроизвести человека, который ходит иначе?
С одной характерности на другую, не владея общим языком, перейти нельзя. Поэтому актеру нужно знать, что такое его собственная привычная манера ходить, какие закономерности движения у него нарушены, отчего у него появляется такая манера двигаться.
Только зная общее, сквозное для разных проявлений, можно разобрать это отклонение. Я должен уметь сойти со свойственной мне характерности на общее движение и затем это общее уже свободно “изломать” применительно к его частности.
Поэтому и нужен этот ключ закономерности выразительного {39} проявления, чтобы анализировать движения, разобрать движения, — потом создавать движения. И по линии этих закономерностей первый предварительный шаг был проделан Мейерхольдом в биомеханике.
Биомеханика, как очень многое у Мейерхольда, — это приведение в порядок чисто эмпирического опыта. Мейерхольд блестящий актер, виртуозно двигается, он обратил внимание на некоторые закономерности, согласно которым он себя проявляет, и закрепил найденное как закономерность, свойственную выразительному проявлению.
Причем в принципах, которые он развил, он не оригинален в том смысле, что он не придумал их, потому что, по существу, все большие актеры самых разных периодов истории этим владели. Одни формулировали это, другие нет, третьи приводили свои наблюдения в стройную систему».
Далее Эйзенштейн высказывает чрезвычайно важные практические наблюдения над существом биомеханических экзерсисов:
«Каков же первый закон, о котором идет речь? Закон для диалектиков, конечно, очень простой и наглядный: в органическом движении нет ни одного выразительного проявления, которое не выполнялось бы всей двигательной системой в целом.
Другими словами: если вы поднимете палец, то в этом действии в большей или меньшей степени принимает участие весь организм.
Это положение было выражено французами в 1847 году знаменитой формулой: “L’action isolée n’est pas de nature”, то есть изолированное движение не натурально, не органично, оно противоречит природе. И если вы делаете подъем руки усилием только тех мускулов, которые при этом только и работают, то это движение противоречит двигательному процессу. Такие вещи встречаются при истерии, при эпилепсии, когда есть одна частная судорога, сведение мускулов в одном только участке руки.
Основной закон целокупности проявлений вы, как диалектики, должны знать. В приложении к области выразительного движения этот принцип единства и сказывается на том, что в двигательном проявлении, при каждом частном маленьком жесте участвует все тело в целом.
Это вас может на какой-то момент смутить: вот повел бровью и как будто в каблуке изменений нет.
Но, наблюдая такие вещи и подумав, вы неизбежно придете к выводу, что нужно идти от природы большой интенсивности, потому {40} что на большой интенсивности вы закономерности легче видите.
В малой интенсивности общая закономерность также имеет место, но она менее заметна.
Я приведу пример с балансированием на носу. Если вы берете штангу метра в четыре и ставите ее себе на нос, то вы балансируете ею очень легко, так как сразу находите и центр тяжести вещи, и ваш центр тяжести, и точку опоры на одной линии. И вы прекрасно ощущаете, где вы работаете тазом, где плечом. Но как только вы попробуете балансировать чайной ложечкой на носу, тут и пропадешь.
Тут отклонения настолько малы, что надо иметь развитую систему, например, мышц шеи, чтобы до мельчайших подробностей уловить все мельчайшие колебания ложечки. Совершенно понятно, что задача расстановки всех центров тяжести и соотношения их с точкой опоры одна и та же, но выполнение гораздо труднее»[4].
Ту же требовательность проявлял В. Э. Мейерхольд к слову. Осторожно и бережно подводил он ученика к пониманию того, что только в результате внутреннего накопления получает он право говорить. Не переносил он «пробалтывания» текста, считал недостаточным опираться только на прямой логический смысл слова. Потому настойчиво обращал внимание учеников на неисчерпаемые возможности богатства слова, интонаций, многообразия оттенков, нюансов; говорил о неповторимости звучания слова, которое может и должен привнести актер, осознанно несущий зрителю бесконечное многообразие жизни.
Начал же он, так же как и занятия по движению, — с азов. И только пройдя и одолев все относящиеся к этому разделу дисциплины и тем самым освободив ученика от технических терний, разрешал перейти к речи, всегда отбирая для этюдов лучшие образцы классической прозы, драматургии и поэзии.
Когда «материал» актера (его второе «я» — тело), сначала размягченный Мейерхольдом как воск, практически получил полное, органически вошедшее в него «техническое оснащение», то есть полную свободу и в слове и в движении, — тогда только Мейерхольд перешел к разделу «игра актера».
Еще раз повторив нам, что оба существующих метода («игра нутром» и метод «переживания») считает опасными {41} для психофизического здоровья человека, так как оба они требуют постоянного допинга, «наркоза», и, противопоставляя им свой метод — биомеханический, Мейерхольд в первой же беседе на эту тему детально разъяснил нам, что биомеханический метод воспитывает в актере возбудимость, то есть способность воспроизводить в чувствовании, в слове, в движении полученное извне задание (от автора, режиссера, от самого актера). И проводится это задание таким образом, что психические и нервные процессы актера являются результатом точно найденного физического состояния. Этот метод не замыкал фантазию актера в узком кругу «автобиографичности», а фантазию Мейерхольд высоко ценил.
Она, фантазия, и принципы биомеханики вели актера к тому, чтобы исключить все механическое, неосознанное, заштампованное, невыразительное. В борьбе со случайными, «прокатными» проявлениями в работе учеников Мейерхольд был требователен, беспощаден и непримирим, как требовательно и непримиримо к компромиссам было бурное время нашего ученичества.
Мейерхольд, исходя из тех же принципов, считал, что игра актера не терпит вялости, и помогал ему освобождаться от нее и в слове и в движении. Этот непреложный закон жизни актера на сцене остается в силе и тогда, когда актер играет вялого человека, — его актерский нерв полон воли, энергии, иначе ничего, кроме вялости и равнодушия, не перехлестнется через рампу. Не в этих ли случаях зритель устремляется из театрального зала на стадион, где спортивные состязания эмоционально наполнены, энергичны, осмысленны и, ничего не пытаясь зрителю «объяснить», живут по законам данной игры?
В ГВЫТМе даже известные мне по самодеятельному театру дисциплины (гимнастика, акробатика и др.) приобретали новый смысл, вызывали новое к ним отношение. Почему? Мейерхольд с первых лекций-бесед как бы поднял нас на гору и показал неисчерпаемые возможности актера на сцене, его выразительности — остроту восприятия, ощущения и острую выразительность отдачи. Это отличало спектакли Мейерхольда, доносило до зрителя остроту замысла режиссера. Выразительность — родная сестра заразительности, а без заразительности нет контакта актера со зрителем, нет воздействия актера на зрителя.
Как наивно выглядели с горы, на которую привел нас Мейерхольд, наши провинциальные увлечения, ну хотя бы проблема места актера на сцене. Мы знали, что в натуралистическом театре преследовалась одна цель — «как в жизни». {42} Оказалось, что место актера на сцене — это поиск еще пока неизвестного, что слагаемые для этого поиска — драматург, режиссер, актер, образ, его выразительность, его воздействие на зрителя. Теперь сценическая площадка воспринималась как сложнейшая клавиатура, где каждая клавиша сценического пола представляла собою задачу, решить которую призваны актер, режиссер, декоратор, костюмер — весь ансамбль этого коллективного труда.
Так подводил Мейерхольд актера к осознанию и пониманию вопроса композиции отдельной сцены и спектакля. Это была школа, где я учился актерскому искусству во всем его объеме, а не бессмысленно-отвлеченным движениям, как пытаются это иногда объяснить некоторые театроведы вроде автора статьи о биомеханике в «Театральной энциклопедии».
Маленькая, в два окна, выходящая во двор комната заполнена до отказа. Все сидят, как ученики, за партами. В первых рядах: С. Эйзенштейн, С. Юткевич, далее В. Люце, А. Кельберер, Н. Экк, Н. Лойтер и т. д.
Режиссерские занятия носили характер бесед. Общее название предмета — «Сценоведение».
Мастер уточнял организационную структуру театра. Без железного костяка театрального механизма невозможно это искусство, требующее усилий коллектива. В этой структуре все взаимно связано. Был ли это как будто организационный вопрос «свет на сцене», Мейерхольд выделял, задерживаясь на нем, его общую природу. Из технических сведений по электротехнике вырастало огромное по важности слагаемое спектакля.
Впоследствии практика театра напомнит нам удивительное освещение «Вступления», виртуозное световое решение «Ревизора».
На одной из лекций мастер выделяет предмет «Сценометрия» — место актера на сцене. Из актерского анекдота, в котором знаменитый гастролер на вопрос партнера-провинциала, где его место в такой-то сцене, ответил: «Я в центре, а вы где хотите!» — из этого почти полудикарского состояния одного из главных слагаемых спектакля мастер развивает предмет для изучения. А его практика знакомит нас с классической строгостью планировок лермонтовского «Маскарада», с маскарадно-танцевальной пышностью мизансцен мольеровского «Дон-Жуана», с плакатным решением первого революционного спектакля — «Зори» и т. д.
На лекциях по «Сценометрии» Мейерхольд старался привить своим ученикам вкус к изобразительной силе мизансцен, {43} к изучению композиции классических полотен таких своеобразных художников, как Федотов, Домье, Калло, Ходовецкий, и множества других.
В те дни, когда мы сидели на школьных скамьях ГВЫТМа, Мейерхольд задал своим: ученикам по классу режиссуры решить сцену из «Маскарада», когда Арбенин подсыпает яд в мороженое, принесенное им Нине.
Среди вороха интересных разработок мастер выделяет работу Эйзенштейна.
А спустя некоторое время мастер с увлечением говорит о спектакле Театра Пролеткульта «Мексиканец», где тот же студент режиссерского факультета Сергей Эйзенштейн является автором оформления. И, видимо, как догадывается Мейерхольд, не только автором оформления, но и человеком, сильно влиявшим своим пониманием театра на постановщика спектакля Смышляева.
Мейерхольд организовывает поход всего курса на спектакль Пролеткульта.
Вот мы в первых рядах бельэтажа эрмитажного театра, где показывал свои работы Первый рабочий театр Пролеткульта.
«Мексиканец» выдвигал революционную тему, был полон свежести и волнения. Декорации красочны и лаконичны. Но главный секрет «Мексиканца» — в актерах. Их игра конкретна и достоверна, а основная сцена спектакля — бой — разыграна с подлинным драматическим напряжением двух идейных врагов: Фемены Ривера и ненавистного ему противника Денни. Бой — подлинный, актеры в совершенстве натренированы в искусстве бокса — реализм матча доведен до предела. Теперь-то мы можем сказать, что эта сцена боя и была толчком для создания Эйзенштейном своей манеры видения и осуществления спектаклей и потом кинокартин. Он назвал это методом «монтажа аттракционов». Венцом этой теории стал его спектакль «Мудрец». Было ясно, что спектакль этот лежит за чертой привычного академизма. Он был знаменателен для театральной жизни первых лет революции.
В «Мексиканце» влияние Мейерхольда проявилось главным образом в идейно-политической заостренности видения и решений художника. Влияние это рождалось не только силой убежденности самого Мейерхольда, но и благодаря тому кругу вопросов, которые входили в обязательную программу занятий ГВЫТМа.
Мы постепенно приобретали не только навыки мастерства — главное, вырабатывалось то новое мировоззрение, {44} миропонимание, которое в первые годы Советской, власти дало возможность начать создавать новое искусство.
Нас учили и диалектике, и философии, и эстетике. Для обоих факультетов — и актерского и режиссерского — устраивались лекции по марксистской эстетике, их читал профессор М. Рейснер. Его лекции превращались в дискуссии, причем в обсуждении поднятых лектором вопросов принимали участие и ученики и преподавательский состав во главе с ректором, ГВЫТМ была школой, где учились все — и ученики и учителя. Скорее, это была лаборатория по выработке и становлению новой эстетики. В следующие годы эту кафедру возглавил энциклопедически образованный В. Н. Сарабьянов.
Ожесточенные эстетико-политические дискуссии среди учеников просеивали и отбирали людей. Кое‑кто из учеников покидал школу.