ПО ЗАКОНУ ГУМАНИЗМА
Страшную весть о начале войны мы с мамой услышали, вернувшись из леса от хозяйки дачи, которую снимали родители на станции Боровенки, между Ленинградом и Москвой. Через пару дней за нами приехал папа и забрал нас домой в Ленинград.
С первых дней войны родители были на оборонных работах. Папа руководил группой сотрудников Управления Октябрьской железной дороги на сооружении Лужского оборонительного рубежа (до тех пор, пока немецкие самолеты не начали делать свои виражи над их головами).
Сотрудники потом рассказывали маме: «Мы кричали: «Клавдий Павлович, ложитесь, Вас убьют!», а он так не хотел делать это».
По возвращении в Ленинград он находится на казарменном положении, мы его практически дома почти не видим. Но помню, что он 4 раза делал попытки уйти на фронт, мы с мамой провожали его в военкомат, на ул. Герцена, и всякий раз он возвращался на работу, так как у него, как и у всех железнодорожников была «бронь». Неоднократно по делам службы он направлялся в местные командировки, добираясь иногда в 30-40 градусов мороза пешком по заснеженным улицам через весь город, от площади Островского на железнодорожные станции Кушелевка, Пискаревка, пока не слег…Умирал он тяжело с частыми горловыми кровотечениями от скоротечной чахотки в нашей небольшой промерзшей от холода комнате в квартире, где нет воды, света, где к тому же недавно лопнула фановая труба и все содержимое оказалось в коридоре. Умирал практически без всякой медицинской помощи, окруженный только заботами мамы; иногда ей помогала тетя…
И 23 марта 1942 г. мы с мамой и тетей уже везли его гроб на моих саночках через мост Лейтенанта Шмидта на Смоленское кладбище.
Как и папа, мама была мобилизована на оборонительные работы в самом начале войны: сохранившиеся в семейном архиве талончики свидетельствуют о том, что уже 7 июля 1941года она (а вместе с ней и я, по направлению завода «Судомех»,) роет окопы у больницы Фореля, совсем недалеко от современной станции метро «Автово».
На втором талоне указано, что 13 июля «отработано» 8 часов.
Затем в январе 42 года она призвана райвоенкоматом «для несения службы по защите г. Ленинграда от воздушных нападений немецких захватчиков и противопожарной охране жилых домов и общественных зданий (школ, музеев и пр.)»
В соответствии с мобилизационным предписанием она возглавляла маленькую группу самозащиты МПВО нашего домохозяйства, состоящую из нескольких мальчиков-подростков.
От мамы и ребят не отставали и я; мы дежурили на чердаках нашего дома, правда, ни разу не использовали находившиеся там средства защиты: несмотря на то, что наш дом на набережной канала Круштейна был рядом с площадью Труда, которую называли «площадью смерти», он остался невредимым, хотя обстрелы и бомбежки были очень интенсивными (ни тогда, ни после мы не спускались в бомбоубежище).
После смерти папы мама работает в Управлении Октябрьской железной дороги, в режиме полуказарменного положения, уходя на работу в 7 часов утра и возвращаясь около 12 ночи.
Она становится донором и остается им еще долгие послевоенные годы. За многократную, более 20 лет, сдачу крови спасет жизнь многих раненых и гражданского населения. Она награждается знаком «Почетный донор СССР».
Как и многих других Ленинградских женщин и девушек, маму направляют на лесозаготовки, где она, внешне хрупкая слабая, приобретает, правда, по ее словам, с напряжением тяжкий опыт заготовки дров для нужд промышленности и населения Ленинграда.
Вот таковы некоторые факты, «способы действия» в блокадном Ленинграде моих дорогих, незабвенных и тогда очень молодых родителей.
Оба они, Греков Клавдий Павлович (посмертно) и Грекова Елена Федоровна, были награждены медалью «За оборону Ленинграда».
******************************
Последующие мои воспоминания – это воспоминания одной из ленинградских девочек с «домашним» довоенным воспитанием, девочек, которых не выпускали за порог дома одних, без любящих и любимых родителей и которые очень быстро взрослели и мужали с каждым днем войны и блокады.
*******************************
Мне в 1941 году было 9 лет и 1 сентября я должна была пойти в 3-й класс, но осталась дома, так как школа №10 Октябрьского района, как и многие другие, не работает. К этому времени уже неоднократно мы ездили с мамой «на окопы», а позже, уже зимой, по вечерам я была рядом с ней на чердаке нашего дома, где мама – боец группы самозащиты МПВО.
Первое впечатление от «бомбежки» я получила в самом начале осени 41 года, когда мы втроем (папа, мама и я) возвращались откуда-то домой по улице Гоголя и вынуждены были скрыться в парадной одного из домов напротив Кирпичного переулка.
А первый (для нас с мамой) артиллерийский обстрел застиг нас в очереди на углу Красной улицы и площади Труда, близко от нашего дома.
В начале зимы 41-го мы с мамой возвращались через Дворцовую площадь с улицы Халтурина, где навещали старенькую мамину тетю. Мама везла меня на саночках, подойдя к Александровскому саду, она увидела впереди подростка, который шел, едва переставляя ноги, держась за решетку, ограждавшую сад. Подойдя к нему, мама поняла, что ему нужна помощь, что сам он не дойдет до дома, который был, как она выяснила, в начале Гороховой улицы. Она посадила его на санки и уже около дома навстречу нам вышла женщина, и, увидев мальчика, воскликнула: «Да это же наш Боря Пушкин!». Оказалось, что это дворник дома, которая взялась проводить Борю до квартиры.
Уже вскоре начались наши «будни», в которых были сконцентрированы все ужасы блокады. И самое главное – очень быстро погибают от истощения, болезней дорогие и близкие люди -папа, дядя, который ушел из жизни уже 17 декабря 1941-го года. К маю 1942г. наш семейный мартиролог уже насчитывает 5 человек, среди них мой любимый кузен – Греков Игорь, ушедший на фронт после 9-го класса школы на Петроградской стороне и пропавший без вести в декабре 1941г.
В первые дни 1942 года мы забираем к себе наших немолодых родственниц, совершенно ослабевших от голода и холода. Они бодрятся из последних сил: папина сестра (тетя Милочка) пытается играть на нашем замерзшем пианино, а мамина тетя (тетя Наташа) учит меня вязать и вышивать. И в день рождения папы я дарю ему свое рукоделие – саше для носовых платов, не подозревая, что очень скоро оно ему не понадобиться…С наступлением дней смертельной болезни папы обе они вынуждены были вернуться к себе домой.
Зимой 1942года я умудряюсь обморозить пальцы ног, но это не мешает мне уже в апреле 1942 года принимать участие вместе со взрослыми в уборке территории возле нашего дома.
Во время болезни папы и после его смерти, нам с мамой помогают чем могут и, главное, морально поддерживают маму, ее двоюродные сестры м тетя. Но летом 1942-го они эвакуируются на Алтай, и мы с мамой остаемся одни.
Кстати, замерзнуть даже дома в первые блокадные зимы было совсем не трудно, особенно в центре города, где не было деревянных строений, которые можно было бы разобрать на дрова. А деревья в центре ленинградцы не пилили: остались не тронутыми деревья рядом расположенных скверов (Бобринского, Алексеевского), бульвара Профсоюзов, тополя в Новой Голландии.
До сих пор я помню то отчаяние, которое вызывали у меня наши венские стулья: они совершенно не поддавались мне, пытающейся распилить их с помощью старинной пилы, конец которой я упирала в стену комнаты, а другой себе в грудь. Вмятина от этого орудия пытки надолго осталась у меня. Мебель постепенно исчезала в топке буржуйки, однако, к сожалению, более доступным, хотя и дающим непродолжительное тепло, были книги из нашей домашней библиотеки. К счастью многие из них я уже успела прочесть при свете елочных свечей (пока они были). Потом не стало и их.
С началом работы школы мы зачастую занимались в школьном бомбоубежище, когда же в соседнее здание института им. Лесгафта попадали бомбы, мы принимали участие в разборке руин, и именно тогда я впервые вижу устрашающие анатомические экспонаты институтского музея.
Затем наступает очередь разборки развалин жилого дома у Бобринского сквера – это уже совсем близко от моего дома. Немцы методично и со знанием дела били по нашему району, где были сосредоточены многие военные объекты.
Иногда нас, поющих и читающих стихи, приводят в госпитальные палаты, организованные в гостиницах на Исаакиевской площади. И я смутно помню себя, самозабвенно поющей раненым: «Много ярких звездочек есть у ясных зорь, а у темной ноченьки им и счета нет»!
После окончания занятий (это уже другая школа на Крюковом канале напротив Никольского собора) я каждый день мчусь к маме на работу по одному и тому же маршруту – по улице Римского-Корсакова, по Садовой и в одно и то же время выскакиваю на Сенную площадь, когда пунктуальные фашисты начинают артиллерийский обстрел. Меня пытаются остановить, но это не возможно; я должна быть у мамы вовремя, и в таком возбужденном растерзанном виде я пробегаю через переулок Крылова и, о радость, все сослуживцы мамы облегченно вздыхают, при виде меня!
Затем я делаю уроки и, чтобы я не мешала работать, меня зачастую отправляют по контрамарке в Александринский театр, на спектакли театра Музкомедии, а иногда в драматический театр в Пассаже, где я смотрю, например «Русские люди».
Поздно вечером мама освобождается и мы отправляемся пешком домой по заснеженному, темному и безлюдному Невскому, приближаемся к Исаакиевскому собору, где я, уже порядком устав от всех перипетий дня, прошу маму оставить меня рядом с собором и забрать на следующее утро. Но это минутная слабость проходит и мы добираемся до дома, в опустевшую квартиру, где мама при свете коптилки завершает какие-то рабочие и домашние дела.
В те вечера, когда я после школы остаюсь дома, я с нетерпением жду маму.
Однажды осенью 1943-го года поздно вечером я стою на углу площади Труда, мамы нет, и я начинаю волноваться, плачу. К этому моменту по слухам мне известно, что там, где утром до работы, мама должна сдавать кровь, был жуткий артобстрел, поэтому я думала о самом страшном.
Тут ко мне подошла неизвестная женщина и, узнав о причине моих слез, пообещала разыскать мою маму. Мы пошли к ней на работу во Дворце Труда, где по телефону она узнала, что мама не пришла на работу. В отчаянии я согласилась пойти к ней домой, по дороге оставив маме записку в нашем почтовом ящике с адресом этой незнакомой моей спасительницы.
Мама пришла за мной уже ближе к полуночи. Оказалось, что сдача крови действительно задержалась из-за артобстрела, но все закончилось благополучно…
Летом 1944 года, уже после снятия блокады, нас, ленинградских ребятишек, вывозят впервые в лагерь на ст. Всеволожская, где он (лагерь) располагался на территории военной части. Здесь не только отдых, но и сельхозработы (прополка овощей). Но запомнились те скетчи, которые мы разыгрывали, в минуты отдыха для военных, песни, которые мы пели для бойцов прямо в блиндажах (или окопах).
Однажды мама, приехав навестить меня, услышала и увидела меня, поющую перед бойцами тогда известную песню: «Маленькая, маленькая, но зато удаленькая …»
Но для меня это пребывание в лагере было малорадостным: я буквально страдала от разлуки с мамой, и, как крик души, посылаю ей однажды в письме, написанном накануне под впечатлением вида очертаний города посвящение:
«Маме
Ленинград в тумане виден
И Исаакиевский собор.
За ним домик есть любимый,
А в нем мамочка живет.
На работу мама ходит,
Вспоминает про меня.
И я скоро к ней вернуся:
Поцелуемся тогда»
Эта разлука с мамой была второй в моей блокадной жизни. Первая произошла вскоре после смерти папы, когда меня, почти умирающую, отправили в больницу на улице Декабристов. Там я встала на ноги и почти все время проводила рядом с больницей, не сводя глаз с Крюкова канала, где должна была, после работы, появиться мама. Расставание с ней было непереносимо…
На протяжении всех дней войны мои мысли, действия, желания были сосредоточены на маме, на стремлении помочь ей, порадовать чем-то, защитить. Об этом свидетельствуют не только мои воспоминания, но главное, и строки из ее писем, написанных в те годы, а потом разными путями вернувшихся в наш семейный архив. В одном из них мама пишет о том, что однажды вечером нас застал сильный обстрел на улице Якубовича, мы вжимались в стену здания, где не было подъездов, и я пыталась телом закрыть мамочку, говоря: «Не бойся, я тебя защищу». В другом письме она неоднократно пишет о том, что я морально поддерживаю ее, не даю падать духом. Я стараюсь летом найти и подарить маме какие-нибудь бесхитростные цветы или осенние листочки; если в дом попадали какие-то конфетки (например соевые из маминого «донорского пайка» я прятала их, затем заворачивала в сохранившиеся с довоенных времен фантики и дарила маме; что-то вязала, вышивала – и вновь это был подарок.
22 мая 1942года я узнаю от кого-то, что в Ботаническом саду продают тюльпаны и отправляюсь туда немедленно пешком: ведь это день рождения мамы! Расспрашивая встречных, как туда добраться, я достигаю цели, покупаю замечательные какого-то темного цвета тюльпаны и спешу домой, чтобы вечером подарить их маме. Потом, через несколько лет я осознала, какой подвиг совершали неизвестные садовницы, которые, безусловно, испытали все ужасы блокадной зимы 1941-42 гг., но сохранили в лютую стужу (ведь в Ботаническом саду погибли тогда многие растения) луковицы цветов, которые потом спасали своей красотой ленинградцев.
Поистине, во время блокады почти каждого кто-то спас!
Эта способность ленинградцев в бесчеловечных условиях блокады делать добро, оказывать помощь и хотя бы морально поддерживать нуждающихся в этом была обращена не только к тем, кто был рядом, но и к родным, друзьям за пределами города.
Так в письме написанном мамой в мае 1943 года нашим друзьям-соседям, эвакуированным с авиационным заводом на восток и волновавшимся за нас, есть такие слова: «Как ни терзает враг город, стоит красавец Ленинград. И опять весна и белые ночи…»
Вернувшись в конце войны домой, друзья говорили, что эти слова поддерживали их, укрепляли уверенность в том, что Ленинград выстоит и победит.