Подъем и подъем! Когда же ему конец, проклятому?
Неужели сдам?
Тащусь в полубреду каком-то, боюсь даже вперед посмотреть.
Подъем взят, я валюсь на мокрую листву и пальцем не могу шевельнуть.
Семенов обеспокоенно потянул носом:
— Никак, дымом несет?
Вскакиваю, подбегаю к пулемету.
Мы прячемся за толстыми стволами черных буков — здесь их царство, оглядываемся.
Окрик со стороны:
— Кто такие?
Поворачиваю на крик ствол пулемета, громко спрашиваю:
— А вы?
— Старшой ко мне! Остальным не двигаться!
Да это же бортниковский голос!
— Иван Максимович!
Мы обнимаемся, потом я отступаю на шаг от командира: да он ли это? Совсем не схож с тем человеком, кого я встречал в учительской атлаусской школы! Во-первых, лет на двадцать постарел: во-вторых — и это меня удивило, — в его глазах стояла такая тоска, что хоть руки опускай.
— Что случилось, Иван Максимович?
Одно лишь громкое название: штаб района! Ни комиссара, ни начальника разведки. Нет комендантского взвода, пункта связи.
Где же комиссар? Я точно знаю: утвержден первый секретарь Ялтинского райкома партии Мустафа Селимов. Мы уговаривались: он самостоятельно доберется до Бортникова. Может, еще придет, ведь и я пришел только вчера!
Но комиссар не пришел ни сегодня, ни вообще. Говорят, заболел; так или не так — не знаю, но мы остались без комиссара района.
Вечер. В центре маленького шалашика — костер. Бортников набросил на себя дубленый полушубок. Молчит.
Я узнал: штабная база выдана врагам, кто готовил ее — тот и выдал; в полном составе покинул лес один из наших отрядов — Фрайдоровский. Сто пятьдесят партизан этого отряда подхватила волна отступления и бросила прямо в Севастополь. Кроме того, нет связи никакой с двумя отрядами: Куйбышевским и Акмечетским. Бортников приблизительно знает их месторасположение, но это мало что значит.
|
|
Одним словом, полный ералаш, и это в то время, когда Красников, находясь в тысячу раз сложнейшем положении, чем мы, бьет фашистов под носом крупных немецких штабов.
А я там, на Атлаусе, не совсем серьезно принял Красникова в роли командира партизанского соединения, а Бортниковым с первого взгляда был восхищен.
Как все сложно!
Бортников забрался к черту на кулички и скорбит. Его что-то особенно тяготит, а что? Спросить?
Вдруг сам он у меня спрашивает:
— Что за стрельба вчера была на Алабаче, часом, не знаешь? И пушки били.
— Мы напоролись на два танка и заправщик.
— И что же? — Иван Максимович поднял глаза: они были какие-то детские — серо-голубые и невинные.
— Пощипали малость.
— Кто кого?
— Мы. Подкрались и напали.
Бортников не спускает с меня глаз, а потом удивленно говорит:
— Ишь ты!
Подробностей не спрашивает.
Я начинаю горячо говорить о том, что мы обязаны создать штаб, а перво-наперво связаться с отрядами. Делюсь впечатлениями о «Чучеле», о боях, о которых я узнал в лесном домике. Командир слушает, но не так, как бы мне хотелось. И я умолкаю. Он шурует кизиловой палочкой костер, раздувает застывающие угли — поднимается небольшой столб искр, но тут же гаснет.
Наконец Иван Максимович довольно четко мне предлагает:
— Ты начальник штаба — вот и налаживай службу! — Он вытягивается на дубовых жердях; вместо матраса — пахучее сено.
Утром я нашел его на горке, под сосной. Прислонившись к стволу, к чему-то прислушивался, прикладывая согнутую ладонь то к одному уху, то к другому.
|
|
— И ты послушай! — предлагает мне.
Слушаю: шумит вода, где-то далеко татакает одинокий пулемет, а за горами на западе глухо урчит фронт.
Звуки не настораживают, они уже привычные.
Что же хочет услышать Иван Максимович? Он слишком уж обеспокоен, спрошу-ка напрямик:
— Случилось еще что, Иван Максимович?
— Беда случилась, начштаба! Четвертые сутки жду своего помощника по хозчасти, а его нет — как сквозь землю провалился! Понимаешь, боюсь, что к немцам подался.
— Кто он?
— Один из коушанских.
— Верный человек?
— Знаю я его лет двадцать, и вроде был наш. Ведь теперь ничего не поймешь, все пошло кувырком.
— Он знает базы, стоянки отрядов? — Тревога подкрадывается под самый дых.
— Он знает всё!
Подробно расспрашиваю о беженце и, к своему ужасу, узнаю, что он в двадцатых годах помогал то мокроусовцам, то отрядам буржуазных националистов. Колеблющаяся личность — от таких проку не жди!
Предлагаю принять немедленные меры, и на первый случай сегодня, сейчас же убрать штаб. Но Бортников против:
— Зачем мы ему? Базы — другое дело.
— Так давайте базы перепрятывать!
— Голыми руками? В каждой по двадцать тонн продуктов…
Когда валится стена, то валится все, что бывает на ней.
Прибежали связные из Бахчисарайского отряда. Уж по одному их виду было ясно: несут страшную весть. Командир отряда убит, базы разграблены! Предал полицай!
Бортников схватился за сердце и привалился к дереву. Мы унесли его в шалаш, стали отхаживать. Бортников ослабел, но меня не задерживал, и уже через час я шагал по новым для меня тропам.
|
|
Бахчисарайский отряд, его люди вошли в меня, как входит в человека что-то крайне ему нужное в самый критический момент. Навалившееся на нас несчастье чуть не раздавило меня. Я шел по крутой тропе на Мулгу, где стояли бахчисарайцы, и мне было безразлично: дойду до цели или нет, обстреляют меня немецкие охранники или нет. Я и сейчас эти минуты жизни не признаю за малодушие, но меня как человека можно понять: слишком уж много бед сразу навалилось.
Бахчисарайский отряд, его командир Михаил Андреевич Македонский, комиссар Василий Ильич Черный, рядовые партизаны как-то сумели убедить меня, что даже в отчаянные минуты человек обязан надеяться. Как будто тупик, впереди бетонная стена, но и ее можно пробить. И надо пробивать!
Об этих днях, о боевом марше бахчисарайцев я расскажу в третьей тетради. Они для меня особая статья, и я хочу им отвести в своей летописи самостоятельное место.
Через неделю я вернулся к Бортникову и знал, что мне надо делать. А пока стал готовить срочный удар по Коушу; цель — захватить предателя, изъять партизанские продукты.
Даже ошибочное действие лучше правильного бездействия — не мною сказано. Наш небольшой штаб пришел в движение. Мы разослали связных по отрядам, потребовали срочного доклада командиров о начале боевых ударов по немецким тылам.
В разгар подготовки к нам ввалились севастопольские связные во главе с неутомимым Азаряном. Он шумно вошел в штабной шалаш:
— Кто меня угостит карским шашлыком?
— А партизанского не хочешь?
Я наколол на штык кусок оленины и сунул в жаркий, но бездымный очаг. Запахом паленого мяса заполнился весь шалаш, у гостя раздулись ноздри.
— От такого шашлыка будешь живой, но худой. Жарь, механик, рюмка спирта за мной!
Азарян балагурит, видать, по привычке, но вид у него совсем не тот, что раньше: под глазами круги-отметины, усики не так тщательно подстрижены, и загривок свалян, — видать, давно не мыт. Насколько я знаю, аккуратность винодел любил, даже почитал.
— Трудно у вас?
— А у тебя рай, да? Слушай, механик. Человек имеет в кармане партийный билет, да? Почетный человек, ему, подлецу, верят, сажают за стол рядом с товарищем Красниковым, а? И что делает он, скажи?.. И ты…
— Стой! — резко обрываю я Азаряна. Знаю, что скажет. Спазмы сдавливают дыханье.
Ибраимов! Тот знаток леса, что нам про «кызыл» байку рассказывал. Удрал!
Нельзя дальше следовать за событиями, надо действовать, действовать. И вот первый шаг: изъять из Коуша предателя, собрать награбленные продукты. Я срочно выхожу в Акшеихский отряд.
Этим отрядом командует Федосий Степанович Харченко. Седая борода, черные с хитроватым огоньком глаза. Был, по-видимому, красивым чернявым парубком, следы этой красоты заметны и сейчас, несмотря на полвека жизни. Одет в теплый черный полушубок и в серую каракулевую папаху с заломленным верхом. Поверх сапог — постолы из сыромятной кожи. Улыбается скупо, говорит мало.
Принял меня Харченко суховато.
Спрашиваю:
— Как по-вашему, Федосий Степанович, выйдет из этого что-нибудь?
— А богато народу будэ?
— Человек пятьсот. Пойдем глухим лесом.
— Чого ж, може и выйти.
Я предлагаю командиру послать тайных наблюдателей за Коушем.
— Сичас. — Старик вызывает четырех партизан, обращается к пожилому: Слухай, Павло, ты скилькы раз був у Коуши?
— Та разив пъять, батько.
— Иды туды, узнай, што там рубят нимцы, скилькы их тамочки, та швыдче.
— Колы до дому?
Федосий Степанович смотрит на часы, долго что-то соображает, потом смотрит на меня, как бы желая увериться в моем согласии, и наконец говорит:
— Да так годын через пъять, мабудь, хватэ.
Осмотрев каждого, тому указав на слабую подгонку постолов, другому на болтающийся вещевой мешок — командир глазастый! — он отпускает их.
— Надо было уточнить задание, — замечаю я.
— На що? Хиба воны диты?
Харченко замолчал. Я вынул лист бумаги и карту: надо кое-что уточнить в плане операции. Хотелось есть, но хозяин не приглашал, да как будто и сам не собирался.
Я напомнил ему.
— А вы исты хочэтэ? Слухай, Дунько, прынэсы гостю пэрекусыть.
Пожилая женщина положила передо мной две очень тонкие лепешки и луковицу.
Акшеихцы показались мне тяжелодумами. Все здесь делается медленно, буднично. Народ не суетится, не бегает между землянками, а ходит вразвалку. На всем сказывается характер самого командира, старого партизана со Скадовщины, воевавшего еще под Каховкой.
И на акшеихцев предатели приводили фашистов, но Федосий Степанович вовремя разнюхал их планы, за две ночи перепрятал продукты, увел отряд из Кермена, зацепился за выступ горы Басман да и затих там. Найти это место трудно, можно пройти в ста шагах от него, и в голову не придет, что там могут находиться партизаны.
Первым по вызову явился Бахчисарайский отряд. Я на правах старого знакомого, при молчаливом несогласии Федосия Степановича, которому восторженные слова что горчичник на язык, шумно приветствую отряд.
Македонский плечист, в его походке есть что-то медвежье, шея короткая, на ней удобно посажена крупная голова с острыми глазами, бровастая и чуть лысоватая. Что-то притягательное есть во всем его облике.
Бахчисарайцы основательно приготовились к длительной лесной жизни. У партизан теплые ушанки, полушубки, на ногах почти у всех постолы, в том числе и у комиссара Василия Черного. Обувались они таким образом: сперва на босу ногу шерстяной носок, затем байковая портянка, за ней обмотка из плащ-палатки, и все это плотно зашнуровано, так что ни вода, ни снег не страшны. В лесу такая обувь оказалась самой практичной.
Бахчисарайцы дружно устраиваются в лагере акшеихцев, гремят котелками, говорят громко, чем окончательно сердят Федосия Степановича. Но он соблюдает правила гостеприимства.
Организованно появился Красноармейский отряд, и наш хозяин малость смягчился.
Народ в нем боевой, побывавший уже не в одном сражении. Отряд сформирован штабом Мокроусова и подчинен нашему району. И мы довольны: есть на кого положиться.
Их двести, партизан. Одеты скудновато. Армейская обувь, повидавшая сивашские переправы, крымскую гальку, непролазную степную грязь, давно требовала замены. Многие не успели получить в армии зимнее обмундирование, даже шинелями не все были обеспечены. Мелькали выгоревшие пилотки, но красноармейская звездочка у всех на месте. Вырезана в большинстве случаев из жести, но аккуратно. Оружие содержится в хорошем состоянии, главным образом это наши советские автоматы.
Командует отрядом старший политрук Абля Аэдинов. Он крымчанин, партийный работник, человек аккуратный, осторожный. Комиссар отряда журналист Иван Сухиненко. Он под стать командиру, дело свое знает и тихо упорен, как та речка, что незаметно несет миллионы тонн воды, хотя на первый взгляд кажется недвижной.
И командир и комиссар большую надежду возлагают на операцию. Их понять легко: отряд разут, раздет, не имеет никаких продуктовых баз.
Лишь поздней ночью легли мы на короткий отдых. Воздух в теплой землянке был тяжелый, спертый, и кто-то неистово, на все лады храпел. Ночную тишину прорезали автоматные очереди гитлеровцев, перекликающихся в Качинской долине, куда и лежит наш путь. Слышны отдельные артиллерийские выстрелы под Севастополем. Сквозь неплотно закрытую дверь заглядывало в землянку звездное и морозное небо. Снег поскрипывал под ногами часового, вероятно, мороз крепчал. Весь лагерь спал перед предстоящей операцией.
Я с тревогой думал: а каков будет результат? Это первая моя операция, опыт у меня почти нулевой. Два танка обстрелял — и все! Но тогда просто повезло. На этот раз все гораздо сложнее. Последние разведданные говорят: в Коуше до ста немцев, рота полицаев, комендантская группа. За нами только одно — внезапность. А может, и ее нет?
…Длинная цепь партизан вытянулась вдоль извилистой речушки Кача. Нас казалось очень много, и мы выглядим грозно.
Физически мы крепки, воздух в лесу волшебный, харч пока есть. Свободно подминаем под себя крутую тропу и спускаемся в долину.
Уже чувствуется близость большого населенного пункта. Пахнет дымом, лают собаки, доносится к нам и неожиданный гул заведенного мотора, даже голоса слышны. Они, на мой слух, встревоженные.
Скорее!
В километре от Коуша разведчики напоролись на немецкий патруль. Он сделал несколько беспорядочных выстрелов и скрылся.
Аукнулось суматошной возней в селе, шумом машин, торопливыми командами.
Вот тебе и внезапность!
— Бегом в Коуш! — кричу я, вытаскиваю из кобуры пистолет и срываюсь с места.
По садам, огородам, через черные линии плетней, затянутые льдом арыки бежим в село, охватывая его с двух сторон. Почему-то машины удаляются в сторону Бахчисарая…
Даю сигнальную ракету: встреча в центре! С трех сторон мне отвечают зелеными ракетами: поняли!
Вбегаем на школьную площадь, сталкиваемся с комиссаром бахчисарайцев Черным.
— Драпанули, сволочи! — ругается он.
Спешим к главной цели: в дом бывшего предателя, дезертировавшего из штаба района. Теперь нам точно известна его роль: это он водил карателей по партизанским базам.
В узком переулке, освещенном луной, стоял двухэтажный дом местной постройки с окнами и крыльцом, выходящими во двор.
Обыск ничего не дал. Стали допрашивать живущих в доме. Ответ один: «Не знаю, товарищ начальник!»
Мы решили перевернуть все вверх дном, но своего добиться. Что-то нам нашептывало: ищите.
— Сюда, сюда! — крик из узкой комнаты.
В детской кроватке, согнувшись в три погибели, лежал мужчина, из-за спины его выглядывал немецкий автомат.
— Вылазь! — Черный подошел ближе.
Предатель с трудом выволок свое грузное тело.
— Ну, здравствуй, — сказал Черный. — Вот и встретились. Отвоевал? Где немцы, где полицаи?
— Бежали, товарищ… ээ…
— Куда? Разве они знали о нас?
— На Улу-Сала бежали, говорили: десять отрядов идет, сам Мокроусов идет!!
— А ты?
— Не успевал.
Он на все вопросы отвечал охотно. Может, этим хотел смягчить свою вину? Он рассказывал, где лежит мука, рис, фуфайки, бочки, залитые бараньим жиром. Говорил правду. Из двухэтажного домика пулей вылетали партизаны Красноармейского отряда, на ходу одевались, нагружали подводы продуктами, выгоняли овец на дорогу.
А суд наш продолжался. Мы вынесли приговор: смертная казнь!
Изменника вывели из комнаты. Собрав партизан, предателю объявили приговор и очередью из автомата прикончили посреди его собственного двора.
Два пожара в разных концах Коуша осветили и без того освещенное луной село.
Прибежали связные.
— Гудят машины, товарищ начштаба, по всей долине тревога!
— Отходить на базы!
Шли мы по накатанной дороге, не оставляя следов.
Стою как-то на вершине зубчатого пика Басман-горы, смотрю на запад, прислушиваюсь к голосу фронта.
Через равные промежутки времени ухают сверхмощные взрывы, потрясая воздух над всей крымской грядой. Фашисты стянули под Севастополь сверхдальнобойные пушки и дубасят город с немецкой пунктуальностью.
Но и севастопольские пушкари, особенно морские, в долгу не остаются. Они отвечают лихо и даже достают до окраины Бахчисарая, наводя панику на немецкие штабные тылы.
Жив Севастополь!
Час-другой назад у нас снова побывали связные от Красникова. На этот раз Азаряна среди них не было: винодел, пять раз пересекший яйлу, устал.
Мы угостили их лепешками из муки с примесью крахмала — делали его из гнилого картофеля, добытого на заброшенном поле. В самодельном продукте немало было песка, похрустывающего на зубах. Наш новый комиссар — а им стал Захар Амелинов, тот самый, с кем я видел гибель «Армении», — назвал лепешки эти чудным словцом: лапандрусики. Не знаю, откуда он выкопал его, оно нам очень понравилось, это словцо, — лапандрусик.
Порой я бываю в крымских музеях, смотрю на партизанские экспонаты и очень жалею, что среди них нет нашего лапандрусика.
Старший связной, угловатый, немногословный, справился с угощением, поблагодарил и уснул.
Спал он ровно два часа и стал собираться в дорогу. В нем не было азарянского азарта, веселости, но чувствовался характер, бросалась в глаза весомость каждого сказанного им слова.
Сам, значит, машинист паровоза, фамилия Томенко, зовут Михаилом.
Вдруг вспомнилась областная комсомольская конференция. Ведь я именно там видел большой портрет этого человека: «Лучший машинист Сталинской железной дороги!»
Уточнил. Да, был, кажется, портрет, сам он не видел его, но слышал о нем.
Томенко и его товарищи — коренные севастопольцы, работали в депо, водили военные эшелоны, рыли окопы, а потом гамузом пошли партизанить. Восемьдесят два человека. Железнодорожная группа. Командует Федор Верзулов. Слыхали? Ну как же! Машинист, известный на всей дороге, наш учитель. Крепкий мужик.
Томенко говорил, а руки проворно снимали сапоги, перематывали портянки. Мужик, видать, сноровистый.
Бортников хотел подробностей и не оставлял связного в покое:
— Да ты рассказывай, как воюете вы там?
— Туго. — Томенко встряхнул вещевой мешок.
— Каратели жмут, что ли?
— И они жмут. И мы им жару поддаем. — Мешок за плечи.
— Ну и молодцы!
— Все одно туго. Фашист что-то надумал.
— А вы по-партизански: пришел, увидел, бабахнул — и айда прочь!
— Нельзя. Под Севастополем для фашиста место нервное.
С тем Томенко и простился. Мне он понравился. «Место нервное» — точно сказано.
Бортников поглаживал усы, отрицательно покачал головой:
— Отчаянный этот Красников. Я отряды там не держал бы!
А Красников держал и воевал. У меня обострялось желание как можно скорее побывать в тех краях, да и причина была: недалеко от севастопольских лесов, в районе Чайного домика, располагался отряд нашего района Акмечетский, не щедрый на связь. Как там у них?
Конечно, в те дни я не знал никаких подробностей о жизни красниковского штаба. Было известно: воюют, имеют немалые потери, о них шумят сами фашисты. По каким-то каналам проникало к нам и такое: в Пятом районе в последнее время складывается обстановка неуверенности.
Только уже после войны многое для меня прояснилось.
Сам Владимир Красников тогда придерживался твердого намерения воевать рядом с родным городом. Он блокирован, надо отдать все силы, если нужно — и жизнь, но помочь ему. Короче, командир вел линию, взятую с первых дней борьбы: действовать — и активно — на главном направлении, на «нервном месте».
Комиссар Василенко отлично понимал его, но старался смотреть дальше. Самопожертвования он не признавал. Партизаны есть партизаны, они живы маневром. Надо уходить в более глубокий тыл, а оттуда посылать летучие боевые группы на севастопольские дороги.
Особую позицию занимал начальник штаба района Иваненко. До войны главный финансист города Севастополя, аккуратный внешне, сухой в общении, официально вежливый, душа под семью замками.
Иваненко гнул свою линию, которая была тоже не лишена смысла и сводилась вот к чему: «Никакой партизанской войны во втором эшелоне фронта быть не может. Что могли — то сделали, а сейчас, пока еще не поздно, надо уходить в Севастополь».
Все эти мнения не были частными. Они отражали настроения, живущие среди партизанской массы.
Но последнее слово оставалось за Владимиром Васильевичем. Он собрал командный состав и решительно сказал:
— Не паниковать!
…Ветер разогнал пелену с гор, серыми тучами замораживалось небо. Посыпался мокрый снег.
Красников в это утро был особенно собранным, что почувствовали все. Он велел командирам быть на своих местах, сам с комиссаром Василенко забрался на Сахарную гору и там застыл, прислушиваясь.
Ровно в восемь утра тишина неожиданно оборвалась артиллерийским огнем. Он начался со стороны противника, но уже через минуту дружно ответил Севастополь.
Дуэль между нашими морскими батареями и немцами становилась все жарче. Отдельные снаряды пролетали стоянки партизан и оглушающе рвались, дымно, но без пламени.
Полчаса качало горную гряду, ходил ходуном лес, а потом как отрезало. Только пороховая гарь остро била в ноздри.
Минута тишины перед атакой… Кто из фронтовиков не помнит ее!
Комиссар с тяжело опущенным подбородком уставился в одну точку, Красников протер пальцами стекла пенсне.
Ни командир, ни комиссар не предполагали, что эта дуэль непосредственно коснется их самих и подчиненных им отрядов. Что она просто отвлекающая сила, что под ее прикрытием подбираются к партизанам каратели.
И вдруг, прямо под ногами, автоматные очереди, свист пуль и беспокойный бас Верзулова — командира Железнодорожной группы:
— Фашисты!
Крики:
— Сюда! Сюда!!
Красников скатился с горы, увидел Михаила Томенко.
— Где ваши?
— Вот рядом.
— Атакуй! — Красников показал на тропу.
Группа железнодорожников метнулась вправо и тут же увидела немцев, осторожно нащупывающих тропку на Сахарную гору.
Красников перебежал поляну, пули взрыли за ним снег.
Чья-то сильная рука пригнула его к земле.
— Убьют, командир!
Это был командир группы Михаил Якунин, бывший секретарь Корабельного райкома партии.
— Много наших? — отдышавшись, спросил Красников.
— С полсотни. Думаю так: немцы не минуют поляну.
И буквально через минуту в двадцати метрах от партизан появилась цепь карателей. Немцы осмотрелись, а потом сбились плотнее.
— Якунин, нельзя упускать! — шепнул Красников.
— Не упустим, командир. А вы отползите назад, прошу!
— Хорошо!
Не успели каратели пробраться через узенькую полоску кизильника, как в упор застрочили якунинские автоматы.
Но немцы опытные, они вмиг рассыпались и ответили более сильным огнем. Появились раненые якунинцы.
Красников увидел комиссара. Вокруг него жался тыл соединения: штаб, санчасть, комендантский взвод.
Три очага боя наметилось. Каратели, по-видимому, решили прижать отряды к Тещину Языку — горному плато над пропастью. Оттуда один выход — лобовая атака, а это равносильно гибели всего партизанского ядра. Было ясно: враг отлично ориентирован, у него опытные проводники.
Я за время партизанства в Крыму несколько раз оказывался в обстановке, схожей с той, в которой сейчас находился Владимир Красников. И все же не могу передать, как складывается правильное решение. Главное — чутье. Есть что-то внутреннее, что толкает тебя именно на такой шаг, а не на другой. Помню свой второй бой в том же коушанском гарнизоне, куда мы в час ночи лихо ворвались, а в шесть утра не могли оттуда выйти. Фашисты перехитрили нас, выскочили из гарнизона и заняли господствующие вокруг Коуша высоты, отрезав дороги и тропы, ведущие в лес. У нас было одиннадцать раненых, а в подсумках пусто. Момент критический. Я не знаю, какое решение принять. Пять минут раздумья. Для партизан они показались вечностью. «Веди, веди скорее!» — кричала наша медичка. А я не знал, куда вести. И вдруг изнутри толчок: «Спускайся снова в село и выходи на асфальтовую дорогу, идущую в сторону Бахчисарая. Там тебя не ждут!»
И я прислушался к своему внутреннему голосу, повел партизан в… Коуш. За спиной моей кто-то паниковал: «Он к фашистам нас ведет!»
Я резко повернулся на этот панический крик и поднял пистолет.
— Не надо, командир! — Мягкая рука медички Наташи прикоснулась к моей небритой щеке. — Не надо, и так хватит, — еще раз повторила девушка.
Мы спустились в Коуш, сбили небольшой заслон врага, прихватили на ходу подводу, уложили на нее раненых и выскочили на асфальт. Мы бежали с километр, а потом свернули в русло реки Марта и по нему поднялись в горы.
Я до сих пор не знаю, почему так поступил, но знаю: по-другому было нельзя.
И Красникова, по-видимому, повело такое чутье.
Он сколотил ударную группу, до ста партизан, и предпринял неожиданную для врага атаку. Он вел отряд прямо и открыто по лесной дороге вдоль кизильника, за ним комиссар тянул довольно громоздкий тыл. Метров пятьсот прошагали, и, к удивлению всех, никакой помехи со стороны карателей не встретили. Тут, наверное, чем-то был нарушен немецкий расчет, а стоит нарушить его, как ломалась самая хитроумная комбинация, — это я на своем опыте знаю.
Красников круто повернул отряд и оказался над… немецкой цепью, в ее тылу. Командир не потерял ни единой секунды на размышления, а сразу же атаковал.
Результат ошеломляющий: до двух десятков убитых карателей, а остальных как не бывало — вмиг исчезли! Немцы умели в лесу появляться внезапно, но исчезали еще сноровистее.
Были случаи и совсем парадоксальные. Когда Михаил Томенко атаковал первую немецкую цепь, она рассыпалась в беспорядке: где свои, где чужие не разберешь. Партизан Николай Братчиков, бывший железнодорожник, человек смирный и исполнительный, неожиданно встретился с предателем Ибраимовым. Братчиков не знал и не слыхал, какую роль выполнял бывший снабженец партизан, принял его за родного человека, как и он попавшего в беду. Ибраимов сразу это смекнул и спросил как ни в чем не бывало:
— Где же наши, черт возьми?
— По-моему, левее, левее надо брать, — искренне советовал Братчиков.
Ибраимов скрылся, а затем из-за куста послал вслед партизану пулю, но она пролетела мимо — предатель нервничал.
Ошеломленный Братчиков вернулся к Верзулову и честь по чести доложил о случившемся.
— Вот растяпа, а еще путеец! — Верзулов даже матюкнулся, чего за ним никогда не наблюдалось.
Николай Братчиков — храбрый, скромный — до конца жизни не смог простить себе оплошности.
Смелые контратаки партизан, по-видимому, здорово перепутали планы карателей.
Вообще немцы очень нервны в тех случаях, когда неожиданно нарушается ритм операции, разработанный ими до мелочей.
Нарушить ритм не так-то просто. Это удается не всем, но все же удается, ибо все случаи жизни не предусмотришь, имей хоть семь пядей во лбу.
Передо мною картина июньского утра 1942 года. Мы тогда хорошо и накрепко были связаны с Большой землей, к нам каждый день на рассвете прилетали самолеты.
Немцы это знали и ломали голову: как перехватить то, что упало нам с неба, нарушить нашу связь с Большой землей?
Многое им удалось. Обошли всю сложную систему наших застав, подкрались под то самое место, куда мы складывали подобранные парашюты с продуктами и взрывчаткой. А надо сказать, что именно на этот раз нам доставили летчики наибольшее количество крайне нужного груза.
Появление немцев для нас было негаданным-нежданным. Только чудо могло спасти наши продукты, да и нас самих.
И это чудо нашлось, и творец его Леонид Вихман, тот самый, кто у Макарова «зарабатывал» партизанскую визу. Он с десятью матросами спрятался за толстыми деревьями в… десяти метрах от поляны с парашютами, скрылся за пять секунд до появления эсэсовского батальона.
Немцы бежали к парашютам, бешено прочесывая автоматами дорогу впереди; в один момент были заняты все тропы, ведущие к поляне. А Вихман не спешил. Не знаю, как это ему удавалось. Сейчас я иногда встречаю его — облысевшего, одетого с иголочки, увлекающегося музыкой и любительскими киносъемками — и, хоть убейте, не могу его представить в роли легендарного партизанского вожака знаменитой осиповской группы.
В разгар упоения «победой» ударило одиннадцать вихмановских автоматов, и сразу было скошено до сорока фашистов.
Такой паники лес еще не видывал: каратели бежали, оставив на Аппалахской поляне не только трупы, но и раненых. Они бежали очертя голову более десяти километров, группами и в одиночку, как стадо баранов, напуганное внезапным горным обвалом.
То, что последовало позже, было еще удивительнее: нарушилась вся система блокады заповедных лесов, где располагалось до полутора тысяч партизан. Мы этим отлично воспользовались и безостановочно посылали боевые группы на дороги.
Так и на этот раз. Красников в какой-то точке переломил линию плана, и все пошло кувырком. Фашистские роты прочесывали севастопольские леса, но как-то бессистемно. Шли они только по лесным дорогам, обстреливая наугад все мало-мальски подозрительные, с их точки зрения, места, но глубоко в горы не заходили и точно не знали, где же партизаны.