Депрессия была всегда. А родители все время говорят про какое‑то «раньше». Раньше у нас было больше слуг. Раньше мы меняли мебель. Делия тоже говорит про «раньше». Раньше у нее был друг, а теперь ей и поговорить не с кем. Ей одиноко. Вот только почему? Вокруг ведь столько людей. Мать, и отец, и повар, и шофер, и дворецкий, и тот человек, который приходит и делает фотографии, и доктор со скользким кожаным портфелем, и все остальные. Тут постоянно полно народу. Дом никогда не бывает пустым. Так чего же Делии одиноко? И если ей одиноко, почему она такая противная? Дэвид точно знает: если бы она улыбалась, ей бы улыбались в ответ. Может, он и маленький, но это‑то он понимает. Наверное, Делия знает кучу всего такого, чего не знает он, но тут он умнее.
Насколько Дэвид понял, Депрессия как‑то связана с непогодой. Так отец говорит. Ее придется переждать. Или с водой. Он говорит – выплывем. А может – тут Дэвид не совсем уверен – еще с тонущими кораблями. Было бы здорово разобраться во всех этих бурях и кораблях, потому что они очень влияют на настроение родителей, особенно на папино. Иногда отец возвращается домой ужасно сердитый и мечет громы и молнии. За ужином все сидят тихо как мыши, только ножи позвякивают. Отец начинает что‑то рассказывать, а мать ему отвечает «не за столом» или «ну пожалуйста, Льюис», и тогда он снова замолкает.
В пятницу наступает семейный вечер, отец забирается в угол гостиной и слушает радио. Включает огромный ящик, в нем загорается уютная зеленая лампочка, а отец садится рядом, скрестив ноги. Иногда он ногти кусает. Делия говорит, что это мерзкая привычка. Или теребит мочки ушей, наверное, хочет, чтобы они растянулись побольше. Его совсем не видно среди подушек, и Дэвид иногда даже перестает играть в голове и смотрит на отца. На его волосатую верхнюю губу, впалые щеки. И глаза – они похожи на льдинки, так и скользят по полу. Отец теребит галстук, но никогда его не снимает. Черные ботинки всегда сияют, и, если подползти поближе, в закругленных носках можно увидеть свое раздутое отражение.
Мать читает книги. У них есть имена. «Роза Килярня» какая‑то. И еще «Жена саксонского вождя». Дэвид один раз заглянул в ее книжку, но ничего не понял. Это не потому, что он читать не умеет. Он умеет, его учитель научил. Дэвид тренируется специально, читает книжки с картинками. Иногда Делия выкидывает газету. Она их читает повару вслух, потому что повар итальянец и говорит, словно поет. Прямо все время поет, даже когда на самом деле не поет. Дэвид выуживает газету из мусорной корзины, залезает в буфет и там читает. Как и отца, газету интересует одна только Депрессия.
Вечером в пятницу Дэвид часто стоит у окна и разглядывает прохожих. На них шарфы и шапки. Раньше еще слышно было, как гудят автомобили, но мать сходила с ума от шума, она больше ни секунды не могла вынести, поэтому пришли рабочие и поставили вторую раму со стеклами толщиной с палец Дэвида. И теперь картинка без звука. Ну и ладно. Звуки он может и сам придумать, у него в голове их много.
Отойди оттуда, Дэвид.
Он возвращается к своему месту на ковре, ложится и смотрит в потолок. Там отец развесил картинки с ангелами. Ангелы играют на трубах, из них вылезают цветы. Из труб, конечно, не из ангелов. Смешно было бы, если бы цветы вылезали из ангелов. А когда из труб – просто глупо. Дэвид этого не говорит, потому что отцу, кажется, эти цветы ужасно нравятся.
Сегодня пятница, вечер. Дэвид придумывает, как бы ему вытащить Роджера Доллара из передряги. Роджера украли бандиты, они хотят отобрать у него золото. Роджер отбивается от них веслом, а бандиты палят из пистолетов. И тут Дэвид слышит, как кто‑то идет по лестнице. Странно. Никому не позволено входить в малую гостиную во время семейного вечера. А того, кто нарушит это правило, наверное, выпорют, и даже сильнее, чем за грубость.
Он смотрит на мать, потом на отца. Они ничего не заметили.
Неужели ему почудилось? У него бурное воображение, такое бурное, что он иногда в нем тонет. Иногда Дэвид отвлекается от уроков, математики, немецкого или музыки, и слушает пение канарейки. Две длинные трели, потом несколько быстрых пересвистов. Или еще можно смотреть, куда ведет трещина в штукатурке. Вот она бежит по стене к потолку, словно речка, только вверх. Дэвид слушает, смотрит, потом придумывает всякие истории, путешествия в джунглях, войны между племенами – у воинов подточены передние зубы, а по всему телу татуировки, он слышал про таких в передаче про путешествия вокруг света. Дэвид знает, его легко отвлечь. Он возвращается в реальный мир по тоннелю, его вытягивает обратно крик, а в конце тоннеля стоит Делия, скрипит зубами и сжимает кулаки.
Нет, шаги он не придумал. Кто‑то подходит ближе, топает. Четыре‑пять шагов, остановка. Как будто кто‑то только учится ходить.
А что, если встать? Притвориться, что нужно в туалет, и по пути предупредить незнакомца, пусть уходит поскорее. Сегодня семейный вечер, не ходи туда!
А вдруг он опасный? Монстр какой‑нибудь или даже еще хуже? Вдруг мать и отца нужно будет защищать? А вдруг он сможет спасти только одного из них? Кого тогда выбрать? Это легко: отца. Отец не такой толстый, и Дэвиду он гораздо больше нравится. А мать и сама о себе позаботится. Она огромная, и у нее столько юбок! Отобьется. А не отобьется, тоже ничего.
Вот уже и мать опустила книжку.
– Льюис!
Отец заснул, закрытые веки чуть вздрагивают.
– Льюис!
Он просыпается.
– Что?
– Там кто‑то ходит.
– Кто?
– Я слышала шаги.
Отец сонно кивает:
– Хорошо.
– Ну? Чего ты ждешь? Иди посмотри.
Отец тяжело вздыхает и выбирается из глубокого кресла. Ноги у него совсем как у паука, тонкие, длинные и все в суставах. В кресле он кажется маленьким, а когда встает, сразу вырастает огромным.
– Ты что‑нибудь слышал? – спрашивает отец у Дэвида.
Дэвид кивает.
Отец ослабляет узел галстука и зевает.
– Ну что ж, посмотрим.
Он не успевает и шагу сделать. Дверь со скрипом распахивается. Отец подпрыгивает, мать прижимает руки к груди. Дэвид изо всех сил моргает, стараясь вести себя как можно тише. Входит девочка. Он ее прежде никогда не видел. На ней белая ночная рубашка, очень тонкая, почти прозрачная. Выглядит девочка странно. Грудь маленькая, животик круглый, и ручки волосатые. Она совсем невысокая. Лицо плоское, как у лягушки. Язык торчит изо рта, словно она что‑то противное съела. Волосы гладкие, зачесаны в хвост с желтым бантом. Глаза узкие. Девочка смотрит на комнату, на кресло, на стену, потом на отца, на мать, на Дэвида. Кажется, она пытается улыбнуться. Он не улыбается в ответ, он испуган. Ужасно хочется спрятаться.
Мать вскакивает и роняет на пол книжку.
– Берта! – говорит отец.
Мать пересекает комнату в три огромных шага. Она хватает девочку за руку и тащит к двери. Дэвид слышит, как они поднимаются по лестнице.
– Ты как? – спрашивает отец.
А что такого? С ним ничего не случилось. Дэвид пожимает плечами.
Отец разглаживает на груди рубашку, поправляет галстук. Трогает усы, словно они могли растрепаться. Ищет очки, находит их, где и всегда, в нагрудном кармане, но не надевает, а сует обратно в карман.
– С тобой точно все в порядке?
– Да, отец.
– Хорошо. Хорошо. Хорошо. – Отец снова приглаживает волосы. – Господи, за что?
Что «за что»? Может, отец сейчас будет с Богом говорить? Нет, вроде молчит.
«Спонсор программы мистера Лестера Шимминга – компания „Время обедать“. Принимайте порошок „Время обедать“ раз в день, и вы…»
Отец выключает радио. Он садится в кресло, складывается, снова становится маленьким. Лицо бледное, и дышит он тяжело. Отец теребит мочки ушей. Дэвиду хочется подойти и положить ему руку на лоб, как делает мать, когда Дэвид болеет. Хочется принести воды или той вонючей сиреневой штуки, которую отец пьет перед сном. Нельзя. Нужно вести себя тихо. Дэвид сидит на ковре. И молчит.
Потом возвращается мать. На Дэвида и отца она не смотрит, просто поднимает с пола книгу. Опускает спинку кресла‑качалки, ложится и перелистывает страницы, словно ничего и не случилось. Отец с ужасом глядит на нее, но она громко кашляет, и он отворачивается.
Теперь у Дэвида есть загадка, над которой надо подумать.
И даже не одна. Столько загадок, что он ужасно переживает. Ночью Дэвид не может заснуть, но не от страха, а от волнения. Он будет исследователем, прямо как Роджер Доллар. Составит план и докопается до самой сути. Так по радио в детективных передачах говорят.
Начинать надо со списка вопросов.
Кто эта девочка?
Почему она так странно выглядит?
Как она попала в дом?
Сколько ей лет?
Где она сейчас?
Почему так испугалась мать?
Почему так испугался отец?
Почему мать рассердилась на отца?
Почему они весь вечер не замечали Дэвида? (На этот вопрос отвечать, вообще‑то, необязательно. Они никогда его не замечают.)
Вопросы летают в голове и машут крыльями. Прямо как совы. Кто, кто, кто. Как, как, как. Почему, почему, почему.
Одно Дэвид знает точно: родителей спрашивать нельзя. Он наверняка заработает взбучку. И Делию нельзя. Надо самому искать ответы. И быть предельно осторожным, потому что, если мать узнает, он пропал.
Сначала Дэвид собирает информацию. На следующий вечер за ужином он внимательно следит за родителями: вдруг они сделают что‑нибудь странное? Они едва притрагиваются к супу, ростбифу и смешным ушкам из макарон, это повар у них так готовит. Отец рано приступает к сиреневому напитку. Допивает, тянется за следующим стаканом, но мать так на него смотрит, что отец наливает только половину. А в остальном все идет как обычно.
По крайней мере, до конца ужина. Вместо того чтобы разойтись по разным комнатам (отец в кабинет, а мать к себе в гостиную), они поднимаются и выходят в одну дверь, ту, что ведет в восточное крыло дома. Дэвиду хочется пойти следом, но тут приходит Делия и ведет его в ванную.
После ванны Дэвид залезает в постель. Делия спрашивает, хочет ли он послушать сказку. Нет, спасибо. Он едва дожидается, пока она, наконец, уйдет. Делия закрывает дверь, он считает до пятидесяти, потом тихонько выскальзывает из‑под одеяла и стоит, покачиваясь на носках. Продумывает стратегию.
В доме четыре этажа. Гостиная матери на третьем этаже, так же, как и его спальня. Кабинет отца на четвертом этаже. Значит, решает Дэвид, вряд ли они разговаривают в гостиной или в кабинете. Они повели себя не как всегда, значит, и место выберут другое. Какое?
На первом этаже есть холл, там гостям подают коктейли. Еще там много комнат, увешанных картинами, в одной только портреты членов семьи: прапрадедушка, прадедушка, двоюродные дедушки. И все они ужасно давно стоят с прямой спиной. Даже трудно представить, сколько лет. Больше ста. Соломон Мюллер добрый, он улыбается. Рядом его братья: Адольф, у него нос горбатый; Саймон, у него все лицо в бородавках; Бернард, у него огромные шары из волос на висках. Дедушка Уолтер. У него такой вид, словно ему в тарелку перцу подсыпали. Портрет отца еще не закончен, это Дэвид знает. Отец показывал ему, где повесят картину, когда она будет готова. А твой будет вон там. Пустые панели кажутся Дэвиду окнами в будущее.
На втором этаже они вряд ли будут разговаривать. Там столовая, кухня и большой бальный зал. Окна занавешены круглый год, в зале всегда темно. Здесь проходит осенний бал, его устраивает мать. Тогда двери распахивают, вытирают пыль, достают из чехлов и расставляют стулья, вносят столы, накрывают их скатертями, натирают и раскладывают серебро. Приезжает оркестр. Комната наполняется шелестом шелков всех расцветок. В прошлом году Дэвиду впервые разрешили присутствовать. Одели в костюмчик. Все над ним ахали. Они с матерью танцевали вальс. Ему даже вина налили. Он уснул, а проснулся на следующее утро у себя в кровати. Нет, Дэвид уверен, родители туда не пойдут.
На третьем этаже его комната, гостиная матери и много гостевых спален. Его комната на самом деле тоже была гостевой, ее специально для Дэвида переделали. Ты всегда наш желанный гость, так отец говорит.
Дэвид не знает точно, что это значит. Еще на третьем этаже есть библиотека, Круглая комната, комната с радио (там они проводят семейные вечера) и много комнат, полных всяких штук, которые легко сломать и назначение которых еще предстоит выяснить. Все эти помещения слишком малы и обыденны, а сейчас происходит что‑то важное. Нет, не там.
Четвертый этаж, самый верхний. Апартаменты родителей. В это королевство Дэвид попадает редко, и там полно всякого, что ему непонятно. Сначала надо сходить туда.
Это непростое дело. Лифтом пользоваться нельзя, слишком много будет шума. По восточной лестнице тоже идти нельзя, потому что по ней вечно снуют слуги. Если они его увидят, немедленно заставят вернуться в постель. Южная лестница прямо рядом со спальней Делии. У нее тоже гостевая комната, не то что у остального персонала – у тех комнаты в подвале. Делия не закрывает на ночь дверь, чтобы, если Дэвиду она понадобится, он мог позвать ее, позвонив в колокольчик. И чтобы слышать, когда он кричит по ночам, увидев чудовищ. Она обязательно заметит, как Дэвид проходит мимо двери. Он поплотнее укутывается в одеяло и думает.
Иногда у Делии бывают посетители. До Дэвида долетает их смех, он чувствует запах дыма в коридоре. Можно было бы дождаться, когда они придут, а потом проскользнуть незамеченным.
Нет. Может, гости сегодня и не придут вовсе. А если и придут, еще неизвестно, когда это будет. Он и так много времени потерял. Надо придумать что‑то еще.
В конце коридора есть туалет, прямо рядом со спальней Делии. Если дернуть за цепочку унитаза, будет очень громко. Дэвид вполне сможет прошмыгнуть на лестницу. Проблема в том, что у него есть собственный туалет. Если Дэвид воспользуется другим, Делия может что‑нибудь заподозрить. А что бы сделал Роджер Доллар?
Как обычно, дверь в комнату Делии приоткрыта. Он стучит. Она разрешает ему войти. Вроде не сердится.
Потом видит, что это Дэвид. Хмурится и спрашивает, чего ему надо.
– Можно, я схожу в туалет?
Она хмурится еще больше.
– Иди.
– А там бумаги нет.
Она гасит сигарету, кладет книгу, вздыхает и тычет пальцем в стену:
– Иди в мой.
Он благодарит ее и желает ей спокойной ночи. Она не отвечает.
Выходя, он закрывает дверь. Не до конца, иначе она заподозрит неладное.
Идет в туалет. Когда хочется, писать совсем нетрудно. Он отрывает бумагу и бросает ее в унитаз. Потом делает глубокий вдох и дергает цепочку. Рев воды и восемь секунд свободы. Он уходит.
Не останавливаясь, добирается до четвертого этажа и на цыпочках подходит к большим деревянным дверям. Две пары дверей, на каждой фамильный герб. Между ними метров десять шелковистых обоев. Двери в личные апартаменты родителей.
За одной слышен голос отца.
Дэвид прижимает ухо к двери, но ничего не понимает. Дверь слишком толстая и тяжелая. Надо пробраться внутрь. Но как? Дэвид вспоминает, что апартаменты соединяются внутренним коридорчиком. Если зайти в другие апартаменты, можно устроиться в этом коридорчике и послушать. Успех всего мероприятия зависит от того, правильно ли он выберет апартаменты. Иначе Дэвид выйдет прямо на родителей, и тогда плохо ему придется. Дэвид подкрадывается ко вторым дверям, прислушивается. Голоса звучат громче. И все равно ничего не разобрать. Значит, надо идти через комнату матери.
Сердце колотится в груди, Дэвид тянется к ручке и поворачивает ее.
Закрыто.
Что же теперь делать? Он оглядывает комнату, ищет другие пути. Вот оно: шкаф. Дэвид проверяет, поместится ли он туда. Потом идет к апартаментам матери и нажимает на звонок.
Голоса за дверью стихают. Дэвид опрометью кидается к шкафу, прячется и ждет в темноте.
– Черт вас возьми! – говорит отец. – Я дал четкие (щелкает замок) инструкции (скрип двери) не беспокоить…
Тишина.
Дверь закрывается.
Дэвид выдыхает. Считает до пятидесяти и вылезает из своего укрытия. Идет к дверям, от всей души надеясь, что отец забыл их запереть.
Забыл.
Он входит, тихонько ступает по персидскому ковру. Из коридорчика слышен голос отца. Апартаменты у родителей огромные, тут много комнат. Спальни, ванные комнаты, гостиные, кабинет отца. И каждая комната в десять раз больше комнаты Дэвида. У матери в апартаментах есть граммофон и радиоприемник, два ящика с перламутровой инкрустацией. Дэвид знает, что такое перламутровая инкрустация, у него есть шкатулка с такой крышкой. Он спросил Делию, как это называется, она сказала, и он решил, что Инкрустация – имя женщины, вроде Констанции. Он даже спросил Делию, где она живет, эта Инкрустация, которая делает шкатулки. Делия над ним посмеялась. Еще у матери в апартаментах есть рояль и маленький клавесин. Мать ни на нем, ни на рояле не играет. Еще есть резной столик, а на нем три десятка хрустальных яиц. Дэвид знает, зачем они нужны: они руки охлаждают. Он берет разноцветную фигурку, она и правда остужает липкие от пота ладошки. Дэвид ступает босыми ногами по полу коридорчика, подходит к двери в апартаменты отца. Ложится, ползет вперед и заглядывает в щелочку. Лицо матери закрывает большая ваза, видна только неподвижная кисть. Отец мечется по комнате и машет руками. Дэвид никогда не слышал таких голосов – сердитых, шипящих. Почти крик, только шепотом.
Отец говорит:
– …навсегда.
– Я знаю.
– Тогда что ты предлагаешь? Придумай что‑нибудь другое, и я это сделаю.
– Тебе известно мое мнение.
– Нет. Нет! Придумай другое. Я тебе говорил. Я никогда, слышишь, никогда на это не соглашусь. Никогда! Как тебе еще объяснить?
– Других предложений у меня нет. Я и так голову сломала, стараясь найти выход.
– А я нет? Думаешь, мне легче, чем тебе?
– Конечно, не легче. Если честно, я считаю, что тебе гораздо тяжелее, чем мне. Ты такой чувствительный.
Отец произносит слово, которого Дэвид никогда прежде не слышал.
– Льюис, не ругайся.
– От тебя никакой помощи.
– А чего ты хочешь?
– Помоги мне. – Отец останавливается и напряженно смотрит матери в лицо. Кажется, он весь горит. Отец тычет пальцем в потолок. – Неужели ты вообще ничего не чувствуешь?
– Не кричи.
– Не говори мне, что тебе все равно.
– Я не стану продолжать разговор, если ты не успокоишься.
– Отвечай.
– Не буду, пока ты не перестанешь кри…
– Посмотри, Берта. Подними голову. Посмотри. Ты ничего не чувствуешь? Скажи, что ничего. Нельзя быть такой бессердечной. Даже ты не такая. Нельзя спокойно жить и не чувствовать этого чудовищного груза.
Тишина.
– Отвечай.
Тишина.
– Ты не имеешь права сидеть и молчать.
Тишина.
– Отвечай, черт побери!
Тишина.
– Нельзя так себя вести. Я для тебя столько сделал. Я давал тебе все, чего ты желала, был таким, каким ты хотела меня видеть…
– Не таким, Льюис. Не совсем таким.
Снова тишина, но другая. По комнате разливался ужас.
Отец опрокидывает столик. Фарфоровая посуда, деревянный ящик для сигар, статуэтки – все летит на пол. Грохот. Стеклянная столешница разбивается. Мать вскрикивает. В коридорчике Дэвид сжимается, как пружина, готовый убежать. Из другого конца комнаты снова доносится звон бьющегося стекла. Когда шум наконец стихает, раздаются всхлипывания. Плачут двое, два разных ритма, две тональности.
Дэвид размышляет над ключами к разгадке. Он думает несколько дней. Потому что надо ведь дождаться прогулки в Центральный парк с Делией. Только тогда он сможет подтвердить свои подозрения. На пути обратно Дэвид пересчитывает окна. Нет, он был не прав. В доме не четыре, а пять этажей.
Как он мог такое не заметить? Дом, конечно, большой, и Дэвида часто ругают за то, что он забрел куда не следует. В одно крыло вообще хода нет. И Дэвид, который предпочитает играть в голове, мечтать и придумывать, старается не нарушать правил. Иначе его выпорют.
Но чтобы разобраться, придется правила нарушить.
Путь в это крыло пролегает через кухню. Через клубы пара, через страшные препятствия. Дэвид никогда не ходил дальше раковины. Через четыре дня, вместо того чтобы сидеть в своей комнате и учить немецкий, он тихонько спускается вниз. Повар месит тесто. Дэвид расправляет плечи, делает нахальное лицо и проходит мимо. Итальянец даже головы не поднимает.
Дверь открывается в обе стороны. За ней еще одна комната. Там, на огромном, изрезанном ножом столе, лежит груда свежего мяса. Пахнет жиром, стены все в пятнах, вокруг ножек натекли лужицы крови. Это жутковатое место странным образом притягивает Дэвида, и он напоминает себе, что надо двигаться дальше. Не останавливаться, не рассматривать страшные тяжелые инструменты, развешенные на стенах, и жидкость, разлитую по полу…
Он входит в черно‑белый холл. Открывает двери, одну за другой, и наконец находит нужную. Служебный лифт.
Дэвид входит. Здесь, в отличие от основного лифта, есть кнопка пятого этажа. Кабина поднимается, и только тут Дэвид понимает, что плана у него нет. Если девочка и правда там, что он будет делать? А если наверху есть еще люди? Охранник, например. А вдруг даже сторожевая собака? Сердце выскакивает из груди. Кабина останавливается, двери открываются.
Снова холл. Ковер здесь тонкий, блеклый и потрепанный, загибающийся по краям. Впереди три двери, все закрыты.
Снаружи долетает свист ветра. Дэвид поднимает голову и смотрит на окно в крыше. На небе облака. Наверное, будет дождь.
Дэвид пересекает холл и прислушивается. Тихо.
Осторожно стучит в каждую дверь. Тихо.
Тянет за одну из створок. Это стенной шкаф, внутри полотенца и простыни.
Соседняя дверь открывается, и Дэвида обдает запахом камфоры. Дэвид входит, стараясь не закашляться.
В комнате никого. Маленькая кроватка аккуратно застелена. Шкаф в углу, расписанный белыми лошадьми и другими животными. Совсем нестрашный. Дэвид открывает створку и отпрыгивает, готовый к встрече с рычащим чудовищем. На палке покачиваются пустые вешалки.
Дэвид разочарован. Третья дверь. Это ванная. Там тоже ни души.
Он возвращается в спальню и подходит к окну. Отсюда открывается чудесный вид на Центральный парк, гораздо лучше, чем из других окон в доме. Деревья покрыты мягкой зеленью, ветви колышутся на фоне серых туч. Над Резервуаром[36]летают птицы. Дэвиду хочется открыть окно и высунуть голову, но рама забита гвоздями.
Он пытается сложить вместе все, что узнал, расставить по местам все фрагменты, но картинка не складывается. Может, он поймет, когда вырастет. А может, Дэвид ошибся и не было никакой девочки, он все придумал. Не в первый раз он принимает воображаемую историю за реальное воспоминание. Дэвид ничего не понимает и осознает, что ничего не понимает. От этого еще обидней.
Совсем расстроенный, он поворачивается, из последних сил надеясь, что сейчас все изменится. Нет, комната пуста, кровать застелена, под ногами пыльный крашеный пол.
И тут он замечает то, что вначале пропустил. Под кроватью, у стены, почти незаметная, лежит туфелька. Дэвид тянется и хватает ее.
Глава четырнадцатая
Я очнулся на койке в больнице Св. Винсента и спросил:
– А где картинки?
Мэрилин оторвалась от журнала.
– Отлично. Ты пришел в себя.
Она вышла в коридор и вернулась с медсестрой. Та сделала кучу анализов, ощупала меня, залезла во все дырки при помощи специальных инструментов.
– Мэрилин! (Получилось что‑то вроде «мээии».)
– Да, милый.
– Где картины?
– Что он сказал?
– Где картинки? Картинки! Где они?
– Я его не понимаю. А вы?
– Картинки. Картинки.
– А нельзя ему дать что‑нибудь, чтобы он не каркал?
Через некоторое время я снова проснулся.
– Мэрилин! Мэрилин!
Она появилась из‑за ширмы и устало улыбнулась:
– Привет, милый. Хорошо поспал?
– Где картинки?
– Картинки?
– Рисунки. – Глаза закрывались, ужасно болела голова. – Рисунки Крейка.
– Знаешь, врач говорит, что некоторое время ты будешь плохо соображать.
– Рисунки, Мэрилин.
– Хочешь еще таблетку, чтобы не болело?
Я зарычал.
– Будем считать, что хочешь.
Не буду утомлять вас подробным рассказом о моем воскрешении. Вкратце, голова ужасно болела, от шума и гама в приемном покое она болела еще больше, и я был просто на седьмом небе от счастья, когда мне разрешили уехать. Но Мэрилин, как выяснилось, не хотела, чтобы я лежал дома, и, приложив немало усилий и заплатив немало денег, выбила для меня одноместную палату. Я мог там оставаться, пока не почувствую себя лучше, так она мне сказала.
Меня посадили в коляску и отвезли наверх.
– Ты стал похож на параолимпийских спортсменов, – сказала мне Мэрилин.
– Давно я тут?
– Часов шестнадцать. Надо тебе сказать, когда ты без сознания, с тобой ужасно скучно. – Мэрилин шутила, но чувствовалось, что она здорово перепугалась.
Хоть я был больной и несчастный, но все‑таки догадался спросить ее, как она сюда попала.
– Твой сосед вернулся с прогулки с собакой и нашел тебя на крыльце у подъезда. Он вызвал «скорую» и позвонил в галерею. Сегодня утром Руби позвонила мне. Вот я и приехала. Кстати, она сегодня вечером опять зайдет.
– Опять?
– Она приходила. Ты что, не помнишь?
– Нет.
– И она, и Нэт. Принесли коробку с эклерами, ее забрали медсестры, небось сами все и слопали.
– Спасибо. – Я поблагодарил сначала ее, потом интерна, который катил мое кресло. А потом я заснул.
Следующие гости, визит которых я хорошо запомнил, были из полиции. Я рассказал им все, что знал, начал с момента, когда вышел из галереи, и закончил тем, как поставил коробку на тротуар. Их огорчило, что я совершенно не запомнил примет нападавшего, хотя описание ужина в суши‑баре их очень заинтересовало. Даже в полубессознательном состоянии я понимал, что вряд ли это был кто‑то из персонала суши‑бара, и попытался убедить в этом полицейских.
– И ради чего? Ради коробки с рисунками? Я же не рекламировал их. Хозяйка сама попросила посмотреть.
– А она в курсе, чем вы занимаетесь?
– Не знаю. Нет, наверное. Я, конечно, мог об этом когда‑то упомянуть. Да вы что, в ней весу килограмм сорок, по‑моему.
– Она могла и не сама вас ударить.
Они развивали эту мысль, пока голова у меня не заболела так сильно, что пришлось закрыть глаза. Когда я открыл их в следующий раз, полиции уже не было, а Мэрилин вернулась. И принесла с собой новую коробку с эклерами взамен той, которую экспроприировали медсестры.
– Ты не заслуживаешь такой чудесной женщины, как я.
– Пожалуй. Мэрилин!
– Да, мой мальчик?
– Что у меня с лицом?
Она достала пудреницу и дала мне посмотреться в зеркало.
Я чуть не помер.
– Да ладно тебе, ничего страшного.
– А по‑моему, очень даже страшно.
– Они просто так перебинтовали. Там даже шрама не останется.
– Зуб тоже выбили?
– Два.
– Как это я не заметил? – Я пощупал языком дырки.
– Тебе очень много лекарств дают. – Она погладила сумочку. – И мне немножко перепало.
Пришла Руби.
– Извини, я раньше не могла. Там в галерее сумасшедший дом. Но мы успеем, ты не волнуйся.
– Что успеете?
– У вас сегодня открытие выставки, – сказала Мэрилин.
– Открытие? А чьей?
– Элисон.
Я вздохнул:
– Вот черт.
– Она тебе привет передавала, – сказала Руби. – Обещала завтра заехать.
– Скажи, чтобы не приезжала. Я никого видеть не хочу. Черт!
– Все будет нормально. Мы контролируем ситуацию.
– Я подниму тебе зарплату. И Нэту тоже.
– Проси медицинскую страховку, – сказала Мэрилин.
– Она у них и так есть.
– Тогда проси, чтобы вам оплачивали деловые поездки.
– Вообще‑то, – вспомнила Руби, – нам бы новый холодильничек не помешал. Старый очень шумит.
– С каких это пор?
– Да уже несколько недель.
– А я и не заметил.
Руби пожала плечами. Без слов было ясно, что она имела в виду. Конечно, я не заметил. Меня ж там не было.
– Валяй, – разрешил я. – Покупай, что нужно. И позвони мне, когда все разойдутся.
Она ушла.
– Надеюсь, они справятся, – сказал я Мэрилин.
– Справятся, конечно. По‑моему, за время твоего отсутствия стало окончательно ясно, что ты там не нужен.
Сочетание тяжелого сотрясения мозга и лекарств, которыми тебя пичкают, пока глаза на лоб не вылезут, не очень способствует адекватной оценке временных промежутков.
На третье (кажется, на третье) утро я проснулся и обнаружил, что Мэрилин, которая сидела в кресле и читала журнал, превратилась в Саманту.
Я даже как‑то обиделся на такую дурацкую шутку подсознания.
– Ну сколько можно, – сказал я.
Саманта‑Мэрилин подняла голову, отложила журнал и подошла к кровати.
– Привет, – сказала она.
Рука у нее была такая теплая, что я как‑то сразу замерз. И начал трястись.
– Ты как?
– Да сколько ж можно‑то?
– Я сейчас медсестру позову.
– Правильно, Мэрилин. Давай зови медсестру.
Я думал, у сестры тоже будет лицо Саманты. Но нет, она была негритянка.