– Вовсе нет. Сейчас я возьму свою куртку, – Ксавье улыбнулся, поднял ногу в носке и пошевелил пальцами, – и надену ботинки!
Бренвен вела машину. На полдороге между юго‑западной частью Вашингтона и Джорджтауном Ксавье резко спросил у нее:
– Бренвен, ты хочешь, чтобы мы стали любовниками?
Она отвела взгляд от дороги и посмотрела на него. Похоже, он сказал это вполне серьезно. Она позволила своему взгляду задержаться на его лице и фигуре. Затем снова переключила все свое внимание на дорогу. Когда‑то она хотела этого мужчину чисто физически; ей стоило больших усилий изгнать это желание из их дружбы, но, как она только что выяснила, оно слишком легко могло вернуться. Неспособная отвечать иначе, кроме как честно, она сказала:
– Может быть. А может быть, и нет, если мы будем всего лишь любовниками. У меня это получается не очень хорошо, Ксавье. Я выяснила это еще много лет назад.
Ксавье посмотрел в окно, думая, взвешивая, оценивая самого себя.
– Возможно, это так и будет. Возможно, в конце концов я не решусь оставить Церковь, хотя сейчас не могу быть уверенным ни в чем.
– Ты уже делал это раньше? У тебя была связь?
– Да, однажды, – признался он. – Это произошло много лет назад, еще в шестидесятые годы.
Бренвен боролась со своим любопытством, закусив губу и твердя себе, что ей вовсе не нужно знать об этом больше. Но она подумала о той, другой женщине и не выдержала. Она не могла не спросить:
– Чем это закончилось? Что случилось с… с твоей любовницей?
Ксавье повернулся к ней и принялся изучать чистые линии ее профиля. Сейчас ему хотелось, чтобы он внимательнее прислушивался к тем курсам, когда их – будущих пасторов – учили утешать людей и давать им советы. Он с большим трудом понимал свои собственные чувства, не говоря уже о ее. Он потер ладонями по своим бедрам, как будто бы мог таким образом стереть воспоминание о боли.
– Как это закончилось. Э‑э… дружески. Она была монашкой, то есть она и сейчас является ею. Она вернулась к своим обетам и своему Ордену, а я вернулся к своим.
«Но долго после этого мне было больно, – подумал он. – Долго, долго после этого».
Думая о себе и Уилле, Бренвен медленно, сказала:
– Иногда трудно понять, стоит ли любовь той боли, которую она приносит.
– Аминь, – пробормотал Ксавье.
Они доехали до ее дома в тишине. Когда Бренвен вытаскивала ключ из зажигания, он поймал ее руку. Их глаза встретились. Он сказал:
– Она стоит того, Бренвен. Любовь стоит этой боли.
Привычка разговаривать на кухне возобладала и в ее квартире точно так же, как и в № 622. Ксавье не любил чай, поэтому Бренвен сварила кофе.
– О’кей, – сказал Ксавье, – так что у тебя стряслось?
Ощущение надвигающейся беды вернулось и угрожало полностью поглотить ее. Она прямо перешла к сути вопроса.
– Ксавье, ты веришь в существование зла? Я не имею в виду абстрактную концепцию. Я имею в виду настоящее, объективное Зло.
– Ого! Это не шутки, не так ли? Если уж ты говоришь, что тебя беспокоит что‑то серьезное, то это действительно серьезно! Я не могу прямо так сразу ответить на такой вопрос.
Он задумался. Его красивое скуластое лицо приобрело торжественное выражение, темные глаза стали просто бездонными. Прошло много времени, и он сказал:
– Да, я верю в существование Зла. Я думаю, в настоящее время мы сами себе оказываем плохую услугу своим моральным релятивизмом. Существование многих оттенков серого цвета несомненно, но так же несомненно и существование черного и белого, добра и зла. Я мог бы сказать и больше, но, возможно, этого достаточно. Все остальное – это христианско‑католические эзотерические рассуждения.
– Пожалуйста, расскажи. Мне кажется, я пойму.
На лице у Ксавье было написано сомнение.
– Хорошо, но предупреждаю: это достаточно сложно. Я почти никогда не разговариваю о подобных вещах. Ты знаешь меня как деятельного священника, этакого приземленного парня, а после подобных разговоров, пожалуй, подумаешь, что я слегка тронулся.
Бренвен положила ладонь ему на руку.
– Ксавье, когда ты закончишь, я расскажу тебе, почему я задала тебе этот вопрос. А потом мы сможем бросить монетку, чтобы выяснить, кто из нас тронулся больше. Пожалуйста, продолжай.
– Это звучит очень интересно! О’кей. Бренвен, я верю не только в Бога Отца, Сына и Святого Духа. Я верю также в ангелов, демонов и в дьявола. Да поможет мне Бог, но я верю во все это, включая и одержимость демоном. Я учился в семинарии вместе с парнем, который сейчас стал экзорцистом,[9]и я видел его за работой, видел и слышал нечто, находящееся за гранью вероятного. Звучит фантастично, но это правда. Ты помнишь такой фильм: «Изгоняющий дьявола»? Там все очень драматично, но на самом деле это было еще хуже, ибо кино – это кино, а в жизни все страшнее. Я видел, знаю, как чувствует себя человек в присутствии дьявола, сатаны или одного из его младших демонов. Их очень трудно различить. Абсолютное Зло реально, Бренвен. В нем нет совершенно ничего абстрактного. Зло не просто витает во вселенной, устраиваясь случайно то здесь, то там. Оно захватывает сознание – думаю, что я скорее назвал бы это душой – и заставляет его производить дурные поступки. Злоба ощутима. Как ощутима любовь, так же точно ощутима и ее противоположность. Для меня было очень сложно признаться себе в том, что эти души могут существовать в формах, отличных от тех, в которых существуют наши души в наших телах. Но я был свидетелем изгнания дьявола, что и заставило меня поверить. У меня есть пленка с записью процесса экзорцизма – я прокручу тебе ее когда‑нибудь, если ты захочешь. – Ксавье откинулся на спинку своего стула. Его лоб покрылся испариной, и он вытер его.
– Я верю тебе. – Она скрестила руки и оперлась локтями на стол. – Мне это не нравится, но я действительно верю тебе. Мне не нужно слушать пленку. В Уэльсе, где я родилась и выросла, все еще есть люди, которые помнят, а некоторые даже и исповедуют старую религию – говорят, что дьявола изобрели христиане. Я помню, как моя бабушка однажды сказала, что идею Зла в мир принесло христианство. Я знаю, что бабушка была мудрым человеком очень во многом, но в этом конкретном случае, видимо, ошибалась. Что ты думаешь об этом, Ксавье, будучи христианином? Как ты объясняешь, откуда произошло Зло?
Он рассмеялся и поднял вверх руки.
– Ты спрашиваешь меня о происхождении Зла? Я не теолог. Теологи обсуждают этот вопрос вот уже несколько веков.
– Это не экзамен по теологии. Я просто хочу знать твое мнение. Я полагаю, ты думал об этом. Особенно, если был свидетелем экзорцизма.
– Да, я думал об этом. – Лицо Ксавье снова стало серьезным. Сейчас он совсем не был похож на простого священника из бедных кварталов. – Существует миф, который может служить объяснением. Это христианский миф, на который, возможно, опирался Мильтон, когда писал свой «Потерянный Рай». Я верю, что мифы живут потому, что содержат в себе элемент правды, и мы чувствуем ее сознательно или бессознательно. Так вот, этот миф заключается в следующем. Бог – энергия и источник всего – прежде, чем создать Человека, создал другие Существа. Подобно нам, эти существа обладали индивидуальностью, личными качествами и свободной волей. Они мыслили, действовали и общались между собой. В отличие от нас, они были бестелесными. Это были духи, жившие в духовном царстве. Мы называем их ангелами. Люцифер тоже был ангелом, который по своей воле решил, что ему не нравится Бог и его действия. Люцифер привлек массу сторонников. По некоторым версиям, Люцифер оставляет царство Бога по своей воле после создания Земли – Люцифер берет себе Землю, и Бог отдает ее ему. В это, помимо многих других, верили, например, гностики. Ортодоксальная христианская версия утверждает, что Бог сбросил Люцифера, или Сатану, с небес – места света – и создал для него и его последователей ад – место тьмы. И кстати, Бренвен, несколько слов насчет того, как получилось, что многие считают, что христиане изобрели дьявола: в средние века, когда христианство распространялось по Европе, Африке и Ближнему Востоку, Церковь сделала не очень удачную, но зато эффективную попытку истребить местные старые религии тем, что приписывали имена различных местных богов дьяволу и его демонам. То же и с магией – если «чудеса» происходили без санкции Церкви, они считались делом рук дьявола.
– Угу. Это очень интересно, особенно та часть, где говорится о том, что Бог создал сначала ангелов, обладающих свободной волей, и так далее. Я не слышала об этом раньше. – Бренвен взяла со стола их забытые кофейные чашки, в которых кофе уже остыл, и снова наполнила их. Затем опять села. – Ксавье, я унаследовала от моих валлийских предков способность, за которую твои Отцы Церкви, без сомнения, сожгли бы меня на костре. Я могу Видеть. Я очень чувствительна на этот счет и обычно не рассказываю всем окружающим об этом, как, наверное, и ты не рассказываешь кому попало о том, что веришь в одержимость демонами. Меня воспитывали таким образом, чтобы я не придавала значения этим своим способностям, хотя моя бабушка поощряла бы и поучала меня, если бы мои родители позволили ей это. И вплоть до последних нескольких лет я сама отрицала эту способность или игнорировала ее. У меня нет такой сильной религиозной веры, как у тебя. У меня есть такая духовная вера, которая, похоже, является врожденной: я не приобретала свои духовные взгляды, а скорее открывала их в себе, и я все еще продолжаю открывать их. Я знаю, что подобные вещи считаются невозможными. Но я чувствую это в себе именно так.
– Замечательно! Ты знакома с Юнгом, Бренвен?
– Не очень глубоко.
– То, что ты только что сказала об открывании воззрений, напоминает мне теорию Юнга о «коллективном бессознательном». Если духовные истины хранятся в душе, а душа бессмертна…
– И если существует перевоплощение… Но ты, как католический священник, не должен верить в это, Ксавье.
– Может, да, может, нет. Но я вовсе не хотел отвлечь тебя. Пожалуйста, продолжай.
– О’кей. Я скажу тебе в нескольких словах то, что в данный момент действительно кажется мне очень важным: на протяжении последних нескольких лет во мне нарастает какое‑то все усиливающееся ноющее ощущение, каким‑то образом связанное со злом. И все же умом я не хотела признавать реальность существования зла – я просто считала, что даже те, кого мы называем злыми, на самом деле просто менее добрые и могут стать лучше.
– Я сказал бы, что зло – это отсутствие добра, а абсолютное зло – это полное и совершенное отсутствие добра. Бог мой, это очень тяжелый разговор!
– Да. – Бренвен замолчала и улыбнулась Ксавье. – Я говорила тебе, что это более серьезно, чем все, что ты или я делали до сих пор.
– Мне бы очень не хотелось признаваться в том, что ты была права, я предпочитал бы оставаться центром моего собственного мира, – сказал он, блестя глазами, – но ты была права.
– Я тебе еще не все рассказала. Видения, которые приходят ко мне, полны какой‑то жуткой Символикой. Я выбрасываю их из головы точно так же, как тебе удается забыть повторяющийся ночной кошмар – до тех пор, пока он не вернется и снова не вцепится в тебя. Я не хочу сейчас описывать их в подробностях, Ксавье, да у меня и не получится. Я знаю только, что мои сны и видения наполнены Тьмой и присутствием того, что я должна назвать Злом – для этого не существует другого слова. Я больше не могу считать это «менее хорошим». Этот разговор с тобой помог мне больше, чем ты, возможно, думаешь. Спасибо.
Они проговорили еще много часов и под конец почувствовали себя совсем опустошенными. Она предложила пойти в гостиную и послушать музыку. Он согласился, надеясь, что после этого сможет пригласить ее куда‑нибудь пообедать. В течение нескольких первых минут они пристойно сидели поодаль друг от друга на кушетке; затем Ксавье молча протянул к ней руки, и она приблизилась к нему. Они не целовались и не разговаривали, просто отдыхали в покое и безопасности объятий друг друга, пока мягкие звуки рожкового концерта Моцарта успокаивали их души.
Когда музыка закончилась, Ксавье повернул Бренвен лицом к себе. Он прикоснулся губами к ее лбу там, где начиналась седая прядь, и прошептал:
– Почему ты, Бренвен? Почему такое сильное ощущение зла должно было войти в твою жизнь?
– Я не знаю, – ответила она. – Но мне кажется, что я скоро узнаю это.
Джейсон Фарадей солгал Гарри Рейвенскрофту. У него был не замок, а обычная усадьба, и не древняя, а всего лишь двухсотлетней давности. Конечно, это была наименьшая часть из той лжи, которую он написал ему в своих посланиях и которую расскажет ему лично, как только представится подобная возможность. Джейсон сидел за старинным письменным столом из грушевого дерева и смотрел в огромное окно, которое тянулось от пола до потолка в его прекрасной комнате. Он смотрел в окно и тщательно разрабатывал свои сложные планы, как толстый паук плетет свою паутину. А он действительно был толст, набрал вес и, как это часто бывает с плотными и коренастыми мужчинами, стал выглядеть массивным. Его теперь можно было сравнить с гранитной скалой – такой же неподвижный и неуступчивый.
Джейсон привлек к себе Гарри так же легко, как сладкая вода притягивает к себе мух. Он хитростью разузнал все его секреты, и вскоре он избавится от него. Но не своими руками, о нет. Джейсон не пачкал даже кончики своих пальцев.
Джейсон хмыкнул – звук отразился от высоких потолков комнаты и вернулся к нему каким‑то злобным, резким смешком. Значит, Гарри хочет развить и использовать свою магическую силу, так? И он охотно заплатит за это из старого, большого состояния Рейвенскрофтов? Очень хорошо. Гарри прибудет через несколько дней, и Джейсон убаюкает его, усыпит бдительность… а затем отправит к Когносченти. Они научат его. А затем будут использовать, пока не исчерпают до дна. Джейсону не придется даже шевельнуть пальцем, чтобы уничтожить Гарри Рейвенскрофта – этого заносчивого вирджинского аристократа, который все годы смотрел на него свысока, который каким‑то образом избавил его бывшую жену от автокатастрофы, которая должна была стать фатальной. Нет, Джейсону не придется даже шевельнуть пальцем, Когносченти сделают это за него. Но даже они не будут знать, что он их просто использовал. Они выжмут Гарри досуха; они не оставят ему ничего, отнимут даже его душу.
Вся красота этого плана заключалась в том, что Гарри будет благодарить его за это, он будет целовать ему руки и пресмыкаться перед ним в благодарность за рекомендацию, которой он так жаждал. Слухи о существовании этой группы уже давно ходили в оккультных кругах, но ее название никто даже не осмеливался прошептать. Название Когносченти было известно только немногим избранным. Джейсон заслужил право узнать его. Джейсон многие годы проработал на них, ведя их дела в таких сферах, о которых даже в оккультных кругах никогда не мечтают. Служа им, Джейсон стал богатым и могущественным. Сейчас он назовет запретное имя Гарри и тем самым подпишет ему приговор.
Следующей будет Бренвен. О Бренвен он позаботится лично. Когносченти не смогут помешать ему возвратиться в Вашингтон, во всяком случае, не сейчас, когда он стал таким же могущественным, как и они. А он действительно стал таким же могущественным. Не в Черной магии, нет, но в тех сферах, которые мир понимает лучше. Сейчас наконец он сможет заняться отмщением Бренвен. Как только он избавится от Гарри. Он снова хмыкнул, и смешок превратился в ужасный смех с демоническим оттенком.
На месте, отведенном для стоянки автомобиля Бренвен перед ее домом, была припаркована какая‑то странная машина. Она увидела ее за полквартала. Сначала ее охватило раздражение от возникшего неудобства, и она подумала, что новые жильцы из средней квартиры необдуманно позволили своим гостям занять чужое место. Что ж, гостям придется просто убрать свою машину, потому что было уже поздно, темно и холодно, и Бренвен не собиралась выискивать место для парковки на улице. Но когда она подъехала к стоянке, огни ее машины высветили в этом автомобиле фигуру человека, который сидел внутри. Судя по ширине плеч и коротким волосам, это был мужчина. Кто мог ожидать ее, сидя в машине на месте, предназначенном для парковки ее автомобиля? Она никого не ждала и машины своих друзей знала хорошо. Ее охватила тревога, и она автоматически нажала на кнопку, которая блокировала все четыре двери ее «вольво». Она решила проехать мимо стоянки и вызвать полицию с ближайшего телефона‑автомата.
Но, приблизившись к странному автомобилю, с удивлением обнаружила, что это был черный «линкольн» с правительственными номерами – машины такого типа всегда предоставлялись высоким зарубежным гостям. Она замедлила движение, чувствуя сейчас больше любопытство, чем тревогу. Мужчина зашевелился. Его изящные грациозные движения, когда он выбирался из машины, показались ей страшно знакомыми. Он поднял голову, и Бренвен увидела его лицо.
Уилл! Уилл Трейси! Она резко затормозила, заглушила мотор и без малейших угрызений совести оставила свой «вольво» загораживать выезд со стоянки.
– Уилл! – Она подбежала к нему и упала в его объятия. – О, Уилл, это действительно ты! Я не могу поверить в это! – Как прекрасно было ощущать рядом его длинное высокое тело и каким знакомым, даже через толстое пальто, оно ей казалось.
– Привет, Бренвен. – В течение какого‑то момента это было все, что он мог произнести. Затем добавил: – Я ожидал тебя. Я поехал на PBS, и они сказали мне, что ты уже ушла с работы. Я пытался дозвониться до тебя, но не смог и поэтому решил приехать сюда и дожидаться твоего возвращения. Похоже, что я занял твое место для парковки. Здесь больше ничего не было. Мне, наверное, лучше передвинуть машину…
– О, к черту парковку. Если кому‑то не понравится, что моя машина заблокировала проезд, они знают, где меня найти. Я просто не могу поверить, что ты здесь! Пойдем в квартиру. Мы уже столько лет не виделись.
Она налила ему бренди, потому что он выглядел почти замороженным; затем налила бренди и себе, ибо дрожала до самых кончиков пальцев. Наконец, когда они уселись в разных углах кушетки, она позволила себе как следует всмотреться в него. Уилл стал выглядеть старше, это она заметила прежде всего. Но возраст ему шел: он стал выглядеть так, как этого требовали его черты. Его залысины стали еще больше, но это лишь подчеркивало благородную высоту лба и делало глаза очень большими. Глаза были такими же ясными и светло‑карими, какими она их запомнила, и в них была видна та же доброта. Широкий рот стал менее подвижным и более скульптурным. Во всем его лице была какая‑то скрытая торжественность, как будто бы он видел и чувствовал многое, о чем предпочитал молчать. Его руки, казавшиеся Бренвен настолько знакомыми, что кончики ее пальцев покалывало при мысли об этом, согревали своими длинными пальцами бокал с бренди.
Но Уилл был бледен нездоровой бледностью, и от всего его тела исходило ощущение напряженности.
И конечно же, он тоже рассматривал ее.
– Ты до сих пор сидишь так, поджав под себя ноги, – заметил он.
Его голос был таким мягким, улыбка – такой доброй. Она не забыла эту мягкость и доброту. Не забыла, нет, но она не думала, что снова будет чувствовать эти токи, которые исходят от него. Она сказала:
– Ты кажешься слишком уставшим, Уилл. Если бы я знала заранее, что ты приедешь. Никто не сказал мне об этом, никто, даже Эллен.
– Эллен не знает, что я здесь. – Уилл отхлебнул бренди. – Никто не знает. Когда я уеду, то ты меня не видела. Считается, что я сейчас в нашем посольстве в Париже, и завтра утром я вылетаю в Париж. А оттуда обратно в Тегеран.
– Ради Бога, почему? Ты не работаешь на ЦРУ, правда? Иран всегда был дружественной нам страной.
– Да. Но завтра это может стать неправдой. И я не говорил тебе этого – точно так же, как и не был здесь. – Уилл потер свой лоб, и это был такой знакомый жест. – Существует заговор с целью свержения шаха, и предполагается, что нам об этом не известно. И мне не следовало бы рассказывать об этом, но я доверяю тебе, Бренвен, а если я не поговорю с кем‑нибудь, то, думаю, сойду с ума. Я не шпион, но у меня есть друзья‑шпионы. Я не работаю на ЦРУ – как раз наоборот. Как только я снова окажусь в этой стране, я намереваюсь остаться в ней навсегда. Я уйду с правительственной службы настолько быстро, что у них просто голова закружится!
– О!.. – Перемена, происшедшая с Уиллом, когда он заговорил, стала для Бренвен просто шоком. Он выглядел разбитым, и она была готова убить того, кто довел его до такого состояния.
Он продолжал говорить:
– Я приехал, чтобы организовать мое собственное возвращение и получить разрешение на то, чтобы моя жена и пасынок приехали вместе со мной. Она – отдаленная родственница шаха, и она христианка. Мальчик тоже. Если то, что я думаю, произойдет, они оба будут в опасности. – Он допил остатки своего бренди. – И я тоже буду в опасности. Значит, нам нужно выбраться оттуда, но это должно выглядеть так, как будто бы у нас есть срочные и не политические причины на выезд из страны.
Его руки тряслись. Бренвен спросила:
– Еще бренди?
– Нет, спасибо. Мне не следовало приезжать сюда. Я хочу сказать, сюда, повидать тебя. Но я не видел тебя так много лет… Я просто хотел еще раз посмотреть на тебя. Нет, больше чем это. Поговорить с тобой. О Господи, как мне нужно поговорить!
– Я вижу. – Она крепко ухватилась за подушку дивана, не давая себе встать и приблизиться к нему. – Я рада, что ты приехал. Я скучала по тебе.
– Я тоже скучал по тебе. Больше, чем мне хотелось бы самому себе признаться в этом. Ты выглядишь хорошо. Может быть, немножко усталой. У тебя отличная квартира. Эллен писала мне, что ты переехала. – Эти малозначащие слова непроизвольно слетали с его губ.
– Расслабься, Уилл. Со мной все в порядке – давай не будем говорить обо мне. Говори о себе. Расскажи мне подробно, что произошло. У меня такое чувство, что это нечто большее, чем просто политическая ситуация.
– Да. – Уилл наклонился и обхватил голову руками. Когда он снова поднял голову, в его глазах и голосе была мука. – Все не так, Бренвен. Мне нужно убираться из Госдепартамента, Бренвен. Я просто не создан для этого. И никогда не был создан. Это не Иран, это сама работа убивает меня!
Его страдания притягивали ее к нему. Она дюйм за дюймом передвинулась поближе, к средней подушке.
– Уилл, если это настолько плохо, то почему ты просто не останешься здесь? Не возвращайся назад. Подай заявление об увольнении и пошли за женой и ребенком. В Госдепартаменте все поймут – они знают, как быстро эта работа доканывает людей.
Он избегал ее взгляда.
– Мне кажется… э‑э… я пожалуй налью себе еще немного бренди. Сиди, я сам принесу. – Из другого конца комнаты, стоя к ней спиной, Уилл сказал: – Мне бы хотелось все сделать именно так, но я не думаю, что она приедет. Моя жена. Она не хочет признавать существования опасности в Иране, никто из них не хочет признавать этого. Хуже того, как только я скажу ей, что намереваюсь уйти из Госдепартамента, я уверен, мою семейную жизнь можно считать законченной.
– Что? – Восклицание невольно сорвалось с губ Бренвен.
– Ты расслышала правильно, – сказал Уилл, возвращаясь к кушетке. – Алета вышла замуж не за меня, Уилла Трейси. Она вышла замуж за Уилбура Ф. Трейси‑младшего, богатого американского дипломата. Вот только выяснилось, что я немножко менее богат и гораздо менее дипломат, чем она думала. Мою семейную жизнь можно было с трудом назвать семейной, но я делал все, что мог. Клянусь Богом, я делал все, что мог!
– Я уверена в этом, – мягко сказала она. – Ты, конечно же, сделал все, что мог. И я знаю, что ты будешь продолжать делать все, что возможно. – В этом большом, мягком человеке было столько грусти. Ее сердце болело из‑за него.
– У нас там такой огромный дом и такое количество слуг, что я иногда даже забываю, как их зовут. Это не мой стиль, как ты, наверное, догадываешься. Конечно же, у нее есть собственные деньги – я просто не смог бы содержать все это на мою зарплату. Как бы то ни было, мы ведем тот образ жизни, к которому привыкла она, и вскоре я выяснил, что это значит, что одна часть дома является полностью ее частью, а другая часть – моей. Мы не живем так, как, я всегда думал, должны жить муж и жена. Мы никогда так не жили.
– Ты хочешь сказать, что вы не спите вместе.
Уилл улыбнулся. Это была очень слабая, но все же улыбка.
– Я вижу, что ты не утратила своей беспощадной честности, и рад этому. Да, это именно то, что я хочу сказать. И даже более того. Это целый пласт культуры, которого я просто не понимал, когда женился на ней.
Я очень редко вижу мальчика. Он живет на половине своей матери и идолизирует своего погибшего отца‑летчика. Алета не дает мне ни малейшей возможности хоть в какой‑то степени заменить ему отца. Само собой разумеется, что других детей просто не будет.
– Очень жаль.
Она подождала и, когда он не стал продолжать, спросила:
– Что ты собираешься делать?
– Ну, если бы не политическая ситуация в Иране, я просто сказал бы ей, что не хочу больше жить за границей и что мне не нравится работа в дипломатическом корпусе, и на этом бы все закончилось. Я бы уехал, а она скорее всего нет, и в конце концов кто‑нибудь из нас получил бы развод. Мирный, взаимоприемлемый развод. Но я не могу так поступить. Я должен попытаться в последний раз убедить Алету покинуть Иран и взять с собой Пола. Я вернусь туда и буду оставаться в Тегеране до тех пор, пока смогу или пока мне не удастся убедить Алету уехать вместе со мной – что бы ни наступило раньше. Мне придется положиться на моих друзей, чтобы они дали мне знать, когда события начнут развиваться в неблагоприятном направлении. За два дня пребывания здесь я устроил все так, что, как только буду готов уехать, или если события примут угрожающий оборот, и они услышат об этом, мне срочно позвонят, чтобы я приезжал домой, потому что мой отец якобы умирает. На самом деле он абсолютно здоров, это будет ложный вызов. Я попрошу Алету поехать вместе со мной и привезти Пола. Она не будет знать, что этот вызов ложный – так будет безопаснее для нее. Но я буду достаточно честен, чтобы сказать ей, что как только я выберусь из Ирана, возврата туда не будет. И что я собираюсь уйти в отставку. О черт! – Он снова потер лоб и отхлебнул бренди. – Это просто ужасная неразбериха.
– Похоже, что так, – пробормотала Бренвен.
Он посмотрел на нее, и она прочла безнадежность и поражение в его глазах.
– Моя жена не пойдет на это. Единственное, что ей нравится во мне – это моя работа, Бренвен. Этот брак обречен, но я просто не хочу признаваться себе в этом. Я уже тысячу раз все обдумывал. Если я скажу ей правду, что ухожу в отставку и не собираюсь возвращаться в Иран, она никогда не уедет оттуда. Единственный путь, каким я могу заставить ее уехать – это обмануть. Но я не могу заставить себя сделать это. Я просто… не… могу… сделать… это!
– Прекрати это, Уилл! Прекрати. – Бренвен начала разминать ему плечи. Он был страшно напряжен. И это можно было понять. – Оставь, ты уже достаточно долго думаешь об одном и том же. Ты не отвечаешь за то, что происходит в этой стране. И мне кажется, что ты слишком долго уже занимаешься работой, которую ненавидишь. Ты сделал достаточно, теперь оставь это все. Если ты должен вернуться и попробовать еще раз убедить ее уехать, тогда сделай так. Но прекрати мучить себя. Я просто не могу видеть тебя таким.
Уилл повернулся, и ее руки обвились вокруг него. Он уткнулся головой в ее плечо и заплакал, снова и снова извиняясь за свои слезы, заявляя, что ему очень стыдно. Наконец Бренвен это надоело. Она была сердита и не знала, куда ей направить свой гнев – на женщину, которая была его женой, на его работу или на него самого. Она сказала резко:
– Что с тобой случилось? Тот Уилл Трейси, которого я помню и думала, что знаю очень хорошо, не стал бы стыдиться своих слез. Тот Уилл Трейси, которого я знала, понимал, когда достаточно было достаточно. У него было больше здравого смысла, чем у любых других десяти человек, вместе взятых! Что случилось с тобой, Уилл, что сделало тебя таким?
Он моргнул. Медленно, с видимым усилием он собрал свою волю в кулак.
– Я не знаю, – сказал он. – Видимо, я слишком сильно пытался достичь неправильной цели. Я благодарен тебе за то, что ты выслушала меня, но, черт возьми, Бренвен, я просто ненавижу себя за то, что ты увидела меня в таком состоянии!
– Тихо. Все нормально. – Она обняла его и принялась гладить, и в конце концов он уснул на кушетке, положив голову ей на колени. Она просидела там весь остаток ночи и, когда окна в гостиной посерели, пошла к себе в спальню.
Чуть позже Уилл пришел к ней. Он разбудил ее своими поцелуями, и она ответила ему. Она почувствовала его потребность в ней и отдалась ему, чтобы удовлетворить эту потребность. Они занимались любовью, поначалу осторожно, а затем все с большей радостью, когда выяснили, что близость, которая их когда‑то объединяла, продолжает объединять их и сейчас. Их тела двигались с такой синхронностью, как будто бы ничего не было – ни прошедших годов, ни прошлых печалей. Бренвен знала его так хорошо и любила его так сильно. И она до сих пор любила его.
Позднее воспоминание об этой близости сотрется, станет воспоминанием, которому она не будет доверять. Однако она не забудет того обещания, которое сделал Уилл, уходя.
– Я вернусь, – сказал он.
Но он не вернулся. Народ Ирана восстал и сверг шаха с его Павлиньего трона. Во главе государства встал Аятолла, который денонсировал Соединенные Штаты. Многие люди погибли, многие исчезли. Среди тех, кто исчез, был и Уилл Трейси, и его жена и пасынок. Случилось что‑то ужасное, и план Уилла не сработал.