ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ ЛЖЕЦ 13 глава




– Ничего.

– Ладно, давай вместе посмотрим эти рисунки. Как тебе идея?

– Отлично.

Через несколько секунд Саманта снова заговорила, но уже гораздо мягче:

– Как твоя голова?

– С каждым днем все лучше. Мне было бы еще лучше, если бы я знал, кто это сделал.

– Не хочу тебя расстраивать, но лучше тебе забыть про нападение.

Я потрогал пластырь на щеке.

– Что, дело тухлое?

– Без свидетелей и примет? Конечно, тухлое.

Я ужасно расстроился.

– Давай пересечемся через пару дней, – предложила она. – Начнем с той коробки, в которой вы с отцом копались.

Я выдвинул встречную идею – поужинать вместе.

– Нет уж. Приезжай‑ка ты ко мне в офис. Ты мне палочку с анализом уже послал?

– Да.

– Я позвоню и узнаю, что там с остальными образцами.

– Ладно.

– Итан!

– Что?

– Никогда больше не приглашай меня на ужин.

 

Глава семнадцатая

 

Окружная прокуратура Квинса – это несколько отделов, расположенных в самом здании суда и окрестных зданиях. Отдел расследований занимал три этажа в стеклянном бизнес‑центре на бульваре Квинс. Дом стоял не вдоль улицы, как обычно, а углом. Довольно странное впечатление. По тротуару мчались в разных направлениях мужчины и женщины в деловых костюмах. Несли салаты, остывающую на морозе пиццу, китайскую лапшу. По основной магистрали и соседним улицам, покрытым черным от копоти инеем, с ревом неслись машины. Мы с Исааком выбрались из такси и чуть не упали под порывом ветра.

Ну, если честно, все было немного не так. Это я чуть не упал. А Исаак, похоже, и не почувствовал ничего. На нем была гавайка и джинсовая куртка, джинсы в ней хватило бы на целое ранчо ковбоев. Полицейские, сидевшие у входа в здание, немедленно им заинтересовались. Они перестали трындеть, как по команде подняли руки в белых перчатках и помахали Исааку, который как раз подошел к крыльцу.

Мы вошли в вестибюль, где нас уже ждала Саманта. Увидев Исаака, она очумело мигнула.

– Э‑э‑э… Привет.

– Привет, – ответил Исаак и ткнул меня кулаком в плечо. Большинство людей бьют со всей дури с такой силой. – Ничо, если я в машине подожду? Как‑то мне тут стремно.

Я сказал, что позвоню, когда освобожусь. Он потопал к выходу. Саманта глядела ему вслед.

– Офигеть, – сказала она.

Чтобы попасть в лифт, нужно было вставить карточку и набрать код. Мы вышли на пятом этаже и прошли через комнаты, в которых народ как раз шумно обедал. Три молодых человека и две девушки. Лейтмотив их беседы был незатейлив: «Пиздец, бля», «Мудаки, бля» и «Бляди, бля». Саманта представила меня им, сказала, что я ее друг. Очень любезно с ее стороны.

Они вразнобой ответили «привет».

– О чем базар? – спросила Саманта одну из девушек.

– У Мантелла машину взломали.

– Прямо под окнами, прикинь, бля? – добавил брюнет со здоровенными золотыми часами на запястье.

– Сперли навигатор.

– А хули ты думал? Десять утра, бля. Полицейских, бля, до жопы. На другой стороне улицы – мистер Вонг, вот с таким, бля, окном во всю стену. И никто ничего не видел. А?! – Он возмущенно покачал головой. – Какого хера? Я с одним копом перетер, так он меня спрашивает: «Припомните, может, вы кому хвост прищемили?» А я ему: «Да что вы! Вот разве только тем трем сотням чуваков, которых я закрыл? Как, сужается круг подозреваемых?»

Все засмеялись.

– Конец света.

– Конец света, чувак, давно настал.

– Жетон тоже сперли?

– А на хера им жетон? Они что, дебилы, нами прикидываться? Мы кражу среди бела дня предотвратить не можем. Прямо, бля, в эпицентре охраны правопорядка. Так что – нет. Жетон они не сперли. Знаешь, что Шэна сказала? Я прям охренел. Знаешь, что она сказала?

– Что?

– Я ей все рассказал, а она, такая: «А кто это сделал?»

Они помолчали, а потом начали гоготать.

– Не может быть…

– Прямо так и спросила?

– Мамой клянусь.

– Вообще больная.

– Ага.

– Вот дебилка‑то, прости господи.

– Слышь, Шэна?

– Чего тебе? – раздалось из дальнего отсека.

– Ты дебилка.

– Сам козел.

Саманта повела меня по этажу. Кабинеты тут по большей части ничем не отличались от обычных офисов. Повсюду неопределенно‑серые перегородки, сдвинутые в угол столы, раздолбанный ксерокс, пробковые доски с объявлениями и выкладками, шкафы с папками и магнитиками на дверцах, по стенам – семейные фотографии. Обычная обстановка. Выделялись только плакаты о насилии в семье. А еще бритый наголо солдат со здоровенной пушкой – он с трудом что‑то тюкал в старом «ворде». И большая часть кузова легковой машины – крыша, пара дверей и покрышка. Все это валялось в коридоре. «Вещдоки», – пояснила Саманта. Она то и дело с кем‑то здоровалась, и то и дело кто‑то здоровался с ней.

– А чего тут все такие юные?

– У нас Дик Вулф[37]сотрудников подбирает.

У нее был собственный кабинет. Саманта закрыла стеклянную дверь, и гомон стих.

– У него что, правда машину прямо под окнами вскрыли?

– Тут такое не первый раз.

– С ума сойти.

– Квинс.

Она копалась в бумагах на столе. Перекладывала бланки, папки, распечатанные электронные письма и нераспечатанные конверты. На подоконнике стояли три кружки. Одна с гербом окружной прокуратуры, одна университета Фордхам и одна юрфака Нью‑Йоркского университета. Там же сидел потрепанный мишка в форме пожарного. На столе – фотография отца и еще одна: Саманта с сестрой в купальниках на пляже. Со шкафа с юридической литературой свисал на веревочке медный Гордиев узел. На экране компьютера гипнотически разгорался и снова бледнел пасторальный зеленый пейзаж.

– Ирландия, – сказала Саманта, заметив, куда я пялюсь.

– Твоя семья оттуда приехала?

– Из графства Керри. Это со стороны отца. А мама – итальянка. Я ни там, ни там не была. Если прямо сейчас начинать копить и откладывать с каждой зарплаты, годам к семидесяти пяти смогу съездить.

Она нашла, что искала: ключи от шкафа с делами. Открыла ящик, полный компакт‑дисков и расшифровок допросов. Я попробовал заглянуть в ящик, но она его тут же закрыла:

– Это не наше.

– А что там? Любовные письма?

– Жучки для прослушки.

Саманта открыла следующий ящик и вытащила знакомую коробку с уликами, заметно раздувшуюся с тех пор, как я видел ее в последний раз. Саманта начала вынимать и раскладывать бумаги, и я понял, что она существенно потрудилась над увеличением объема документов.

– Вот что накопал Ричард Сото.

Она передала мне пачку старых дел, список из пятнадцати страниц с фамилиями, датами, местами совершения преступления, кратким изложением сути и именами тех, кто был – если был – арестован по этим обвинениям. Я уже совсем собрался задать вопрос, но вовремя поднял голову. Саманта смотрела на фотографию отца и комкала в руках бумажную салфетку.

– Я так по нему скучаю, – сказала она.

Я чуть не ответил «я тоже». Но не ответил. Похлопал ладонью по папкам и сказал:

– Давай поговорим о чем‑нибудь другом.

 

Следующие шесть недель мы часто виделись и часто говорили по телефону. В Самантин обеденный перерыв ходили в китайскую забегаловку у здания прокуратуры. Исаак устраивался за столиком подальше и приступал к поглощению чудовищных порций жареной свинины с рисом. Мы отдавали ему наши печенья с предсказаниями.

Мы решили начать все сначала, нарисовали временную шкалу убийств, искали то, что объединяло эти преступления. Отправили снова в лабораторию гипсовый след и выяснили, что человек, оставивший отпечаток, был, скорее всего, выше ста восьмидесяти сантиметров. Саманта спросила, какого роста Крейк, а я не знал. Один из свидетелей говорил, что Виктор невысокий, но точных данных у меня не было. По‑моему, вот так мы и проводили большую часть времени, особенно поначалу.

– У него есть высшее образование?

– Не знаю.

– А семья у него была?

– Не знаю.

– А что ты знаешь?

– Ничего.

– Ты, когда его искал, очень старался?

– Не очень, – признался я.

– Ну что же. У тебя есть шанс реабилитироваться.

Мы продолжили когда‑то начатые мною поиски. Обзвонили приходы, и на этот раз нам повезло больше. Не скажу, что помогло, удача или усердие, но мы нашли некоего падре Верлейна, из католической церкви при «Астории». Он смог предоставить хоть какие‑то сведения о Викторе. Впервые наш персонаж обретал плоть и кровь и перестал быть лишь плодом моего воображения. Мы навестили падре, который, несмотря на то что был очень занят разгадыванием кроссворда, чрезвычайно обрадовался визиту.

– Разумеется, я его знал. Он ходил в храм чаще, чем я. Но только он уже года два‑три не появлялся. С ним все в порядке?

– Мы как раз хотим это выяснить. Его уже давно никто не видел.

– Ничего дурного он натворить не мог. Его совесть чиста, как у младенца. Святее его разве только Отец Небесный.

Я спросил, что он имел в виду.

– Я только окошко в исповедальне открою, а он уже там, за стенкой.

– И в чем он исповедовался?

Падре щелкнул языком.

– Это касается только его и Господа. Могу лишь сказать, что причин исповедоваться у него было гораздо меньше, чем у большинства прихожан. Включая тех, которые вообще не исповедуются. Я пару раз говорил ему, что он к себе слишком строг, что он впадает в грех скрупулезности. – Он улыбнулся. – Немногого же я добился. На следующий день он снова пришел и исповедался уже в этом самом грехе, в скрупулезности.

– У вас случайно не осталось его фотографии?

– Нет.

– Вы не могли бы его описать? – попросила Саманта.

– Попробую. Невысокий, примерно метр шестьдесят пять. Худой. Иногда отращивал небольшие усы. Всегда в одном и том же видавшем виды пальто, в жару и в холод. Вы, наверное, этого не помните… Вам сколько?

– Двадцать восемь, – ответил я.

– Да, разумеется, не помните. В общем, он был немножко похож на Говарда Хьюза.[38]

– Он был болен?

– Вид у него был не слишком цветущий. Виктора часто мучил кашель. Я всегда знал, когда он в храме, потому что слышал его кашель от самого входа.

– Не заметили вы каких‑нибудь психологических отклонений?

Он поколебался.

– Боюсь, большего я вам сообщить не смогу. Это запрещено нашими правилами.

Уже в машине Саманта сказала:

– Неплохо для начала.

– Падре говорит, Крейк невысокий. Получается, что убийца – не он?

– Не факт. Стопа не всегда дает точные сведения о росте. Нам бы очень пригодилась фотография, тогда бы мы могли поискать свидетелей в его районе. А что насчет кашля? Может, он обращался с ним к врачам?

– Похоже, он вообще никогда не лечился.

– Да, но если все‑таки лечился, должны остаться записи. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был человеком незаметным. Такие не ходят к врачу. Они приезжают в приемное отделение больницы, когда совсем уж припрет.

– Давай тогда обзванивать больницы.

– Я сама этим займусь. Не поверишь, в нашем штате надо на уши встать, чтобы добыть медицинские карты. Он работал?

– Я точно не знаю. По‑моему, нет.

– Он же оплачивал счета. Платил за аренду квартиры.

– Мне сказали, он платил наличными. Он снимал квартиру с фиксированной арендной платой. Фиксированной еще в шестидесятые. Сотня баксов в месяц.

Она восторженно присвистнула и на минуту перестала быть окружным прокурором, превратившись просто в жительницу Нью‑Йорка, завидующую чужому счастью.

– И все равно. Даже эту сотню в месяц он должен был где‑то брать. Может, он попрошайничал?

– Возможно. Но нам от этого никакого проку. Профсоюза попрошаек пока не существует, и позвонить туда мы не можем.

– И вот еще что…

Саманта смотрела в небо. Иногда у меня складывалось впечатление, что она слушает собеседника ровно столько, сколько нужно для того, чтобы получить необходимую информацию и начать ее анализировать. Этим Саманта очень отличалась от отца. Макгрет прислушивался – или, по крайней мере, делал вид, что прислушивался, – к моему мнению. В честности Саманте не откажешь. Она с самого начала не скрывала, ради кого она все это делает. Только ради отца. И уж точно не ради меня.

– Бумага. Он ведь ее постоянно пачками покупал. И наверняка продавец хорошо его знал. И продукты. Попробуй разнюхать что‑нибудь. А я займусь охотой на свидетелей по старым делам. Посмотрим, что там всплывет. На, держи. Я нашла старые снимки. Можешь их всем показывать. Не переживай, что‑нибудь да нащупаем.

– Думаешь?

– Не‑а. Ничего мы не найдем.

 

Я вернулся в Мюллер‑Кортс. Начал с одного из двух продуктовых магазинчиков. Когда продавцам надоело наконец таращиться на Исаака, я получил‑таки еще одно описание Виктора. Они его знали, «странный чувак», но ничего определенного сказать не могли. Знали, какой он предпочитал белый хлеб и какую ветчину, но что толку? Я спросил про бумагу, и они дали мне блокнот с зеленоватыми линованными страницами.

– А белой, – спросил я, – просто белой у вас нет?

– Не, мы такого не заказываем.

Я вспомнил журнал «про еду» и спросил, какие Виктор покупал яблоки.

– А он не покупал яблок.

– Покупал, я точно знаю.

– А вы что, сами видели, что ли?

– Нет, не видел.

– Ну и вот. Не покупал он никаких яблок.

Один из продавцов очень хотел нам помочь и сообщил, что вроде бы Виктор покупал эти… ну… груши.

– А сыр?

– И сыр не покупал. Никакого сыра он не покупал.

Я пошел во второй магазинчик. На этот раз Исаака я оставил снаружи. Он был только рад и попросил разрешения сбегать пока через дорогу и купить тефтелей. Я дал ему десять баксов, и он рванул от меня во всю прыть.

Когда я вошел, девушка латиноамериканского происхождения оторвалась от чтения поэтического журнала. На девушке были очки в красной пластмассовой оправе. И сюда Виктор тоже приходил.

– Я к нему «сэр» обращалась.

– Почему?

– У него такой вид был, ну, важный.

– Он часто приходил?

– При мне – раза два в неделю. Но я по пятницам и субботам не работаю.

Я спросил, что он обычно покупал.

Она подошла к хлипкому прилавку с молочными продуктами и протянула мне упаковку дешевой нарезки швейцарского сыра.

– Всегда одно и то же. Я его, по‑моему, даже как‑то спросила: «Сэр, может, вы что‑нибудь еще попробуете?»

– А он?

– А он не ответил. Он вообще со мной никогда не разговаривал.

– Вы не помните, он не упоминал…

– Он вообще ничего не говорил.

Ни бумаги, ни яблок он не покупал, это она твердо знала.

– Мы бумагу не продаем. На бульваре Квинс есть магазин канцтоваров.

Десять месяцев назад я бы ни за что не поверил, что Виктор мог высунуть нос за пределы Мюллер‑Кортс. Что он пошел бы куда‑то, куда мое воображение запрещало ему ходить. Но теперь уже я подчинялся Виктору. Несколько холодных ноябрьских дней я провел, обходя один за другим магазинчики, рынки, рыскал по району, постепенно расширяя круги: один квартал, два квартала, три… пока не добрался до треугольной площади, там, где в нее упирался бульвар. На этой площади стоял овощной киоск, который держал сикх среднего возраста.

– Да, конечно, – сказал он. – Мой друг.

Он показал мне небольшую авоську с яблоками.

Продавца звали Джогиндар, он сообщил, что беседовал с Крейком каждый день.

– О погоде, – сказал он, – мы всегда говорили о погоде.

– Когда вы видели его в последний раз?

– Давно, года полтора назад. С ним все в порядке?

– Не знаю. Я потому его и ищу. Как вам показалось, он был здоров?

– Он ужасно кашлял. Я ему сказал, что нужно обязательно пойти в больницу.

– И он пошел?

Индус пожал плечами:

– Надеюсь.

– Он всегда был один?

– Да, всегда.

– Можно я вас вот о чем спрошу: как вам показалось, он психически здоров?

Джогиндар улыбнулся. Он обвел рукой площадь, показал на рассредоточившихся по скамеечкам пенсионеров, выдыхающих пар, на бульвар Квинс, на толпу, на стонущие под порывами ветра провода. Мегаполис пульсировал, он жил в бешеном ритме, гудели машины, бурлили рынки, где продавалась национальная еда всех народов мира, работали магазины, банки обналичивали чеки, в салонах красоты наращивали ногти, ломбарды принимали в заклад драгоценности, в нефрологических клиниках люди лежали на диализе, а где‑то покупали волосы и делали парики. Джогиндар показал на Исаака, стоявшего в трех метрах от нас, на древнюю старушку, переходящую через дорогу, наплевав на визг тормозов и красный свет светофора. Она медленно брела, шаркая, загребая, но вот доползла до другой стороны улицы. Машины тронулись.

Я понял, что он имел в виду. Мы все тут сумасшедшие.

Джогиндар подышал в ладони.

– Когда он перестал приходить, я решил, что это знак.

– Знак чего?

– Не знаю. Но я так привык к нему за столько лет. С ним было спокойно. Вот думаю подыскать себе другую работу.

– И давно вы с ним знакомы?

– С тех пор, как я сюда приехал. Восемнадцать лет. – Он улыбнулся. – Можно сказать, дружба у нас была.

Я решил хоть любимых яблок Виктора купить. Надкусил одно по пути обратно в Манхэттен – редкая кислятина.

 

Директор магазина канцтоваров вообще не знал, чего я от него хочу. И кассиры тоже ничего не вспомнили, что, мне кажется, и неудивительно, потому что большинство из них явно впервые приступили к работе только сегодня утром. Зато они предложили мне купить у них бумагу.

Мы созвонились с Самантой, и она обратила мое внимание на привычку Крейка выполнять однообразные, повторяющиеся действия.

– Вот смотри, какая у нас картинка получается. Хлеб он покупает в одном месте. Сыр в другом, яблоки в третьем. И так каждый день уже бог знает сколько лет. А сколько лет магазину канцтоваров? Лет пять? Нет, не годится. Он бы туда не пошел, ведь бумага – это самая важная покупка.

Я обзвонил все, что мог, и наконец нашел самую старую лавку в округе, книжный магазинчик в километре от Мюллер‑Кортс. Они работали со вторника по четверг, с одиннадцати до половины четвертого. Пришлось уйти с работы пораньше, даже раньше, чем обычно (если честно, я и так уже обнаглел), чтобы добраться туда до закрытия.

Первое впечатление от магазина Затучного было странным. Это место вполне могло принадлежать самому Крейку. Помещение забито под завязку всяким хламом. Такой же точно запах бумаги и дерева, как в квартире Виктора, только еще ядовитее. Интересно, как тут люди что‑то покупают и не травятся при этом?

Да и откуда тут взяться покупателям? Не могло их быть в этой лавке, и все тут. Снаружи казалось, будто магазин закрыт, жалюзи на витринах опущены, неоновая вывеска не горит. Я остановился у прилавка и пару раз звякнул в колокольчик.

– Хорош, хорош, хорош трезвонить уже!

Из темноты выполз какой‑то древний дедок, весь перемазанный кетчупом. Он немножко попялился на меня, потом на Исаака – уже подольше, нахмурился, схватил колокольчик с прилавка и бросил его в ящик.

– Нашел игрушку, – пробурчал он.

Конечно, это не мог быть Виктор Крейк. Но как похож! Неопрятный, усики маленькие. Точно таким я его себе и представлял. И беспорядок такой же. И запах…

Мне пришла в голову безумная мысль: это и есть Виктор Крейк.

Наверное, я как‑то нехорошо на него уставился, потому что дедок хрюкнул и сказал:

– Ты сюда моими сиськами любоваться пришел, что ли? Я ради тебя от обеда оторвался. Че надо?

– Я разыскиваю одного человека.

– Кого это?

Я показал ему те снимки, что дала мне Саманта.

– Ну и рожи, – сказал он, просматривая фотографии.

– Вы не возражаете, если я спрошу, как вас зовут?

– Не возражаю? Ясное дело, я возражаю.

– А все‑таки?

– Леонард.

– А я Итан.

– Ты фараон, что ли, Итан?

– Я работаю на окружного прокурора. – Ну не совсем ведь соврал.

– А ты, жиртрест? – спросил он у Исаака. Но тот и бровью не повел. Смотрел себе через темные очки и стоял спокойненько. – А с ним чего? Разговаривать не научился еще?

– Он у нас такой молчаливый герой.

– А по мне, так вылитый жиртрест. Что он у тебя жрет? Овец тушами? – Он протянул мне снимки: – Не знаю я этих сукиных детей.

Мне никак не удавалось набраться смелости и спросить его про Виктора. Очень уж я боялся, что он и есть Виктор. Я спрошу, а он с воплем выкатится через заднюю дверь. Я ходил вокруг да около, изобретая вопрос помудренее. Тем временем старик внимательно изучил пластыри на моем лице и сказал Исааку:

– Похоже, тут ты – мозг операции.

– Я ищу человека по имени Виктор Крейк.

Вот сейчас он нажмет на кнопку и исчезнет через потайную дверь.

Старик только кивнул:

– Да ну?

– Вы его знаете?

– Ясный пень, я его знаю. Такой, с… – Он помахал рукой, показывая усики. Странно, у него самого‑то усы есть. Что он, слово забыл?

– Он у вас что‑то покупал?

– Ага.

– И часто приходил?

– Пару раз в месяц примерно. Покупал только бумагу. Что‑то давненько я его не видел.

– Вы не могли бы мне показать, какую именно бумагу он покупал?

Он на меня так глянул, точно я сбежал из сумасшедшего дома. Потом пожал плечами и пошел на свой склад. На железных полках лежали нераспакованные коробки с ручками, наклейками, фотоальбомами. На ломберном столике – микроволновка, рядом пластмассовая миска с макаронами, плавающими в соусе мари‑нара, и грязная вилка на стопке комиксов.

Леонард схватил коробку с нижней полки и потащил ее на середину комнаты. Он охал и вздыхал, и, когда нагибался, становилась видна прореха на штанах. Явно появившаяся не сегодня. Старик снял с пояса нож для резки бумаги и разрезал скотч. Внутри были пачки обычной бумаги, несколько менее пожелтевшей, чем рисунки, но явно той самой. Насколько можно судить, когда речь идет о белых листочках.

– И давно он стал ее покупать?

– Отец открыл магазин сразу после войны. Он умер в шестьдесят третьем, в тот самый день, когда Кеннеди башку прострелили. По‑моему, тогда‑то Виктор и начал приходить. Пару раз в месяц. Вроде так.

– В каких вы были отношениях?

– Я ему бумагу продавал.

– Он когда‑нибудь с вами говорил о себе, о своей жизни?

Леонард уставился на меня.

– Я. Ему. Бумагу. Продавал. – Довольный тем, что я осознал всю меру своего идиотизма, он снова начал поглощать макароны.

– Простите…

– Ты еще тут?

– Я хотел спросить, вы ничего странного в поведении Виктора не замечали?

Он вздохнул и поерзал в кресле.

– Ладно, хотите историю, будет вам история. Один раз я с ним в шашки сыграл.

– Что, простите?

– Шашки. Ты что, в шашки никогда не играл?

– Играл.

– Ну вот, я с ним сыграл. Он приперся сюда с маленькой такой коробочкой шашек, ну мы и сыграли. Он меня разделал под орех. Хотел еще сыграть, только мне как‑то не улыбалось обосраться два раза за один день. Предложил ему подраться на кулаках, но он ушел. Все.

Мне стало ужасно грустно. Я представил себе Виктора, вернее, даже не его, а его душу, полупрозрачную и туманную. Представил, как он бродит по району с коробкой шашек под мышкой и отчаянно ищет, с кем бы сразиться.

– Доволен? – спросил Леонард.

– Он платил кредиткой?

– Я не принимаю кредитные карты. Только наличные или чеки.

– Хорошо. А чеками он платил?

– Наличными.

– А еще хоть что‑нибудь покупал?

– Ага. Ручки, фломастеры, карандаши. А ты из отдела по борьбе с бумагой, что ли?

– Я пекусь о его безопасности.

– Ага, и пачка бумаги тебе непременно поможет обеспечить его безопасность.

Оставалось только поблагодарить его. Достав свою визитную карточку, я попросил позвонить, если Виктор появится.

– Бога ради, – ответил он.

На выходе я оглянулся и увидел, как он рвет мою карточку в мелкое конфетти.

 

Глава восемнадцатая

 

Саманта работала, и ходить ножками приходилось мне одному. Ясное дело, это означало, что в галерее я показывался все меньше, чувствуя себя там, будто меня заперли в душном помещении. Хотелось скорее на волю, заняться серьезным делом. И я придумывал повод за поводом, чтобы уйти пораньше. Даже если мне не нужно было ехать в Квинс, торчать в Челси все равно не хотелось. Я подолгу гулял, размышлял о Крейке, об искусстве, о себе и Мэрилин, воображал себя настоящим детективом. Выстраивал последовательность событий, придумывал истории. «Он, спотыкаясь, вошел в кафе и спросил чашку чаю. Вступает саксофон ». Все эти бесконечные фантазии, эти приступы неудовлетворенности собой были мне, к сожалению, хорошо знакомы. Они случались со мной примерно раз в пять лет.

Саманта занималась списком Ричарда Сото, просматривала старые дела. Она довольно быстро пришла к заключению, что большинство из них к нашему случаю не относилось. Либо жертва была женского пола, либо возраст неподходящий, либо следы сексуального насилия не отмечались. И все равно Саманта ими занималась – просто так, на всякий случай. Оказывается, самая большая часть работы полицейских – рутина. Это я понял, слушая Саманту. Прошли ноябрь и декабрь. Сколько дней, проведенных впустую, сколько дорог, закончившихся тупиками, сколько бесед со свидетелями, которые ничего не знали! Мы искали вслепую, с треском подгоняя один к другому кусочки разрозненных сведений о Викторе, придумывая и отбрасывая теории. Путь проб и ошибок. Ошибок было больше.

Перед Днем благодарения мы начали встречаться на складе по вечерам. Саманта приезжала на метро, мы выбирали произвольную коробку, Исаак тащил ее в комнату для просмотра. Часа три‑четыре мы перебирали листки в поисках пятен крови. На этот раз дело шло быстрее, поскольку теперь у нас был всего один критерий отбора, а панно в целом оценивать не требовалось. И все‑таки мне трудно было сосредоточиться больше чем на тридцать‑сорок минут. Головные боли понемногу проходили, но от безостановочного просмотра картинок появлялась резь в глазах. Отдыхая, я незаметно подглядывал за тем, как работает Саманта. Ее нежные пальчики скользили по поверхности рисунков, она очень забавно надувала губы, от нее так и веяло сосредоточенностью.

– Даже не знаю, гений он был или ненормальный, – сказала Саманта.

– Одно не исключает другого. – Я рассказал ей, какой пошел вал звонков, когда Мэрилин начала распространять слухи о Крейке.

– Вот это как раз меня нисколько не удивляет. Множество женщин пишут любовные письма серийным убийцам. – Она отложила картинку в сторону. – Ты расстроишься, если окажется, что он виновен?

– Не знаю. Я думал об этом. – Пришлось прочитать ей маленькую лекцию о том, как сочетаются насилие и искусство. Закончил я так: – А Караваджо был убийцей.

– В койке, – сказала она и рассмеялась.

Может, восемь недель – это и немного, но, если ты проводишь их наедине с одним и тем же человеком (об Исааке мы научились забывать) и занимаешься при этом монотонной работой, ощущение времени пропадает. Наверное, примерно то же самое происходит в тюрьме. Как мы ни старались говорить только о деле, все равно отвлекались. Не скажу точно, когда наступила оттепель, но она наступила. Мы даже шутили. И болтали о всякой чепухе, и о важных вещах тоже, и о том, что тогда было важно, а теперь совершенно стерлось из памяти.

– Ни фига себе! – сказала она, когда я поведал ей историю моего исключения из Гарварда. – Вот уж никогда бы не подумала.

– Почему это?

– Ты такой…

– Занудный.

– Я собиралась сказать «нормальный». Но занудный тоже сойдет.

– Это я только снаружи.

– Видимо. У меня, кстати, тоже был период борьбы с миром.

– Не может быть.

– Правда. Я увлеклась гранжем. Ходила во всем фланелевом и купила себе гитару.

Я засмеялся.

– Не смейся, – мрачно сказала Саманта. – Я даже сама песни писала.

– А как группа называлась?

– Не было группы. Я выступала соло.

– Не думал, что гранж можно играть в одиночку.

– Ну, это был не совсем гранж. Меня больше образ жизни вдохновлял. А пела я что‑то вроде «Индиго Герлз». Один раз моя подружка… – Саманта захихикала. – Вообще, это печальная история.

– Заметно.

– Нет, правда. Из… – она снова прыснула, – извини. Моя подружка, она на курс младше училась, ну вот, она собиралась делать аборт.

– Оборжаться.

– Хватит. История была грустная, честное слово. И смешно не про аборт. Смешно, что я про это песню написала и назвала ее… – тут ее совсем сплющило, – ой, не могу. Нет, не скажу.

– Поздно. Рассказывай.

– Не, я правда не могу.

– «Процедура»?

– Хуже.

– «Трудное решение»?

– Не скажу. Но там женское тело сравнивалось с полем цветов.

– Очень возвышенно.

– Я тоже так думала.

– Хотя… Дали как‑то сказал, что первый человек, догадавшийся сравнить женские щечки с розами, был гением. А первый, кто повторил это сравнение, – наверняка идиотом.

– В койке.

– В койке. В общем, по‑моему, твои родители легко отделались.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: