Он наблюдал за ней. Волосы, слегка волнистые оттого, что были заплетены в косу, упали вперед и почти закрыли ей лицо, когда она склонилась над камнями. Белая прядь поражала – она бросалась в глаза, как клеймо. Левая рука, пальцы которой слегка дрожали, двигались на высоте около дюйма над лежащими на столе камнями. Вот пальцы нырнули вниз, вздрогнули, двинулись дальше, затем снова нырнули вниз и выбрали камень.
– Я выбираю те камни, которые притягивают мои пальцы, – сказала Бренвен в ответ на его молчаливый вопрос. – От них исходит жар.
Вскоре она выбрала семь камней. Остальные отодвинула в сторону осторожным движением руки.
– Камни сами складываются в узор, – сказала она.
Она не смотрела на него и, казалось, не смотрела и на камни. Ее левая рука сложила из них букву «у», направленную разветвлением к нему, а ножкой к ней. «Дерево», – подумал Гарри.
Глаза Бренвен были открыты, а зрачки расширились настолько, что сине‑зеленая радужная оболочка стала почти не видна. Щеки пылали, как будто бы изнутри ее жег невидимый огонь, а она, казалось, едва дышала. Бренвен начала говорить.
– Гарри Рейвенскрофт, твой путь разделится надвое. Не сейчас, еще рано, но уже скоро. Одно из ответвлений является ложным. Я вижу тьму…
Ее голос сорвался. Она закачала головой из стороны в сторону, и от напряжения связки у нее на шее натянулись, как веревки. Хриплым шепотом она продолжила:
– Я вижу противостояние. Ты и старый враг. Я не могу оставаться в этом месте! Эти звуки просто ужасны! Здесь слишком опасно. Я окажусь в опасности, если еще ненадолго останусь здесь!
Гарри был испуган, но не отваживался вмешаться. Это был ее транс, хотя она и вошла в него по его просьбе и от его имени; а раз это не он вводил ее в этот транс, значит, не ему и выводить ее оттуда, да он и не смог бы это сделать, если бы даже и решился. Ее лоб покрылся каплями пота, которые, сливаясь, текли ручейками по лицу. Она смотрела на него своими огромными чернеющими глазами и почти перестала дышать.
Когда он уже больше не мог выносить этого и был готов потянуться к ней через стол и затрясти ее, независимо от того, какими могут быть последствия, Бренвен резко выдохнула, а затем сделала глубокий, хриплый вдох, содрогаясь всем телом. Она несколько раз моргнула и слегка встряхнулась, как собаки встряхиваются, вылезая из воды.
Ее голос все еще был хриплым, но уже не в такой степени, когда она заговорила снова:
– Другое ответвление твоего пути истинно. Эта дорога приведет тебя к той цели, которой ты хочешь достичь. Я не знаю, что это за место, но здесь нет никакой опасности. Здесь есть… животные! Волк, огромный седой волк, действительно прекрасный. Для волка! Деревья, множество деревьев, которые как бы переплелись ветвями, образуя арку наверху. Сейчас волк исчез, но… появился филин, огромный мудрый филин. О! Он улетает – у него крылья не меньше шести футов в размахе! А там в глубине этого тоннеля из деревьев виден очень яркий свет. Филин летит прямо на свет.
Бренвен вздохнула и закрыла глаза.
– Это все. Сейчас я вернусь обратно.
Гарри был вне себя от радости, уже полностью забыв об испугавшем его первом видении ложного пути. Волк и сова были его хорошими знакомыми среди животных; к нему часто приходили сны или старые‑старые воспоминания о себе самом в этих образах. Значит, этот истинный путь действительно приведет его к Старому Знанию! Если бы только она могла сказать ему, как найти этот путь… Но он и сам узнает, он был уверен в этом.
– Чего ты хочешь? – спросил он, как только Бренвен открыла глаза. – Я принесу тебе чего угодно, всего. Ты, наверное, чувствуешь себя просто измученной. Может быть, бренди?
Она покачала головой.
– Нет, алкоголь – это последнее, чего бы я захотела. Воды, пожалуйста, очень большой стакан холодной воды.
– Сию секунду! Твое желание для меня приказ.
Гарри заторопился на кухню, а когда вернулся, то увидел, что Бренвен с некоторым трудом собирает камни в мешочек. Он вручил ей стакан воды и уже совсем было собрался помочь ей с камешками, но она остановила его.
– Спасибо, но я должна сложить их сама. Это как неотъемлемая часть всего процесса. Не спрашивай меня почему, просто это так.
– Как скажешь.
Гарри сел и сияющими глазами принялся наблюдать за Бренвен. Она выпила всю воду, а затем снова стала собирать камни в мешочек. Покончив с этим, завязала мешочек завязками и сложила руки на столе. Ее волосы были в беспорядке, а недавний румянец улетучился. Но бледная кожа светилась, как жемчуг. Она казалась опустошенной, ясной, почти прозрачной. Гарри подумал, что она никогда не выглядела более прекрасной.
Она заговорила:
– Ну, я ответила на твой вопрос? Должна сказать, что улыбку на твоем лице можно смело назвать блаженной, поэтому я догадываюсь, что ты услышал что‑то приятное.
– Мне приятно слушать тебя. Ты была поразительна, моя дорогая, абсолютно великолепна. Ты помнишь, что ты говорила?
– Не дословно. – Она провела по глазам тыльной стороной ладони. – Но я помню, где я была. Когда я делаю это, вижу много всего. Я не понимаю, почему ты так рад – часть того, что я видела, была просто ужасна!
– Да, но другая! О, другая часть была прекрасна, Бренвен. Ты помнишь животных?
– Волк и филин. Оба очень красивые.
– Да, и оба много значат для меня. Можно даже сказать, священны. И они были ответом на мой вопрос. Все остальное просто неважно.
– Не знаю, Гарри, – нахмурилась Бренвен. – Мне это показалось важным. Я с огромным трудом выбралась оттуда. И это не я была там, а ты. Послушай, а можно ли мне говорить с тобой об этом или это нарушение правил?
– Каких правил? – пожал плечами Гарри. – Что касается меня, то я считаю, что любой обладающий твоим даром может придумывать собственные правила.
– Гарри! – Бренвен была в отчаянии. Она чувствовала себя очень усталой, и больше всего на свете ей хотелось просто вымыть лицо и руки, причесаться, а затем сесть в машину и уехать домой, но она не могла просто так оставить это. – Ты зациклен исключительно на себе и на том, чего хочешь ты. Правила существуют, хочешь ли ты допускать это или нет. Существует одно древнее правило, которое я могу вспомнить сама: не навреди.
– Ты все перепутала, моя дорогая, – беззаботно сказал Гарри. – Это Эскулап. Это для врачей, а не для нас.
– А кем еще являются мудрые мужчины или мудрые женщины, если не целителями? Врачами особого рода? – горячо возразила Бренвен и снова потерла глаза. – У меня такое впечатление, что я уже спорила об этом с тобой раньше, давно.
– Может, и спорила. – Гарри был раздражен. Ему хотелось остаться с милыми, волнующими образами филина и волка.
Бренвен терпеливо сказала:
– Я чувствую, что должна сказать тебе, ради твоей же пользы, то, чего не было в этом видении. Нечто из моего собственного опыта.
– Так скажи.
– Это темное место, и… Существо, с которым я боролась, когда была тобой – я уже была там раньше, Гарри. Только я не входила внутрь, а стояла на границе и смотрела. Это Существо – Зло. Я не имею в виду, что оно плохое, я имею в виду, что это – Зло. И это не все. – Она с трудом сглотнула, снова почувствовав страшную сухость в горле и во рту. – В этом темном месте находится Джейсон. Эти существа проглотили его. Я знаю, что это так! Поэтому будь осторожен, Гарри. Будь очень, очень осторожен, чтобы не выбрать неправильный путь!
– Я не выберу, не беспокойся. После того как ты увидела это, ты ведь увидела волка и сову? Волк и филин представляют меня, я уверен. И как бы ты ни интерпретировала свое видение, со мной все будет в полном порядке!
У Бренвен на лице было написано сомнение. Затем она опустила руки, сложила их на столе и опустила голову на руки. Она чувствовала, что не сможет сдвинуться ни на дюйм и произнести ни единого слова, пока не отдохнет. Не было никакого смысла пытаться заставить Гарри понять, что он может подвергнуться опасности, никакого смысла.
– Я не могу поверить в то, что мне придется проделать это еще раз завтра вечером, – пробормотала она. И заснула, положив голову на стол в библиотеке Гарри Рейвенскрофта.
Гарри сидел напротив и смотрел, как она спит. Он улыбался сияющей, загадочной улыбкой.
Глава 3
Маклин и Джорджтаун всего лишь разделяла река, и расстояние между ними было не больше нескольких миль, но у Бренвен было такое ощущение, будто она попала в другой мир. Мир общественного телевидения отличался от маленькой студии новостей на канале пятнадцать так же, как ее квартира отличалась от обнесенного высоким забором и заросшего лесом поместья Эллен. Бренвен была готова к этой перемене. Она приспособилась к новым условиям обычным для нее способом: через упорный труд. Два года промелькнули быстро, и к своему тридцать третьему дню рождения, который наступил в 1978 году, она уже готовилась снять большую передачу об особом мире – мире душевнобольных. С помощью жены президента Картера Розалин станция получила денежные средства для съемки двухчасовой программы о лечении душевных болезней в государственных клиниках, и Бренвен получила задание подготовить эту программу.
Она собирала материал не с помощью книг и газет, изобилующих статистическими данными; она проводила свое исследование темы умом и телом, сердцем и душой.
На протяжение всего лета Бренвен ложилась в одну за другой психиатрические клиники вдоль всего Восточного побережья, от Мэна до Флориды. Врачам и медсестрам были известны ее настоящая личность и ее задача, но санитары, которые находились на переднем крае борьбы, ничего об этом не знали; ничего не было известно о ней и пациентам. Симулируя депрессию, Бренвен очень редко разговаривала – она тщательно следила за тем, чтобы на ее лице не было абсолютно никакого выражения, и наблюдала. Большинство пациентов трогали ее сердце, некоторые пугали, а некоторые – очаровывали, особенно шизофреники, те, что слышали голоса и галлюцинировали. Бренвен молча думала: И я тоже, и я тоже. И все же она жила в упорядоченной реальности, а шизофреники – нет. Почему?
Образы некоторых пациентов и мысли о них прямо‑таки преследовали ее, и она подозревала, что будет еще много лет беспокоиться о том, что с ними стало. Особенно ее сердце затронула одна молодая женщина бледной, эфирной красоты, которая выглядела как ангел, нарисованный Фра Анджелико. Иногда она начинала ужасно кричать.
– Почему она кричит? – спросила Бренвен у сестры.
– Потому что слышит голоса, и что бы эти голоса ни говорили ей, это, должно быть, что‑то страшное.
Санитарка увела кричащего ангела, и Бренвен никогда больше ее не видела и так и не узнала, как ее зовут; но лицо этой женщины стояло у нее перед глазами несколько недель.
К осени Бренвен уже заканчивала свою программу, прослеживая путь тех пациентов, которые были переведены из больниц на амбулаторное лечение в центрах психиатрической реабилитации. Большинство из них недолго принимали положенный курс лечения: они либо возвращались назад в клинику, или просто исчезали.
– Куда они уходят? – спросила Бренвен у социального работника.
– На улицы, – ответил ей тот.
И Бренвен тоже отправилась на улицы. Она искала следы тех пациентов, которых наметила для интервью перед камерами, и именно таким путем узнала о вашингтонских бездомных.
Она нашла их всех – за исключением Сестры Эмеральд Перл. Сестра Эмеральд Перл была огромной негритянкой, которая пела и разговаривала с Богом; только когда действие лекарства заканчивалось или Сестра забывала принять его, что случалось довольно часто, она разговаривала с Богом на очень непристойном языке, языке, который социальный работник назвал «несоответствующим». Разыскивая Сестру Эмеральд Перл, Бренвен и познакомилась с Ксавье.
Она стояла на потрескавшемся тротуаре в запущенной, грязной, опасной части города. Она не нашла Сестру, но отыскала кое‑что другое: идею для следующей программы, программы о бездомных, об уродливой стороне этого города, чью красоту и историю она когда‑то восторженно описывала в широко показанных по телевидению программах. Она думала, что должна снять подобную программу ради себя, ради города, а главное, ради бездомных. Эта идея настолько глубоко поглотила ее, что она просто стояла на улице, перестав на какое‑то мгновение видеть то, что ее окружало.
Голос мужчины, который она услышала прежде, чем повернулась к нему лицом, был одним из самых прекрасных, которые ей доводилось когда‑либо слышать в своей жизни. Низкий, сильный и глубокий, он был похож на объятия. Это был голос, который вы не слышите, а переживаете, и Бренвен поняла, что не имеет ни малейшего представления о смысле произнесенных им слов. Она обернулась и сказала:
– Извините, я не совсем поняла. Что вы сказали?
– Я сказал, могу ли я вам чем‑нибудь помочь? Вы потерялись, заблудились?
Мужчина был таким же притягательным, как и его голос. Он был красив какой‑то темной красотой: густые черные волосы и глаза, такие же черные, глубокие и блестящие, как священное озеро в глубине леса. Кожа была смуглой и гладкой, как будто бы он постоянно загорал, а на лице довольно явственно выступали скулы, похоже, среди его предков были индейцы. Он был около шести футов ростом, с массивной фигурой и одет как рабочий: синяя рубашка с длинными рукавами, расстегнутая у шеи, так что была видна надетая под ней майка, вылинявшие джинсы и джинсовая куртка, коричневые рабочие ботинки на толстой подошве с желтыми шнурками. Посмотрев на него, Бренвен моргнула; он, казалось, горел каким‑то внутренним огнем.
– Я не заблудилась, – сказала она, собравшись с мыслями, – но ищу тех, кто мог заблудиться. Возможно, вы могли бы помочь мне в этом.
– О? – Он рассматривал ее с долей дурного предчувствия, но оно исчезло так внезапно и бесповоротно, как будто бы он выключил его поворотом рубильника. – Может, я смогу вам помочь, а может быть, и нет.
Бренвен бесстрашно продолжала:
– Ее зовут Сестра Эмеральд Перл. На самом деле у нее есть какое‑то другое, настоящее имя, но она себя называет именно так. Это негритянка, где‑то около сорока лет, ростом пять футов десять дюймов, весом триста фунтов – по‑настоящему крупная женщина. И она поет почти все время, просто так. Если она где‑то здесь, то ее трудно не заметить.
– А почему вы думаете, что она где‑то здесь? Вы‑то явно живете далеко отсюда. – Когда Бренвен описывала женщину, на его губах заиграла легкая улыбка, но она быстро исчезла. Он снова был сама осторожность и сдержанность.
– Она – душевнобольная, и я думаю, что бездомная. Она была пациентом психиатрической клиники в Мэриленде, жила в специальном реабилитационном доме, когда ее выписали, но перестала посещать амбулаторное лечение, и ее выгнали из этого дома. Видите ли, для того чтобы иметь возможность жить в таком доме, необходимо обязательно ходить в реабилитационный центр и проводить лечение.
– Я знаю об этом. Продолжайте.
Бренвен прикрыла глаза рукой. Его внутренний огонь разгорался все ярче, и смотреть на него сейчас было все равно что смотреть на солнце.
– Я слышала, что где‑то здесь есть дом, где могут жить люди, подобные Сестре Эмеральд Перл. Я хочу сказать, в этой части города. Я ничего не знаю о нем, и даже не знаю в точности, где он находится, но один мужчина там, – она показала рукой куда‑то назад, – сказал мне, что он стоит на этой улице. Он не показался мне очень надежным источником, но я все равно решила проверить, на всякий случай.
– Так, значит, вы – социальный работник, и вы пришли сюда спасать Сестру Эмеральд Перл, которая, в конце концов, если она нашла место, где можно жить, не является ни исчезнувшей, ни бездомной. – Это было произнесено без одобрения в голосе. По каким‑то причинам незнакомец явно не любил социальных работников. Он требовательно спросил у нее: – Кто рассказал вам об этом доме? Где вы получили информацию?
– Я – не социальный работник. – Бренвен тряхнула головой и расставила ноги пошире, как бы приготовившись к драке. Она не позволит ему запугивать ее, как бы неловко себя при этом ни чувствовала. А она чувствовала себя неловко, внезапно поняв, что ее хороший серо‑зеленый шерстяной костюм, светлые кожаные туфли‑лодочки на невысоких каблуках и даже потрепанный кожаный портфель, который она носила на ремешке через плечо, сразу же выдавали в ней чужака. – Я расспрашивала людей на улицах, разговаривала с ними. Мужчина, который направил меня сюда, живет в большом деревянном упаковочном ящике, недалеко отсюда на свободном участке.
На этот раз на его губах появилось большее, чем просто след улыбки.
– Должно быть, это Джордж. Еще довольно рано, и он достаточно трезв, чтобы разговаривать. Ну что ж, вам не откажешь в смелости, если вы нашли нас именно таким путем.
– Нас? – Кто был этот человек? Он выглядел как строительный рабочий, вовсе не казался бездомным, а разговаривал вообще как кто‑то третий – возможно, как актер, который в данный момент зарабатывает деньги на следующую попытку покорения сцены.
– Да, нас. – Его улыбка стала шире, и он слегка наклонил голову в сторону, сделав буквально намек на движение, в результате которого приобрел одновременно лукавый и загадочный вид. – Я живу в том доме, о котором вам рассказал Джордж. Он действительно находится на этой улице в одном квартале отсюда. Я могу сказать вам, что вашей Сестры Эмеральд Перл там нет, но больше ничего не смогу сделать для вас, если вы не скажете мне, почему вы ее разыскиваете.
– Это неважно, – пробормотала Бренвен, поправляя на плече ремешок портфеля. – У меня такое ощущение, как будто бы ваша помощь все равно обошлась бы мне слишком дорого. Я вас не знаю и не обязана вам ни о чем рассказывать.
Она отвернулась и пошла прочь. Бренвен не любила открывать тот факт, что она журналист, пишущий сценарий, потому что это неизменно отпугивало людей, заставляло их фальшивить. Но она ушла не поэтому. Впервые за очень долгое время, насколько она могла припомнить, она почувствовала, как в ней зашевелилось физическое влечение к мужчине, которого она встретила на улице, в худшем районе города, к мужчине, который был одет как рабочий, разговаривал, как актер и имел лицо Бога.
Он заколебался всего лишь на какое‑то мгновение, прежде чем окликнуть ее.
– Погодите!
Сердце Бренвен подпрыгнуло, и когда она остановилась и повернулась, напомнила себе, что пришла сюда с единственной целью: найти Сестру Эмеральд Перл. Она повернулась к нему молча.
– Так и быть, – сказал он, – я доверяю вам и, если хотите, наведу справки. Оставьте мне свой номер телефона, я позвоню и расскажу, что мне удалось выяснить о Сестре Эмеральд Перл.
Бренвен нахмурилась: на языке у нее вертелся вопрос, почему она должна доверять ему? Но она кивнула, полезла в сумку, вытащила блокнот и торопливо написала свое имя и номер телефона.
– О’кей, – сказала она, отдавая ему бумажку. – Спасибо. Я буду очень признательна, если вы позвоните мне как можно скорее.
– В течение двадцати четырех часов, клянусь. Бренвен Фарадей. Бренвен? Красивое имя. Необычное.
– Не там, откуда я приехала.
Что она делала здесь, стоя на улице и беседуя с незнакомцем? И все же она не могла оторвать взгляда от изгибов его губ. Он произнес ее имя так, как будто бы попробовал его на вкус, и она снова почувствовала, как его голос нежно прикоснулся к ее коже.
– О, и где же это? – Он подошел поближе.
– Уэльс, я родилась в Уэльсе, – Бренвен сделала шаг назад. – Но я уже долго живу здесь. Много лет. Я надеюсь, вы мне позволите, мистер… вы не сказали мне, как вас зовут.
– Ксавье Домингес. Все здесь зовут меня… – Он замолчал, ощутив внезапное желание не говорить ей об этом.
– Зовут вас как? – слегка улыбнувшись, спросила Бренвен.
Он пожал плечами, и его жест был одновременно изящным и мужественным, а рука невольно поднялась к воротнику рубашки, как бы для того, чтобы расстегнуть, хотя он и так был расстегнут.
– Я думаю, мы еще недостаточно близко знаем друг друга, чтобы я мог сказать вам, как меня здесь называют, – сказал он.
У Бренвен внутри все задрожало. Это смешно, подумала она, мы оба нагнали такого туману. Только привычка, желание закончить начатое дело удержали ее от резкого ответа. Она расправила плечи, решившись наконец уйти.
– Как скажете, Ксавье Домингес. Я буду ждать вашего звонка завтра вечером.
Я должен был сказать ей, думал Ксавье. Я должен был сказать ей о том, что все называют меня отец К. Он быстро прошел по улице к дому, который был известен только под своим номером, 622. Его мозг пребывал в напряжении, а мысли неслись с немыслимой быстротой, пытаясь подавить ту примитивную энергию, которая пронизывала его тело. Он подошел к 622 скорее, чем намеревался, и сел на ступеньках крыльца, чтобы обдумать проблему, которую только что создал для себя и, может быть, также и для Бренвен Фарадей. Огромной силы энергия, пронизывающая его, была сексуальной, сомнений в этом не было, так же как и в том, что он не сказал ей, что все называют его отец К, потому что не хотел, чтобы эта девушка знала: он – римско‑католический священник. В конце концов, сказать ей об этом придется, но сейчас он хотел побыть недолго в мире своих фантазий. Фантазий, в которых он – всего лишь обыкновенный мужчина – мог любить и лелеять женщину.
Френсис Ксавье Домингес, тридцати пяти лет, был сыном мексикано‑американских родителей, причем его семья жила в юго‑западном Техасе задолго до того, как Техас стал частью Соединенных Штатов. Его тезка, испанский святой Френсис Ксавье, был другом Святого Игнатия Лойолы в шестнадцатом веке и помогал Игнатию в организации Ордена Иисуса. Подобно своему тезке, Ксавье тоже стал священником‑иезуитом, но он не был святым. Его священничество до сих пор было весьма беспокойным. Острый интеллект и глубокая духовность часто приходили в столкновение с огненным, страстным темпераментом. Ему было очень трудно соблюдать данные им самим обеты бедности, послушания и чистоты: бедности, потому что он происходил из семьи землевладельцев среднего достатка и был вынужден распрощаться с мыслями о наследстве, когда присоединился к Ордену, но тем не менее всегда ясно видел, какую пользу могли бы принести его деньги, если бы он мог их соответствующим образом израсходовать; послушания, из‑за сильной воли и врожденного бунтарства; и чистоты, потому что он обладал неистовой сексуальностью. Ксавье прекрасно знал, что доктор Фрейд сказал бы, что иногда бьющая через край энергия, которая позволяла ему добиваться поразительных свершений, шла от сублимации. Он был уверен в том, что доктор Фрейд прав.
Номер 622 был последним из его достижений и первым достижением в новом для него качестве отца К. Всего лишь в прошлом году Ксавье разрешил мучившую его проблему с обетом бедности и большую часть проблемы с обетом послушания, покинув Орден Иезуитов. В качестве «мирского» священника он все еще служил мессу и отправлял таинства, и если бы был приписан к какому‑либо приходу, то получал бы небольшую зарплату. Вместо этого он предпочел остаться независимым священником и предъявил права на доход от своего опекунского фонда. На этот доход он купил и продолжал содержать номер 622 в качестве убежища для бездомных. Он стал бродячим священником, подчиняясь только епископу, который дал ему разрешение на его деятельность.
Поначалу Ксавье приходилось выходить на улицы и уговаривать людей пожить в 622 – он ожидал, что бездомные будут с подозрением относиться к его начинанию и стоящим за ним мотивам, и был прав. Но теперь все изменилось. О его доме уже прошел слух, и они сами находили его точно так же, как это сделала Бренвен Фарадей. Все чаще и чаще он думал о вашингтонских бездомных, и особенно о несгибаемых, убежденных бездомных, как о своем собственном приходе. Как минимум раз в месяц он одевался как священник, которым он на самом деле и являлся, в черный костюм с католическим воротничком, и отправлялся на Капитолийский холм лоббировать в пользу своих беспомощных прихожан. Иногда, если ему надо было произвести впечатление на конгрессменшу или заручиться поддержкой какой‑либо сотрудницы‑женщины, он без всяких угрызений совести надевал перетянутую широким поясом длиннополую сутану, которую привык носить, еще когда учился в течение трех лет в Риме, и дополнял ее длинной пелериной, если на дворе была зима. Ксавье не был тщеславным, но знал, как он выглядит в этом наряде и какое впечатление производит на женщин. Он говорил себе, что цель оправдывает средства.
Женщин влекло к нему, а его к ним. Безбрачие всегда было тягостно для Ксавье, и он думал, что оно будет тягостно для него всегда, если только не случится чуда, и Церковь не изменит свои правила и не разрешит священникам жениться. В конце шестидесятых он, уже заканчивая колледж, влюбился в молодую монашку, и их связь продлилась два года. Это вовсе не было необычно; многие из его современников делали то же самое. Ксавье и монашка думали о браке и в конце концов поняли, что ни один из них не желает отказываться ни от своей веры, ни от карьеры. По взаимному соглашению они разорвали отношения, и монашка как ни в чем не бывало закончила свое обучение и вернулась к своей религиозной жизни. Сейчас она была администратором в госпитале, которым руководил ее Орден, в Сиэтле – на каждое Рождество она посылала ему открытку. Однако для Ксавье все прошло вовсе не так гладко. Он был глубоко потрясен и с тех пор часто находился в каком‑то состоянии войны с самим собой.
– Бренвен Фарадей. – Ксавье прошептал ее имя. Ему следовало бы забыть о ней, и он знал это, но вместо этого вынул листок бумаги из кармана рубашки и посмотрел на ее имя и номер телефона. Ее тоже потянуло к нему, он почувствовал это и увидел по глазам. Невероятные глаза! Цвета пустынной бирюзы. А волосы, такие черные, с поразительной седой прядью в них – он задумался, какой они были длины, когда не были затянуты в пучок. У нее такая нежная, такая белая кожа. Лицо в форме сердца. Губы как бархатистые розовые лепестки, нежные и мягкие, а не твердые и блестящие от помады. Кто она? Почему не захотела сказать ему, зачем ей Сестра Эмеральд Перл?
Ксавье громко простонал. Похоже, ему придется отправиться в спортивный зал, где он постоянно платил членские взносы специально для того, чтобы иметь место, куда можно было бы прийти и «выработать» фрустрации, подобные той, что он испытывал сейчас. Он предвидел в своем ближайшем будущем длинную, изнурительную игру в гандбол. Но сначала он сдержит свое обещание и посмотрит, что ему удастся выяснить о пропавшей женщине. Ксавье поднялся и вытянул свое большое беспокойное тело. Даже если он ограничит свои контакты с Бренвен единственным телефонным звонком, это знакомство, похоже, принесет ему много забот.
– Признайся, Гарри, – сказала Бренвен, – эти собрания стали ужасно скучными в последнее время. Я сама не знаю, почему я продолжаю приходить на них.
– Моя дорогая, – протянул Гарри, положив руку на спинку ее стула, – ты чаще отсутствовала, чем присутствовала на собраниях нашего общества с тех пор, как вступила в него два года назад, и ты об этом знаешь. Если тебя интересует мое мнение, ты слишком углубилась в свою работу. Что, этот мрачный проект по сумасшедшим еще не закончен?
– Они не сумасшедшие, они душевнобольные. Нет, я еще не закончила его. Мне не хватает одного куска, и, возможно, завтра я буду уже знать, смогу ли дополнить его. Если повезет, то я смогу к концу недели отснять последнее интервью и в выходные дни уже напишу заключение.
Бренвен развернулась и бросила взгляд через плечо. Комната быстро заполнялась. Когда она только начала ходить на эти сборища, ее удивило разнообразие людей, посещавших их. Там были серьезные государственные чиновники, которые всеми силами старались развить в себе способности к ясновидению, и просто фанаты, что могли наизусть перечислить все случаи появления НЛО начиная с 1952 года; там были женщины из высшего общества, известные своим свободным поведением, но смертельно серьезно относившиеся к привидениям и полтергейстам; дипломаты, секретари и выборные чиновники, чьи интересы лежали в области парапсихологии. Бренвен вскоре стала спокойно относиться к этому, а затем ей все наскучило. Ее собственный дар чтения рун вызвал поначалу всплеск интереса, который довольно скоро, к облегчению Бренвен, затих. Хотя читать руны для незнакомых людей было гораздо легче, чем для Гарри, она все равно не любила делать это. Ее единение с руническими камнями казалось ей очень личным, и она старалась держать это при себе.
Она снова повернулась к нему, заметив:
– Сегодня здесь довольно много людей, и даже я вижу несколько человек, которых никогда не встречала раньше. Что это, Гарри? Я не могла отсутствовать так долго, чтобы пропустить так много новых членов.
Гарри изогнул шею, чтобы оглядеть комнату, кивая и поднимая руку в приветствии. Он был популярен здесь.
– Много гостей, – сказал он. – Сегодня специальная презентация. Ты что, не знала?
Бренвен покачала головой.
– Нам предстоит увидеть трансканального медиума. Предполагается, что это настоящий медиум – обычно он делает это только в кругу семьи и своих близких друзей. Его зовут Мелвин Мортон. Сиэрлз Бошамп обнаружил его в каком‑то небольшом прибрежном городке, где у него бакалейный магазин или что‑то в этом роде.
– Ну уж! – Вид у Бренвен был скептический. – Что такое в точности означает «трансканальный медиум»?