Передел земли в пользу мелких собственников и связанное с ним упрочение традиционных форм крестьянского хозяйства оказали во многом определяющее влияние на темпы и специфику промышленного переворота во Франции XIX в. «Шедшая в этот период парцелляция земельной собственности в сочетании с сохранением традиционных общинных институтов вела к тому, что даже обнищавший крестьянин имел возможность не покидать деревню, обладая клочком земли и обращаясь к общинным угодьям и правам пользования. Это усиливало аграрное перенаселение, задерживало отлив бедноты в города и создавало в деревнях громадный резерв рабочей силы, остро нуждавшейся в дополнительном заработке. Тем самым продлевалась во времени относительная стойкость "доиндустриальных" (ремесленных и мануфактурных) форм промышленного производства, прибыльность которых обеспечивалась использованием дешевого труда деревенской бедноты, а не модернизацией с применением машин и новой технологии. Агротехническая перестройка также шла замедленно, черты традиционной системы ведения хозяйства обнаруживали большую живучесть...»[377] Данный вывод об относительно невысоком уровне агрикультуры в хозяйствах новых владельцев земли подтверждается статистическими сведениями, собранными французским аграрным историком Ж.К. Тутэном, которые свидетельствуют о резком падении урожайности большинства зерновых в послереволюционный период. Так, по сравнению с 1781-1790 гг. среднестатистическая урожайность зерновых в 1815-1824 гг. снизилась с 8 до 7,5, пшеницы – с 11,5 до 8,24, ржи – с 8 до 6,5, ячменя – с 11 до 6,4 центнера с гектара[378].
Одним из важнейших факторов, затруднявших проведение во Франции промышленной революции и аграрного переворота, стал "инвестиционный голод". Кризис промышленности и торговли, порожденный Французской революцией и войной, вызвал переориентацию владельцев капиталов на спекулятивные операции с недвижимостью, получившие широкий размах в результате массовой распродажи национальных имуществ. Как показал в ряде своих работ об экономических последствиях революции А.В. Ревякин, «важным признаком преобладания торгового капитала в начале XIX в. был заметный рост вложений буржуазии в недвижимую собственность в ущерб инвестициям. Такого рода непроизводительные вложения привлекали буржуазию не только своей "надежностью", что в условиях политической и военной нестабильности было немаловажным мотивом поведения, но и высоким общественным престижем, которым пользовались крупные землевладельцы. Стремясь приспособиться к общественным отношениям, в основе которых лежала собственность на землю как главное средство производства, торговый капитал проявлял свою неспособность к их коренному преобразованию»[379]. И хотя капитализм во Франции развивался, несмотря на все сложности и неблагоприятные обстоятельства, причинно-следственная связь этого процесса с революционными событиями конца XVIII в. выглядит сегодня уже не столь бесспорной, как это казалось сравнительно недавно. Значительное и всё более усугублявшееся на протяжении первой половины XIX в. экономическое отставание Франции от Англии, а во второй половине столетия и от Германии, заставляет серьезно задуматься над тем, происходило ли развитие французского капитализма "благодаря революции" или же "несмотря на нее".
|
|
|
|
Таким образом, как мы смогли убедиться, понятие "буржуазная революция" – ещё одна ключевая категория марксистской интерпретации событий во Франции конца XVIII в. – довольно слабо согласуется с результатами конкретных исторических исследований и выглядит скорее мифологемой, порождением идеологии, нежели результатом изучения исторических реалий.
Часть вторая
"ЧЕРНЫЕ ЛЕГЕНДЫ" ИСТОРИОГРАФИИ
Глава 1
"ОТРАВЛЕННЫЕ СТРЕЛЫПРОТИВ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ"
Раны от меча заживают, раны от языка остаются.
Японская пословица
Помимо непоколебимой приверженности к формационной схеме объяснения Французской революции, ещё одной характерной для советской историографии чертой было весьма подозрительное, а то и откровенно негативное отношение к любым попыткам критики "классической" интерпретации данного события. Долгое время подобный подход ассоциировался у отечественных историков, прежде всего, с консервативным направлением исторической науки. Резко нетерпимое отношение к нему советских исследователей было напрямую связано с их уверенностью в том, что за любыми расхождениями в оценке Революции скрываются идеологические разногласия, а те, в свою очередь, являются отражением классовой борьбы. "Начиная с Реставрации, – писал Н.М. Лукин, – и вплоть до наших дней не было, кажется, эпохи, когда классовая борьба не находила бы своего отражения в наиболее ярких работах по истории Великой революции, когда то или иное понимание этой революции не становилось бы орудием борьбы на идеологическом фронте"[380]. Соответственно, при такой постановке вопроса оппонент по научной полемике превращался в "классового врага", с которым надо не обсуждать дискуссионные проблемы, а бороться.
|
|
Эффективным средством этой борьбы стала своего рода "черная легенда" о консервативной историографии, получившая самое широкое распространение в среде советских специалистов по французской революции. Согласно этой "легенде", работы консервативных историков, в силу своей политической ангажированности, находятся за гранью науки и принадлежат скорее к жанру публицистики, нежели исторического исследования. Такой подход позволял вести "диалог" с оппонентами тоже в духе политического памфлета, не затрудняя себя анализом их аргументации.
В данном отношении весьма характерен пример оценки советскими исследователями научного наследия Ипполита Тэна, ведущего консервативного историка Франции конца XIX в. С 1917 по 1985 г. никто из них не удостоил его творчество даже статьей, тогда как во Франции за тот же период вышло более десятка монографий о нем[381]. Тем не менее, Тэна советские историки в своих работах о Революции упоминали достаточно часто, но, делая это, они словно соревновались, кто более хлестко "припечатает" его в чисто публицистическом стиле. Н.М. Лукин, например, называл Тэна "идолом французских реакционеров", а его сочинение (вслед за А. Оларом) – "злостной карикатурой на историю революции"[382]. Т.В. Милицина, автор соответствующего раздела в "каноническом" для советской историографии труде 1941 г., характеризовала книгу французского историка как "грубую карикатурную мазню" и "гнусный памфлет"[383]. Но, пожалуй, всех превзошел здесь А.З. Манфред, высказавшийся с присущей ему яркой образностью: "Крайне реакционное направление историографии, имевшее с 70-х годов [XIX в.] своим признанным главарём Ипполита Тэна, продолжало вести войну отравленными стрелами против Великой французской революции..."[384]
Крайне негативное отношение с ярко выраженным идеологическим подтекстом советские историки проявили и к оформившемуся в середине XX в. "ревизионистскому", или "критическому"[385] направлению западной историографии. Начавшаяся с конца 50-х годов в Англии и распространившаяся в 60-е годы на Францию, США и Германию "ревизия" фундаментальных постулатов "классического" видения Революции, характерного для историков либерального и социалистического толка, вызвала со стороны последних весьма негативную реакцию. Вспыхнувшая полемика имела ярко выраженную идеологическую окраску и велась в жестких тонах. Однако даже на этом фоне позиция советских историков, включившихся в дискуссию в середине 70-х годов, выделялась своей крайней нетерпимостью. Критику традиционного для марксистской историографии прочтения Французской революции они восприняли как посягательство на основы марксистского учения в целом, а за кулисами научного диспута увидели политический "заговор" против социалистического лагеря. "Стрелы, направленные против Французской революции XVIII в., целят дальше, – это стрелы и против Великой Октябрьской социалистической революции, могущественного Советского Союза, против мировой системы социализма, против рабочего и национально-освободительного движения, против всех демократических, прогрессивных сил, с которыми связано будущее человечества", – писал А.З. Манфред в журнале "Коммунист"[386], главном теоретическом органе ЦК КПСС, что подчеркивало идеологическую значимость сюжета.
Эта статья, последняя опубликованная при жизни историка, оказалась своего рода политическим завещанием признанного лидера советской историографии Французской революции. И действительно, появившиеся в конце 70-х – начале 80-х годов труды отечественных исследователей о "ревизионистской" историографии, если не по форме, то по духу своему полностью соответствовали подходам, намеченным Манфредом. При внешней академичности и несомненной информативной ценности этих работ, их авторы преследовали прежде всего идеологическую цель – доказать полную научную несостоятельность любой попытки пересмотра марксистской интерпретации Французской революции[387]. Эта задача существенно облегчалась тем, что в нашей стране сочинения историков-"ревизионистов" были не доступны для широкой научной общественности: ознакомиться с ними можно было, только получив доступ в спецхран.
Впрочем, "ревизионистам" в советской историографии ещё "повезло": их работы, по крайней мере, стали предметом специального анализа, пусть даже и в целях идеологического опровержения. О консервативных же историках в отечественной литературе до самого конца 80-х годов, как правило, продолжали писать языком политического памфлета. Дабы дать читателю более полное представление о существовавшей тогда в нашей науке ситуации рискну предложить его вниманию один из текстов того времени, посвященных данной проблеме, а именно – своё выступление на уже неоднократно упоминавшемся "круглом столе" 1988 г. За прошедшие годы многое изменилось в нашей науке, и сегодня этот текст уже выглядит в чём-то архаичным, однако я привожу его целиком, таким, каким он 16 лет назад вышел в малотиражном и давно уже ставшем библиографической редкостью сборнике материалов указанной дискуссии. Пусть читатель почувствует вкус той эпохи перемен, когда отечественные историки Французской революции находились на распутье: с одной стороны, они ещё и не помышляли о том, что когда-либо смогут выйти за пределы марксистской парадигмы, в лоне которой произошло их профессиональное становление, с другой – они уже остро ощущали невозможность дальнейшего развития науки в жестких идеологических рамках и всеми силами стремились эти рамки раздвинуть.