Серёжка и Валя влезли на машину и ощупали мешки: судя по всему, в них были новогодние подарки. Накануне выпал небольшой снежок, подморозило, от снега было светло вокруг; люди ещё ходили по улицам; все же ребята рискнули сбросить с машины несколько мешков и рассовали их по прилегающим дворам и сарайчикам.
Женя Мошков – директор клуба – и Ваня Земнухов – художественный руководитель – предложили ребятам, как только молодёжь разойдётся, перенести подарки в клуб: там было много всяких укромных подвальных помещений.
Немецкие солдаты, столпившиеся возле машины, а особенно один ефрейтор в шубе с собачьим воротником и в эрзац‑валенках, ругались пьяными голосами, а хозяйка дома, неодетая, говорила, что она не виновата. И немцы видели, что она не виновата. В конце концов немцы полезли в машину, хозяйка убежала в дом, а немцы, свернув на съезд в балку, поехали в жандармерию.
Ребята перетаскали мешки в клуб и спрятали в подвал.
Утром Ваня Земнухов и Мошков, сойдясь в клубе, решили, что часть этих подарков, особенно сигареты, следовало бы сегодня, под Новый год, пустить на рынок: организация нуждалась в деньгах. Случайно в клубе оказался и Стахович, который поддержал это мероприятие.
Торговля немецким мелким товаром из‑под полы не была необычным явлением на рынке: этим занимались прежде всего немецкие солдаты, менявшие сигареты, табак, свечи, бензин на водку, тёплые вещи, продовольствие. Немецкое добро перепродавалось из рук в руки: полиция смотрела на это сквозь пальцы. И у Мошкова был уже целый штат уличных мальчишек, охотно занимавшихся продажей сигарет за проценты.
Но в этот день полиция, произведшая с утра обыск в ближайших к месту пропажи домах и не обнаружившая подарков, специально следила, не будет ли кто‑нибудь торговать на рынке. И один из мальчишек был пойман с сигаретами самим начальником полиции Соликовским.
На допросе мальчишка сказал, что он выменял эти сигареты у дяденьки на хлеб. Мальчишку выпороли кнутом. Но это был из тех уличных мальчишек, которые не раз в своей жизни были пороты; кроме того, он был воспитан в том духе, что товарищей нельзя выдавать, и избитого и наплакавшегося мальчишку вбросили в камеру до вечера.
Майстер Брюкнер, которому начальник полиции в ряду других дел доложил о поимке мальчишки с немецкими папиросами, поставил это в связь с другими хищениями с грузовых машин и пожелал допросить мальчишку лично.
Поздним вечером мальчишка, уснувший в камере, был разбужен и приведён в комнату майстера Брюкнера, где он предстал сразу перед двумя жандармскими чинами, начальником полиции и переводчиком.
Мальчишка гнусил своё.
Майстер, вспылив, схватил мальчишку за ухо и собственноручно потащил его по коридору.
Мальчишка очутился в камере, где стояли два окровавленных топчана, свисали верёвки с потолка и на длинном некрашеном столе на козлах лежали шомпола, шилья, плети, скрученные из электрического провода, топор. Топилась железная печка. В углу стояли ведра с водой. В камере под стенками было два стока, как в бане.
У козёл на табуретке сидел полный лысоватый немецкий жандарм в очках со светлой роговой оправой, в чёрном мундире, с большими красными руками, поросшими светлым волосом, и курил.
Мальчишка взглянул на него, затрясся и сказал, что он получил эти сигареты в клубе от Мошкова, Земнухова и Стаховича.
В этот же день девушка с «Первомайки», Вырикова, встретила на рынке свою подругу Лядскую, с которой она сидела когда‑то на одной парте, а с началом войны разлучилась: отец Лядской был переведён на работу в посёлок Краснодон.
Они не то чтобы дружили, – но были одинаково воспитаны в понимании своей выгоды, а такое воспитание не располагает к дружбе, – они просто понимали друг друга с полуслова, имели одинаковые интересы и извлекали обоюдную пользу из общения друг с другом. С детских лет они перенимали у своих родителей и у того круга людей, с которым общались их родители, то представление о мире, по которому все люди стремятся только к личной выгоде и целью и назначением человека в жизни является борьба за то, чтобы тебя не затёрли, а наоборот, – ты преуспел бы за счёт других.
Вырикова и Лядская выполняли различные общественные обязанности в школе и привычно и свободно обращались со словами, обозначавшими все современные общественные и нравственные понятия. Но они были уверены в том, что и эти обязанности, и все эти слова, и даже знания, получаемые ими в школе, придуманы людьми для того, чтобы прикрыть их стремления к личной выгоде и использованию других людей в своих интересах.
Не проявив особенного оживления, они были все же очень довольны, увидев друг друга. Они дружелюбно сунули друг другу негнущиеся ладошки – маленькая Вырикова в ушастой шапке с торчащими вперёд поверх драпового воротника косичками и Лядская, большая, рыжая, скуластая, с крашеными ногтями. Они отошли в сторонку от кишащей базарной толпы и разговорились.
– Ну их, этих немцев, тоже мне избавители! – говорила Лядская. – Культура, культура, – а они больше смотрят пожрать да бесплатно побаловаться за счёт Пушкина… Нет, я все ж таки большего от них ожидала… Ты где работаешь?
– В конторе бывшей Заготскота… – Лицо у Выриковой приняло обиженное и злое выражение: наконец она могла поговорить с человеком, который мог осуждать немцев с правильной точки зрения. – Только хлеб, двести, и все… Они дураки! Совершенно не ценят, кто сам пошёл к ним служить. Я очень разочарована, – сказала Вырикова.
– А я сразу увидела: невыгодно. И не пошла, – сказала Лядская. – И жила сначала, правда, неплохо. Там у нас была такая тёплая компания, я от них все ездила по станицам, меняла… Потом одна из‑за личных счётов выдала меня, что я не на бирже. Да я ей – фигу с маслом! Там у нас был уполномоченный с биржи, пожилой, такой смешной, он даже не немец, а с какой‑то Ларингии, что ли, я с ним пошла, погуляла, потом он мне даже сам доставал спирт и сигареты. А потом он заболел и вместо него посадили такого барбоса, он меня сразу – на шахту. Тоже, знаешь, не мёд – вороток крутить! Я с того и приехала сюда, – может, схлопочу что получше здесь на бирже… У тебя заручки там нет?
Вырикова капризно выпятила губы.
– Очень я ими нуждаюсь!.. Я тебе так скажу: лучше иметь дело с военными: во‑первых, он временно – значит, рано или поздно уйдёт, ты перед ним ничем не обязана. И не такие скупые, – он знает, что его могут завтра убить, и не так жалеет, чтобы ему погулять… Ты б зашла как‑нибудь?
– Куда ж заходить, – восемнадцать километров, да ещё сколько до вашей Первомайки!
– Давно ли она перестала быть вашей?.. Все ж таки заходи, расскажи, как устроишься. Я тебе кой‑что покажу, а может, и дам кой‑чего, понимаешь? Заходи! – И Вырикова небрежно ткнула ей свою маленькую негнущуюся ладошку.
Вечером соседка, бывшая в этот день на бирже, передала Выриковой записку. Лядская писала, что «у вас на бирже барбосы ещё почище, чем в посёлке», и что у неё ничего не вышло и она уходит домой «вся разбитая».
В ночь под Новый год в «Первомайке», как и в других районах города, проводился выборочный обыск, и у Выриковой была обнаружена эта записка, небрежно засунутая ею меж старых школьных тетрадей. Следователю Кулешову, производившему обыск, не пришлось проявлять усилий, чтобы Вырикова назвала фамилию подруги и с невероятными прибавлениями от страха рассказала об её «антинемецких» настроениях.
Кулешов велел Выриковой явиться после праздника в полицию и забрал записку с собой.
Первым об аресте Мошкова, Земнухова и Стаховича узнал Серёжка. Предупредив сестёр, Надю и Дашу, и друга своего Витьку Лукьянченко, он побежал к Олегу. Он застал здесь Валю и сестёр Иванцовых: они каждое утро собирались у Олега, который давал им задания на день.
Олег и дядя Коля поймали и записали этой ночью сообщение Совинформбюро об итогах шестинедельного наступления Красной Армии в районе Сталинграда, об окружении всей гигантской группировки немцев под Сталинградом двойным кольцом.
Смеясь и хватая Серёжку за руки, девушки обрушились на него с этим сообщением. И как ни крепок был Серёжка, губы его задрожали, когда он выговорил свою страшную новость.
Олег некоторое время сидел бледный, сцепив длинные пальцы больших рук, на лбу его легли продольные морщины. Потом он встал, и на лице его появилось выражение деятельности.
– Дивчата, – тихо сказал он, – найдите Туркенича и Улю. Обойдите ребят, тех, кто близко связан с штабом, скажите, чтобы все запрятали, что нельзя спрятать, – уничтожили. Скажите, часа через два дадим знать, как быть дальше. Предупредите своих родных… Да не забудьте маму Любы, – сказал он (Любка была в Ворошиловграде). – А мне придётся на некоторое время отлучиться.
Серёжка тоже надел ватную курточку и кепку, в которой он ходил, несмотря на морозы. ч
– Ты куда? – спросил Олег.
Валя вдруг покраснела: ей показалось, что Серёжка одевается её сопровождать.
– Подежурю на улице, пока соберутся, – сказал Серёжка.
И впервые дошло до всех, что то, что случилось с Ваней, Мошковым и Стаховичем, это может случиться и с ними в любое время, вот даже сейчас.
Девушки, распределив между собой, кто к кому зайдёт, вышли. Серёжка остановил Валю во дворе:
– Ты же смотри, аккуратней. Если нас уже здесь не будет, иди к Наталье Алексеевне в больницу, там я найду тебя; я без тебя никуда не уйду…
Валя молча кивнула головой и побежала к Туркеничу.
Олег, стараясь идти обычной своей походкой, пошёл к Полине Георгиевне. Она жила на одной из улиц недалеко от биржи труда.
В тот момент, когда Олег зашёл к ней, Полина Георгиевна занималась совершенно мирным делом – чистила картофель и бросала его в чугунок, дымившийся на плите. Эта спокойная, выдержанная женщина вдруг вся побелела, когда Олег сказал ей об аресте товарищей. Нож выпал из её руки, несколько мгновений она не могла выговорить ни слова. Потом она справилась с собой.
День был нерабочий, первый день Нового года. Нехорошо было идти на дом к Филиппу Петровичу среди бела дня, после того как утром она отнесла к нему молоко. Но и отложить нельзя было: многое могло решиться в течение не только часов, но и минут.
Полина Георгиевна, хотя она и была в курсе всех дел «Молодой гвардии», расспросила Олега, знает ли кто‑нибудь из арестованных о связях Олега и Туркенича с районным комитетом. Конечно, все арестованные знали, что связь существует, но никто не знал, с кем персонально. Мошков был сам связан с районным комитетом, но на него во всех отношениях можно было положиться. Земнухов был связан с комитетом только через Полину Георгиевну. Она так хорошо знала Ваню, что мысль об опасности, угрожавшей лично ей, Полине Георгиевне, не заронилась ей в голову.
Плохо было то, что Стахович слишком много знал о «Молодой гвардии». Олег охарактеризовал его, как человека честного, но слабого характером.
Полина Георгиевна оставила Олега у себя дома и научила его, как отвечать, если зайдёт кто‑нибудь посторонний.
Можно было представить себе, как долго тянулся для Олега этот час! К счастью, никто так и не зашёл в дом. Слышно было только, как соседи возятся за стеной.
Наконец‑то она вернулась… Мороз освежил её лицо. И, видно, Филипп Петрович нашёл такие слова, которые влили надежду в её сердце.
– Слушай меня, – она сняла платок и в расстёгнутом пальто опустилась на табуретку против Олега. – Велел сказать, чтобы духом не падали. И велел вам уходить из города, уходить немедленно: всем членам штаба, всем, кто близок к штабу или близок к арестованным. Оставьте для руководства организацией двух‑трех надёжных ребят, старшего свяжите со мной и уходите… Если у кого‑нибудь есть возможность спрятаться в деревне или в других городах подальше, пусть прячется. А членам штаба и тем, кто близок к штабу, он советует уйти в северные районы, за Донец, – там можно или через фронт перейти, или дождаться, пока наши придут… Обожди, это ещё не все… – сказала она, предупредив вопрос Олега. – Он велел мне дать тебе один адрес. Слушай меня внимательно. – Лицо Полины Георгиевны вдруг приняло каменное выражение. – Этот адрес ты имеешь право сообщить ещё только Туркеничу. И только вы двое имеете право воспользоваться им. Его нельзя давать больше никому, решительно никому, как бы дороги вам ни были другие ребята… или дивчата. Понял? – тихо сказала Полина Георгиевна и внимательно посмотрела на Олега.
Он понял, о ком она думает.
Некоторое время он сидел, вобрав голову в плечи, и лоб его избороздили продольные морщины, как у взрослого.
– Мы обязательно должны идти по этому адресу – я и Туркенич? – тихо спросил он.
– Нет, конечно, нет… Но это самый надёжный адрес: там вас не только спрячут, а и дадут вам дело…
Она видела по лицу Олега, какая мучительная борьба происходит в душе его. Но он задал совсем не тот вопрос, которого ждала Полина Георгиевна.
– А ребята в тюрьме? Как же мы уйдём и даже попытки не сделаем выручить их?
– Теперь вы им все равно не помощники, – с неожиданной строгостью сказала Полина Георгиевна. – Райком сделает все, что сможет. И ваших ребят, которые здесь останутся, мы тоже привлечём. Кого оставите старшим?
– Останется Попов Анатолий, – сказал Олег после некоторого раздумья. – Если с ним что‑нибудь случится, тогда Коля Сумской. Знаете?
Они помолчали немного. Ему уже надо было идти.
– Куда же ты все‑таки думаешь? – тихо спросила Полина Георгиевна.
Она спросила его теперь просто как любящая его и всю его семью близкая женщина. Он чувствовал, как она волнуется.
Лицо Олега стало таким угрюмым и печальным, что она даже пожалела о своём вопросе.
– Полина Георгиевна, – выговорил он с мучительным трудом, – вы знаете, почему я не могу воспользоваться этим адресом…
Да, она знала: Нина! Он не мог оставить Нину.
– Мы вместе попробуем перейти через фронт, – сказал Олег. – Прощайте.
Они обнялись.
Пока Олег отсутствовал, к нему на квартиру пришёл Ваня Туркенич, а через некоторое время без всякого вызова пришли Стёпа Сафонов и Сергей Левашов, а немного погодя и Жора Арутюнянц. Он пришёл без Осьмухина. Сегодня утром, первого января, Володе исполнилось восемнадцать лет, сестра Людмила подарила ему связанную ею к этому дню пару тёплых шерстяных носков, и они вместе ушли в гости к дедушке на село.
Туркенич выслал ребят дежурить по всем направлениям от дома.
Не дожидаясь Ули, которая жила далеко, они начали совещаться вдвоём, Туркенич и Серёжка.
Как они должны теперь поступить? Это был единственный вопрос, на который они должны были дать ответ, и дать его немедленно. Они понимали, что дело идёт не только о судьбе арестованных товарищей, а о судьбе всей организации. Ждать, как все это повернётся! Их могли арестовать в любую минуту. Спрятаться? Им некуда было прятаться: их все знали.
Вернулась Валя, потом пришли Уля с Олей Иванцовой и Нина, встретившаяся с ними по дороге. Нина рассказала, что у клуба дежурят немецкие жандармы и «полицаи» и никого туда не пускают, и уже все вокруг знают об аресте руководителей клуба и о том, что в подвале клуба найдены немецкие новогодние подарки.
Туркенич и Нина высказали предположение, что это единственная причина ареста ребят. Как ни тяжело это само по себе, но это ещё не провал организации.
– Ребята не выдадут, – говорил Туркенич со свойственной ему уверенностью.
Тут вошёл Олег и, ничего не говоря, сел у стола с выражением тяжёлой задумчивости. Потом он отозвал Туркенича в комнату бабушки. Олег передал ему адрес, данный Полиной Георгиевной. Они посовещались немного и вышли к девушкам и к Серёжке, ожидавшим их в тяжёлом молчании. Все вопросительно смотрели на Олега, смотрели со страданием и надеждой.
Лицо Олега стало даже жестоким, когда он заговорил.
– Мы д‑должны отказаться от каких бы то ни было возможностей б‑благополучного исхода для нас, – сказал он и посмотрел на всех открытым, мужественным взглядом. – К‑как нам ни больно, к‑как ни трудно, мы должны отказаться от мысли, что мы можем остаться здесь до прихода Красной Армии, оказать ей помощь с тыла, от всего, что мы хотели сделать даже завтра… Иначе мы п‑погибнем сами и п‑погубим всех наших людей, – говорил он, едва сдерживая себя. Все слушали его, бледные, неподвижные. – Немцы разыскивают нас несколько месяцев. Они знают, что мы существуем. Они попали в самый центр организации. Если они даже ничего, кроме этих подарков, не знают и не узнают, – подчеркнул он, – они схватят нас всех, кто группировался вокруг клуба, и ещё десятки невинных… Ч‑что же делать? – Он помолчал. – Уходить… Уйти из города… Да, мы должны разойтись. Не все, конечно. Ребят из посёлка Краснодон вряд ли затронет этот провал. Первомайцев – тоже. Они смогут работать. – Он вдруг очень серьёзно посмотрел на Улю. – За исключением Ули: она, как член штаба, может быть в любой момент раскрыта… Мы честно боролись, – сказал он, – и мы имеем право разойтись с сознанием выполненного долга… Мы потеряли трех товарищей, среди них лучшего из лучших – Ваню Земнухова. Но мы должны разойтись без чувства упадка и уныния. Мы сделали все, что смогли…
Он замолчал. И никто не хотел и не мог больше говорить.
Пять месяцев шли они рядом друг с другом. Пять месяцев под властью немцев, где каждый день по тяжести физических и нравственных мучений и вложенных усилий был больше, чем просто день в неделе… Пять месяцев, – как пронеслись они! И как же все изменились за это время!.. Сколько познали высокого и ужасного, доброго и чёрного, сколько вложили светлых, прекрасных сил своей души в общее дело и друг в друга!.. Только теперь им стало видно, что это была за организация «Молодая гвардия», сколько обязаны они ей. И вот они должны были покинуть её.
Девушки – Валя, Нина, Оля – тихо плакали… Уля сидела внешне спокойная, и страшный, сильный свет бил из её глаз. Серёжка, склонив лицо к столу, выпятив свои подпухшие губы, выводил ногтем узоры по скатерти. Туркенич молчал, глядя перед собой светлыми глазами, в тонком рисунке его губ явственней обозначилась суровая, волевая складка.
– Есть д‑другие мнения? – спросил Олег.
Других мнений не было. Но Уля сказала:
– Я не вижу необходимости уходить мне сейчас. Мы, первомайцы, мало были связаны с клубом. Я подожду – может быть, я смогу работать дальше. Я буду осторожна…
– Тебе надо уйти, – сказал Олег и снова очень серьёзно посмотрел на неё.
Серёжка, все время молчавший, вдруг сказал:
– Ей обязательно надо уходить!
– Я буду осторожна, – снова сказала Уля.
С тяжёлым чувством, не глядя друг на друга, они приняли решение оставить тройку из штаба в составе Анатолия Попова, Сумского и Ули, если она не уйдёт. Если вернётся Люба и выяснится, что она может остаться, она будет четвёртой. Вынесли решение: уходить всем так скоро, как только будет возможно. Олег сказал, что он и девушки‑связные не уйдут до тех пор, пока всех не предупредят и не установят связи с Поповым и Сумским. Но никто из членов штаба и близких к штабу сегодня уже не должен был ночевать дома.
Они вызвали Жору, Сергея Левашова и Стёпу Сафонова и сообщили им решение штаба.
Потом стали прощаться. Уля подошла к Олегу. Они обнялись.
– Сп‑пасибо, – сказал Олег. – Спасибо, что ты была и есть…
Она нежно провела рукой по его волосам.
Но, когда девушки стали прощаться с Улей, Олег не выдержал и вышел во двор. Серёжка вышел за ним. Они стояли неодетые, на морозе, под слепящим солнцем 1943 года.
– Ты все понял? – глухо спросил Олег.
Серёжка кивнул головой:
– Все… Стахович может не выдержать… Так?
– Да… И нехорошо было бы сказать об этом: нехорошо не доверять, когда не знаешь. Его уже, наверно, мучают, а мы на свободе.
Они помолчали.
– Куда думаешь идти? – спросил Серёжка.
– Попробую перейти фронт.
– И я… Пойдём вместе?
– Конечно. Только со мной Нина и Оля.
– Я думаю, Валя тоже пойдёт с нами, – сказал Серёжка.
Сергей Левашов с угрюмым и неловким выражением подошёл прощаться к Туркеничу.
– Обожди, ты что? – сказал Туркенич, внимательно глядя на него.
– Я останусь пока, – угрюмо сказал Левашов.
– Неразумно, – тихо сказал Туркенич. – Ты ей не помощь и не защита. Ты ещё не дождёшься её, как тебя возьмут. А она девушка ловкая: или убежит, или обманет…
– Не пойду, – сказал Левашов.
– Пойдёшь к нашим через фронт! – резко сказал Туркенич. – Я ещё пока не сменён и приказываю тебе!
Левашов смолчал.
– Ну, товарищ комиссар, значит, пойдёшь через фронт? Это окончательно?
– спросил Туркенич, увидев вошедшего Олега. Он был недоволен тем, что Олег отказался воспользоваться адресом, который был дан им обоим, но не считал возможным убеждать Олега в противном. Узнав, что образовалась уже группа в пять человек, он покрутил головой: – Многовато… Значит, до встречи здесь же – все будем в рядах Красной Армии!..
Они взялись за руки, потянулись поцеловаться. Туркенич вдруг вырвался, махнул обеими руками и выбежал. Сергей Левашов поцеловал Олега и вышел за Туркеничем.
У Стёпы Сафонова была родня в Каменске: он решил ждать там прихода Красной Армии. А у Жоры в душе шла борьба, о которой он никому не мог сказать. Но он понимал, что ему нельзя оставаться. Должно быть, ему придётся все‑таки пойти в Новочеркасск к дяде, до которого они не дошли тогда с Ваней Земнуховым… Жора вспомнил вдруг весь их поход с Ваней, слезы брызнули у него из глаз, и он вышел на улицу.
Несколько минут они пробыли впятером: Олег, Серёжка и девушки‑связные. Было решено, что Серёжке уже не стоит возвращаться домой; а Оля предупредит его родных через Витю Лукьянченко. Потом Валя, Нина и Оля ушли оповестить кого надо было о принятом решении, а Серёжка оделся и пошёл караулить: он понимал, что Олегу надо побыть одному с семьёй. В то время, когда в столовой и в комнате бабушки происходили эти совещания, родные Олега уже знали об аресте Земнухова и других и знали, что дети совещаются об этом.
В доме хранилось оружие, красная материя для флагов, листовки, – все это Елена Николаевна и дядя Коля частью перепрятали, частью сожгли. Радиоприёмник дядя Коля зарыл в подвале под кухней, обкатал землю и поставил на это место бочку с квашеной капустой.
Но вот все это было сделано, и родные, сойдясь в комнате дяди Коли и привычно и невпопад, откликаясь на болтовню и шалости трехлетнего сынишки Марины, как приговорённые, ждали, чем кончится совещание.
Дверь захлопнулась за последним из товарищей, и Олег вошёл в комнату. Все повернулись к нему. Следы душевной борьбы и деятельности сошли с лица его, но сошло и так часто возникавшее детское выражение. Лицо его выражало скорбь.
– Мама… – сказал он. – И ты, бабуся… И ты, Коля, и Марина… – Он положил свою большую руку на голову мальчика, с весёлым криком обнявшего его за ногу. – Мне придётся с вами проститься. Помогите мне собраться… А потом посидим напоследок вместе, как сиживали когда‑то… Давно… – И отзвук улыбки, далёкой, нежной, тронул его глаза и губы.
Все встали и окружили его.
… Снуют, снуют материнские руки! Снуют, как птицы, над нежнейшими из нежнейших одёжек, когда ещё и одевать‑то некого, когда он ещё только острыми, нежными до замирания сердца толчками стучится в материнском животе. Снуют, укутывая в первую прогулку, снуют, обряжая в школу. А там и в первый отъезд, а там и в дальний поход, – вся жизнь из проводов и встреч, редких минут счастья, вечных мук сердца. Снуют, пока есть над кем, пока есть надежда, снуют и когда нет надежды, обряжая дитя в могилу…
И всем нашлось дело. Ещё перебрали с дядей Колей бумаги. Пришлось сжечь дневник. Кто‑то зашил в тужурку его комсомольский билет, бланки временных комсомольских билетов. Зачинили бельё – одну смену. Уложили все в вещевой мешок: продукты, мыло, зубную щётку, иголку с нитками, белыми и чёрными. Нашли старую меховую шапку‑ушанку для Серёжки Тюленина. И ещё продукты – в другой мешок, для Серёжки, ведь их же пятеро…
Не удалось только посидеть, как сиживали когда‑то… Серёжка то заходил, то уходил. Потом вернулись Валя, Нина и Оля. И уже ночь спустилась. И надо было прощаться…
Никто не плакал. Бабушка Вера всех оглядела, у той застегнула пуговицу, тому поправила сумку. Судорожно прижимала к себе каждого и отталкивала, а Олега придержала долго, прижавшись к его шапке острым подбородком.
Олег взял мать за руку; они вышли в другую комнату.
– Прости меня, – сказал он.
Мать выбежала во двор, и мороз ударил ей в лицо и в ноги. Она уже не видела ребят, она только слышала, как они хрустят валенками по снегу, – едва слышен был этот звук, а вот уже и его не стало. А она все стояла и стояла под тёмным звёздным небом…
На рассвете так и не сомкнувшая глаз Елена Николаевна услышала стук в дверь. Она быстро накинула платье, спросила:
– Кто?
Их было четверо: начальник полиции Соликовский, унтер Фенбонг и двое солдат. Они спросили Олега. Елена Николаевна сказала, что он пошёл по сёлам менять вещи на продукты.
Они обыскали квартиру и арестовали всех жильцов, даже бабушку Веру Васильевну и Марину с трехлетним сыном. Бабушка едва успела предупредить соседей, чтобы присмотрели за домом.
В тюрьме их рассадили по разным каморам. Марина с мальчиком попила в камору, где сидело много женщин, не имевших никакого отношения к «Молодой гвардии». Но среди них были Мария Андреевна Борц и сестра Серёжки Тюленина – Феня, которая жила с детьми отдельно от семьи. От Фени Марина узнала, что старики – Александра Васильевна и даже скрюченный «дед» со своей клюшкой – тоже арестованы, а сестры Надя и Даша успели уйти.
Глава пятьдесят седьмая
Ваню Земнухова взяли на заре. Он собрался навестить Клаву в Нижне‑Александровском, встал затемно, прихватил с собой горбушку хлеба, надел пальто и шапку‑ушанку и вышел на улицу.
Необыкновенной чистоты и густоты ярко‑жёлтая заря ровной полосой лежала на горизонте ниже серо‑розовой дымки, растворявшейся в бледном ясном небе. Несколько дымков, розоватых и желтоватых, очень кучных и в то же время очень воздушных, стояло над городом. Ваня ничего этого не увидел, но он с детства помнил, что так это бывает в такое ясное раннее морозное утро, и на лице его без очков, – он спрятал их во внутренний карман, чтобы они не отпотевали, – появилось счастливое выражение. С этим счастливым выражением он и встретил подошедших к дому четырех человек, пока не рассмотрел, что это немцы‑жандармы и новый следователь полиции – Кулешов.
В тот момент, как они подошли вплотную к нему и Ваня узнал их, Кулешов уже что‑то спрашивал его, и Ваня понял, что они пришли за ним. И в то же мгновение, как это всегда бывало у него в решающие минуты жизни, он стал предельно холодно‑спокоен, и вопрос Кулешова дошёл до него.
– Да, это я, – сказал Ваня.
– Достукался… – сказал Кулешов.
– Я предупрежу родных, – сказал Ваня.
Но он уже знал, что они не дадут ему войти в дом, и, отвернувшись, постучал в ближнее окно – не по стеклу, а кулаком по среднему переплёту рамы.
В то же мгновение Кулешов и солдат жандармерии схватили его за руки, и Кулешов быстро ощупал ему карманы пальто и сквозь пальто карманы брюк.
Открылась форточка, и выглянула сестра; Ваня не мог разглядеть выражение её лица.
– Скажи папане и маме, вызвали в полицию, пусть не тревожатся, скоро вернусь, – сказал он.
Кулешов хмыкнул, покачал головой и в сопровождении немца‑солдата взошёл на крылечко: они должны были произвести обыск. А немец‑сержант и другой солдат повели Ваню по узкой тропинке, протоптанной вдоль ряда домов в неглубоком снегу на этой малоезженой улице. Сержанту и солдату пришлось идти по снегу, они отпустили Ваню и пошли за ним в затылок.
Ваню, как он был в пальто и в шапке‑ушанке и в потёртых ботинках со стоптанными каблуками, втолкнули в маленькую тёмную камеру с заиндевевшими стенами и склизким полом и заперли за ним дверь на ключ. Он остался один.
Утренний свет чуть пробивался в узкую щель под потолком. В камере не было ни нар, ни койки. Острый запах исходил из параши в углу.
Догадки, за что он взят, – стало ли им известно что‑нибудь о его деятельности, просто ли по подозрению, предал ли кто‑нибудь, мысли о Клаве, о родителях, товарищах нахлынули на него. Но он привычным усилием воли, словно уговаривая себя: «Спокойно, Ваня, только спокойно», привёл себя к единственной и главной для него сейчас мысли: «Терпи, там видно будет…»
Ваня сунул окоченевшие руки в карманы пальто и прислонился к стене, склонив голову в ушанке, и так, с присущим ему терпением, простоял долго, он не знал сколько, – может быть, несколько часов.
Тяжёлые шаги одного или нескольких человек беспрерывно звучали вдоль по коридору из конца в конец, хлопали двери камер. Доносились отдалённые или более ближние голоса.
Потом шаги нескольких человек остановились у его камеры, и хриплый голос спросил:
– В этой?.. К майстеру!..
И человек этот прошёл дальше, и ключ завизжал в замке.
Ваня отделился от стены и повернул голову. Вошёл немецкий солдат, не тот, что сопровождал его, а другой, с ключом, наверно дежурный по коридору, и «полицай», лицо которого было знакомо Ване, потому что за это время они изучили всех «полицаев». Ваня был отведён «полицаем» в приёмную майстера Брюкнера, где, под охраной другого полицейского, Ваня увидел мальчишку, одного из тех, кого они посылали продавать сигареты.