Развернутое обоснование данный тезис получил несколько позднее – во французской либеральной историографии эпохи Реставрации, став краеугольным камнем трактовок Французской революции, предложенных Ф. Минье и А. Тьером. Суть событий конца XVIII в. они видели в борьбе за власть между общественными "классами": "аристократией" ("привилегированными"), "буржуазией" ("средним сословием") и "народом". Так, Минье утверждал, что падение абсолютной монархии в 1789 г. было прямым следствием предшествующего возвышения "буржуазии": "Сила, богатство, просвещение, самостоятельность среднего сословия увеличивались со дня на день, и оно должно было побороть королевскую власть и ограничить ее"[305]. Этому "классу" Минье отводил ведущую роль в Революции с её начала и до 10 августа 1792 г. – дня, когда, по его словам, произошло "восстание народа против среднего сословия и конституционной монархии, подобно тому, как 14-ое июля было днем восстания среднего сословия против привилегированных классов и абсолютизма короны"[306].
Именно после трудов историков эпохи Реставрации, отмечал известный французский исследователь А. Собуль, тезис о том, что революция была "завершением долгой экономической и общественной эволюции, которая и привела буржуазию к власти и к экономическому господству", стал неотъемлемой чертой "классической" (то есть либеральной и социалистической) интерпретации революционных событий: "Со времен Реставрации историки либеральной школы, даже если они нисколько не интересовались экономическими истоками общественного развития, энергично подчеркивали одну из главных особенностей нашей национальной истории: появление, рост и конечную победу буржуазии: занимая промежуточное место между народом и аристократией, буржуазия постепенно создала кадры и выработала идеи нового общества, освящением которого стал 1789 год"[307].
Для марксистской историографии, которая в XX в. начала играть весьма заметную роль внутри "классического" направления, данный постулат имел крайне важное идеологическое значение. Как известно, сочинения французских либеральных историков эпохи Реставрации о противоборстве буржуазии и дворянства явились тем источником, откуда основоположники марксизма, по их собственному признанию, почерпнули идею классовой борьбы, ставшую одной из фундаментальных основ их учения. Придав ей значение универсального социологического закона, К. Маркс и Ф. Энгельс объявили революции "движущей силой" истории в целом. Сама же история в их учении представала чередой социально-экономических формаций, сменявших друг друга в ходе революционных потрясений. Во Французской революции XVIII в. классики марксизма видели наиболее яркий пример "буржуазной революции", приведшей к смене феодального строя капиталистическим, «Франция, – писал Энгельс в предисловии к немецкому изданию 1885 г. "Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта", – разгромила во время великой революции феодализм и основала чистое господство буржуазии с такой классической ясностью, как ни одна другая европейская страна»[308]. Согласно теоретикам марксизма, во Французской революции XVIII в. именно "буржуазия была тем классом, который действительно стоял во главе движения"[309].
В советский период, когда марксизм был императивно предписан отечественной историографии в качестве единственно возможной методологии, положения о "буржуазном характере" Французской революции и о ведущей роли в ней буржуазии, изначально лежавшие в основе ряда ключевых положений марксистской теории, воспринимались советскими исследователями как непреложные постулаты.
Тесная связь подобной трактовки Революции с марксистско-ленинской идеологией долгое время не позволяла отечественным историкам принять многие из тех результатов, что были получены в ходе исследований, проводившихся по данной проблематике за рубежом с середины 50-х годов. Предпринятая тогда в Западной Европе и Америке ревизия концептуальных основ "классического" видения Французской революции послужила мощным стимулом для активизации соответствующих научных изысканий историками всех направлений. Большинство же представителей советской историографии сначала просто игнорировало идущие на Западе дискуссии по этим проблемам, а с середины 70-х годов заняло весьма негативную позицию по отношению к предпринимавшимся зарубежными исследователями попыткам сделать основы марксистской интерпретации предметом научного обсуждения[310].
Смягчение, а затем и полное прекращение идеологического контроля за историческими исследованиями во второй половине 80-х годов открыло возможность для свободной дискуссии и на эту тему, о чем свидетельствуют выступления участников "круглого стола" 1988 г., и прежде всего А.В. Адо, Е.В. Киселевой и А.В. Ревякина. В том же и следующем году вышли по данной проблематике статьи А.В. Ревякина[311], а в 1989г. – коллективный труд под редакцией А.В. Адо "Буржуазия и Великая французская революция", состоявший из четырех очерков, авторы которых постарались учесть и использовать результаты соответствующих зарубежных работ последнего времени.
Однако на этом движение в данном направлении, увы, приостановилось. Отчасти снижение интереса отечественных исследователей к социально-экономической проблематике было связано с общим изменением приоритетов мировой историографии, отдававшей в конце XX в. предпочтение вопросам общественного сознания и развития культуры. Вместе с тем, эта общая для различных национальных школ историков тенденция была в нашем случае дополнена влиянием сложившейся у многих представителей среднего поколения российских историков Французской революции "аллергии" на марксистскую методологию, которая им в советские годы навязывалась в качестве единственно возможной. Их отход от марксизма имел своим побочным результатом резкое сокращение в постсоветский период числа исследований по социально-экономической тематике, некогда приоритетной для марксистской историографии. Показательно, что в 1990-е годы у нас в стране была опубликована всего лишь одна (!) статья по социально-экономической истории Французской революции[312].
Предпринятая в 2001 г. попытка оживить интерес к теме "Французская революция и буржуазия" проведением соответствующего "круглого стола"[313] сколько-нибудь заметного отклика в научном сообществе не получила и продолжения практически не имела. Но от того, что о проблеме перестали говорить, она отнюдь не исчезла. Более того, необходимость её изучения становится все более острой, поскольку год от года увеличивается разрыв между уровнем знаний о событиях во Франции конца XVIII в., достигнутым мировой историографией, и интерпретациями Французской революции в отечественной научно-популярной и учебной литературе, адресованной более или менее массовому читателю, – разрыв, на который обращали внимание ещё участники "круглого стола" 1988 г.[314] Природа не терпит пустоты, и пока профессиональные историки молчат, популяризаторы вынуждены тиражировать давно устаревшие клише: "Буржуазия возглавила революцию. Она боролась против феодально-абсолютистского строя и стремилась к полному его уничтожению"[315].
Для начала определимся с терминами. Кто был "буржуазией" во Франции XVIII в.? На первый взгляд, вопрос выглядит наивно, ведь речь идет об одном из основных понятий, уже не одно десятилетие употребляемых в отечественной научной литературе. Его дефиниции есть практически во всех словарях и энциклопедиях. Так, согласно "Большой советской энциклопедии", буржуазия – "господствующий класс капиталистического общества, обладающий собственностью на средства производства и существующий за счет эксплуатации наемного труда"[316]. А вот какое определение дает вышедший уже в постсоветский период "Иллюстрированный энциклопедический словарь": "общественный класс собственников капитала, получающих доходы в результате торговой, промышленной, кредитно-финансовой и другой предпринимательской деятельности"[317]. Как видим, в обоих случаях на первом месте – социально-экономическое содержание понятия. Подобная трактовка опирается на труды теоретиков марксизма, также вкладывавших в данную категорию прежде всего социально-экономическое содержание: "современная буржуазия сама является продуктом... ряда переворотов в способе производства и обмена"[318] и т.д. Именно капиталистическая, предпринимательская буржуазия, по мнению основоположников марксизма, и одержала верх во Французской революции XVIII в.: "Победа буржуазии означала тогда победу нового общественного строя, победу буржуазной собственности над феодальной,... конкуренции над цеховым строем" и т.д.[319]
Аналогичным образом трактовала буржуазию конца XVIII в. и советская историография. Характеризуя социальный состав населения предреволюционной Франции, авторы вышедшего в 1941 г. фундаментального коллективного исследования по истории Революции относили к верхушке буржуазии "крупных финансистов, откупщиков, крупных купцов-оптовиков, арматоров-работорговцев, промышленников, владевших копями, железозаводчиков", а к средней буржуазии – "купцов, владельцев небольших мануфактур и т.д."[320], то есть лиц, занятых предпринимательством в сфере производства, торговли или финансов. Точно так же описывали буржуазию Старого порядка отечественные авторы и других общих работ о Французской революции[321]. Да и сегодня эта точка зрения достаточно часто встречается в отечественной учебной и научно-популярной литературе. Так, авторы вышедшей в наши дни "Всемирной истории" под буржуазией, которая во Франции XVIII в. "возглавила революцию", понимают "промышленников и коммерсантов"[322]. О том же говорится в одном из весьма популярных постсоветских учебников для вузов: "Во второй половине XVIII в. против абсолютизма поднимается мощная волна оппозиции. Промышленники, которые уже не нуждались в опеке абсолютизма, были во главе этой оппозиции"[323].
Между тем, в свете дискуссий, прошедших в зарубежной историографии во второй половине XX в., подобное представление о буржуазии Старого порядка выглядит сегодня излишне упрощенным. Ещё почти полвека назад английский историк А. Коббен в нашумевшей лекции "Миф Французской революции" (1954) поставил под сомнение его обоснованность[324]. Развивая свои мысли в книге "Социальная интерпретация Французской революции", он подчеркивал, что марксистская историография, характеризуя социальную структуру Старого порядка, относит к "классу буржуазии" социальные группы, имевшие разное положение в обществе, разные интересы и по-разному смотревшие на перспективу преобразований. Объединение же их всех в одном понятии "буржуазия" лишь затушевывает эти реально существовавшие различия[325].
Более того, отмечал Коббен, та социальная группа, которая при Старом порядке собственно и называлась "буржуазией", в действительности не имела ничего общего с предпринимательскими слоями или, иными словами, с "буржуазией" в марксистском понимании: «Это были рантье и собственники, жившие "на дворянский манер", то есть ничем не занимаясь, в основном на доходы от собственности и проценты от государственных и частных займов. По своему богатству и образу жизни они принадлежали к дворянству среднего достатка и во многом разделили его судьбу – какой бы она ни была – во время Революции»[326].
В данной связи любопытно заметить, что в советской историографии не проводилось различия между термином "буржуазия" в том смысле, в котором его употребляли французы XVIII в., и марксистским понятием "буржуазии" как "класса". Например, А.З. Манфред, процитировав известную фразу Робеспьера: "Внутренние опасности исходят от буржуазии" и т.д., комментировал её следующим образом: "Робеспьер говорил об опасности, исходившей от буржуазии. Это значит, что он хорошо понимал, какой класс стоит за противниками монтаньяров"[327]. Подобное смешение понятий вело к искусственной модернизации представлений политика XVIII в., которому фактически приписывалась способность к классовому анализу в марксистских категориях.
Критика Коббеном марксистской концепции "буржуазной революции", как известно, положила начало продолжительным дебатам между сторонниками "классической" и "ревизионистской" интерпретаций французских событий конца XVIII в. Не станем задерживаться на перипетиях этой дискуссии: они подробно рассмотрены в специальной литературе[328]. Замечу лишь, что, несмотря на весьма негативное в целом отношение к начатой Коббеном "ревизии", представители западной "классической" историографии, как правило, соглашались с тем, что проблема с определением понятия "буржуазия" – одного из ключевых для данной проблематики – действительно существует. Вот как об этом, например, писал Ж. Лефевр: "Признаем также, что г-н Коббен прав, выделяя различные категории внутри буржуазии и сожалея, что роль движения идей преуменьшается до крайности. Я и сам утверждал, что прогрессивная часть буржуазии состояла не только из тех, кто, развивая производство, подрывал основу Старого порядка..."[329] Впрочем, даже признавая правоту Коббена в этом вопросе, Лефевр, как мы видим, попытался смягчить его вывод: на самом ведь деле английский историк говорил не о "различных категориях внутри буржуазии", а о различных "буржуазиях".
Предложенное Коббеном "дробление" прежде единого понятия "буржуазия" на несколько было неприемлемо для историков-марксистов по идеологическим соображениям. Собуль прямо расценивал это как посягательство на классовый подход, святая святых марксистской интерпретации: «...Слово "буржуазия" чаще всего употребляется во множественном числе даже французскими историками. Не таится ли здесь более или менее явное намерение отрицать социальную реальность или по крайней мере реальность существования классов?»[330] Однако и он отнюдь не возражал против того, чтобы само понятие было уточнено: "...Вспомним о спорах по поводу слова "буржуазия". История может двигаться вперед только при том условии, что она будет опираться на ясно разработанные направляющие концепции... Важно было бы договориться об этих необходимых концепциях и определениях, разумеется, могущих подвергаться изменениям и усовершенствованию"[331].
В отечественной историографии, пожалуй, впервые попытка исследовать состав буржуазии Старого порядка, идя от исторических реалий, а не от постулатов марксистской теории, была предпринята в упоминавшемся выше коллективном труде "Буржуазия и Великая французская революция" Е.М. Кожокиным. Проведя на основе широкого фактического материала, в том числе собранного за последние десятилетия зарубежными учеными, детальный анализ содержания этой социальной категории в XVIII в., он, однако, попытался соединить полученные результаты с традиционными для советской историографии представлениями о буржуазии как "капиталистическом классе". Вследствие этого искусственного сочетания образ буржуазии Старого порядка получился довольно аморфным: "образование многослойное, имевшее капиталистическое ядро и более или менее удаленные, но тяготевшие к нему по характеру доходов, по экономическим, политическим, культурным устремлениям социальные группы"[332].
Вместе с тем, Е.М. Кожокин подчеркнул, что социальный слой, определявшийся при Старом порядке как собственно "буржуазия", имел в действительности мало общего с капиталистическим предпринимательством. В XVIII в., указывал он, термином "буржуа" обозначали «ротюрье, не занимающегося какой-либо производительной деятельностью, человека, пользующегося определенным достатком, живущего "на благородный манер", на государственную или частную ренту»[333]. Причем со второй половины XVIII в. именно это значение слова было доминирующим. Впрочем, Кожокин отмечал, что существовало и другое, также применявшееся в XVIII в., более широкое и менее четкое значение термина "буржуазия" – верхний слой городских жителей, принадлежавших к третьему сословию и обладавших (в зависимости от местных нюансов) определенным юридическим статусом[334].
В зарубежной научной литературе также нет единой дефиниции этого понятия. Констатируя, что в XVIII в. оно употреблялось в разных смыслах, авторы выбирают какой-либо из них в зависимости от собственных предпочтений. Так, видный английский специалист по истории Старого порядка У. Дойл предлагает следующее, достаточно широкое определение: «Изначально слово "буржуа" означало просто жителя города, но, исходя из того, что буржуа, по определению, не занимались физическим трудом, они отличались этим от остального городского населения. Буржуазия, таким образом, состояла из имущих ротюрье, живших в основном в городах...»[335] При подобном подходе в категорию "буржуазии", действительно, попадает некоторая часть предпринимателей, например крупные торговцы – негоцианты. Однако и здесь понятие "буржуазия" имеет скорее культурно-правовое, нежели социально-экономическое значение, поскольку большинство соответствующих данному определению социальных групп (судейские, держатели должностей, рантье) не имело ничего общего с капиталистическим предпринимательством[336].
Близкой к этой точки зрения придерживаются и такие авторитетные французские исследователи, как П. Губер и Д. Рош. Рассмотрев разные определения понятия "буржуазия", существовавшие во Франции XVI-XVIII вв., они пришли к выводу, что, согласно наиболее распространенному из них, в него входила верхушка городского населения (bons citoyens), состоявшая в основном из лиц трех категорий: держателей должностей (officiers), торговцев (marchands) и получателей различного рода рент. Их всех объединял лишь одинаковый, "буржуазный", образ жизни, отличный от того, что вели, с одной стороны, дворяне, с другой – простолюдины. В остальном каждая из перечисленных категорий имела мало общего с другими, тоже входившими в состав "буржуазии". Они столь радикально отличались друг от друга и по источникам дохода, и по роли в общественно-политической жизни, и даже по своей социальной психологии, что авторы исследования сочли возможным назвать соответствующую главу "Буржуа и буржуазии", употребив понятие во множественном числе. Причем из всех этих "буржуазий" к капиталистическому предпринимательству имела прямое отношение лишь одна – торговцы[337].
Что касается предпринимательства, то новейшие исследования показывают: занимавшийся им экономически активный слой французского общества конца XVIII в. состоял не только из ротюрье, но и в значительной степени из представителей привилегированных сословий[338]. В своё время французские историки-марксисты предложили определять буржуазию по следующим признакам: 1) свободно распоряжается средствами производства; 2) применяет на основе свободного договора рабочую силу, располагающую только своей способностью к труду; 3) присваивает вследствие этого разницу между стоимостью произведенного товара и оплатой затраченного труда[339]. Однако, если приложить эти критерии к реально существовавшей социальной структуре Старого порядка, то окажется, что им в полной мере соответствуют такие дворяне, как Ле Камю де Лимар, основатель знаменитых медеплавилен Ромийи, или Игнас де Вандель, владелец ещё более знаменитого металлургического предприятия Крезо, но уж никак не те бездеятельные рантье, которые собственно и назывались "буржуазией". Таким образом, казавшееся некогда простым и самоочевидным понятие утрачивает в свете новейших исследований прежний смысл и определенность, распадаясь фактически на несколько других, одинаково именуемых, но почти не связанных между собой.
Итак, кого же во Франции конца XVIII в. можно считать "буржуазией"? Именовавшийся таким образом слой экономически пассивных рантье? Городскую верхушку третьего сословия в целом? Капиталистических предпринимателей, в число которых входили представители всех сословий, в том числе привилегированных? Или, действительно, точнее говорить не об одной, а о многих "буржуазиях"?[340]
Впрочем, какой бы ответ мы ни выбрали, сама по себе констатация того, что буржуазия была "разной", логически влечет за собой новый вопрос: Какая именно буржуазия совершила Революцию?
Коббен, пожалуй, первым поставивший эту проблему в подобном ракурсе, предложил проводить различие между буржуазией "растущей" (rising) и "приходящей в упадок" (falling). К первой он относил предпринимателей, занятых в торговой, промышленной и финансовой сферах, ко второй – оффисье и близких к ним по своим интересам лиц свободных профессий. При Старом порядке первая из этих двух социальных групп, по мнению английского историка, процветала благодаря происходившему в стране экономическому росту. Положение второй, напротив, ухудшалось из-за непрестанного падения цен на покупные должности и сокращения доходов их держателей. Соответственно, предприниматели не имели сколько-нибудь серьезных оснований желать ниспровержения Старого порядка, а потому и не играли в Революции столь заметной роли, как оффисье, которые собственно и возглавили движение против монархии. Именно держатели должностей и лица свободных профессий, то есть категории населения, далекие от капиталистического предпринимательства, и оказались, по словам Коббена, той "революционной буржуазией", что разрушила Старый порядок. И хотя Революция действительно освободила экономическую деятельность от многих существовавших ещё со времен средневековья ограничений, в этом она лишь продолжила политику, начатую ещё министрами-реформаторами при Старом порядке[341]. Свои размышления о том, какая буржуазия совершила Революцию, английский историк подкрепил ссылками на состав Учредительного собрания и Конвента, где торговцы, мануфактуристы и финансисты находились в явном меньшинстве (соответственно 13 и 9%), а большинство депутатов третьего сословия составляли оффисье (43 и 25%) и лица свободных профессий (30 и 44%)[342].
В дискуссии, вызванной выступлением Коббена, не раз отмечалось, что его концепция не свободна от некоторых упрощений и неточностей. Так, по мнению Дойла, исследовавшего динамику цен на продаваемые должности во Франции XVIII в., Коббен ошибался, говоря об устойчивой тенденции к снижению их рыночной стоимости. По утверждению Дойла, накануне Революции цены на большинство должностей, напротив, росли, что, по его мнению, не дает оснований расценивать оффисье как "приходящую в упадок буржуазию"[343].
Вместе с тем, многочисленные исследования, мощным стимулом для проведения которых стала указанная дискуссия, подтвердили, что поставленные Коббеном проблемы в целом актуальны и заслуживают самого пристального внимания. Не затрагивая всех аспектов этих дебатов, коснусь некоторых из них.
Наблюдение Коббена относительно существенных различий в экономических интересах и политических устремлениях разных "буржуазий" – в частности, предпринимателей, с одной стороны, и оффисье вместе с лицами свободных профессий ("буржуазии таланта", как их ещё иногда называют) – с другой – нашло подтверждение в целом ряде локальных исследований. Возьмем для примера такие большие, но столь непохожие друг на друга города, как Тулуза и Марсель.
Тулуза, где торговля и промышленность имели относительно слабое развитие, была известна, прежде всего, как один из ведущих административно-судебных центров. Расположенные там многочисленные суды обеспечивали городу важную роль в жизни страны и служили основным источником дохода для населения. Неудивительно, что именно судейские и, прежде всего, адвокаты парламента составляли наиболее влиятельную и богатую социальную категорию внутри третьего сословия[344]. Их образ жизни, существенно отличавшийся от того, который вело большинство коммерсантов, был близок к образу жизни дворян-землевладельцев. Свободные средства судейские также предпочитали вкладывать в приобретение земли[345]. Хотя социальная мобильность между группами, составлявшими верхушку третьего сословия, например между капиталистической и некапиталистической буржуазией, имела место, однако масштабы её были достаточно ограничены. Так, отцы 31,6% адвокатов тоже были адвокатами; 23,6 – юристами других специальностей (прокурорами, нотариусами и т.д.); 15,8 – буржуа-рантье и лишь 12% – коммерсантами[346]. В период "предреволюции" судейские в целом и адвокаты парламента в частности играли, как самая просвещенная и политически наиболее активная социальная группа, ведущую роль в организации парламентской оппозиции монархии. С началом же Революции и переходом Тулузского парламента в лагерь её противников лидерами "анти-аристократического" и антимонархического движения стали опять же не торговцы или мануфактуристы, а служащие судов низшей инстанции[347]. Ни о каком противоборстве предпринимательской буржуазии и дворян-землевладельцев не было и речи[348]. Даже такой авторитетный представитель "классической" историографии, как Ж. Годшо, признавал, что политическая борьба в Тулузе конца XVIII в. не вписывается в марксистские представления о "классовом конфликте"[349].
В Марселе, одном из ведущих центров морской торговли, между негоциантами и собственно "буржуазией", то есть верхним слоем городского населения, не связанным с коммерцией, при Старом порядке тоже существовали глубокие различия не только по источникам доходов, но и по культурному уровню и повседневному образу жизни[350]. С начала же Революции эти социальные группы повели между собой острую борьбу за влияние в городе. Как показал в своём исследовании британский историк У. Скотт, негоцианты, наиболее богатая и просвещенная часть населения, традиционно игравшая ведущую роль в жизни Марселя, связывали с созывом Генеральных штатов надежды на умеренные реформы по улучшению государственного управления. Однако, оказавшись в период избирательной кампании объектом резких нападок со стороны некапиталистической "буржуазии", они заняли оборонительную позицию, пытаясь сохранить своё руководящее положение. За подписание "патриотических" петиций негоцианты увольняли подчиненных, причем даже столь уважаемых, как капитаны морских судов; оказывали грубое давление на избирателей, наполняя собрания "буржуазии" своими людьми; а 19 августа 1789 г. даже тайно обратились к властям с просьбой ввести в Марсель королевские войска и предать суду "патриотических" лидеров. И всё же марсельским негоциантам не удалось сохранить принадлежавшую им ранее власть в городе: в феврале 1790 г. был избран новый, "буржуазный" муниципалитет[351].
Если даже французские предприниматели при Старом порядке и поддерживали идею тех или иных преобразований, при этом они были далеки от каких-либо революционных устремлений[352], французский историк Ж.П. Ирш пришел к подобному выводу в результате анализа такого массового источника, как прошения торговых палат и консульских судов, поданных в 1788 г. королю и в Королевский совет в связи с предстоявшим созывом Генеральных штатов, а также соответствующей официальной корреспонденции. Его исследование показало, что реальные чаяния предпринимателей не имели ничего общего с экономическим либерализмом, который проповедовали физиократы. Скорее наоборот. В физиократах – "людях системы" – коммерсанты видели своего злейшего врага и крайне негативно относились к выдвигавшимся философами Просвещения требованиям равенства перед законом и отмены привилегий. Не принимая идею единой и общей для всех свободы как отсутствия ограничений, деловая элита Франции стремилась к упрочению своих традиционных корпоративных свобод. "В конечном счете, – писал Ирш, – сами эти прошения были не чем иным, как требованием привилегий, подкреплявшимся ссылками на предыдущие привилегии. Надо ли нам удивляться тому, что для мышления, отвергавшего абстрактное единство закона, привилегия оставалась основной формой свободы?"[353]
Исследование Ирша продемонстрировало, что, вопреки широко распространенному в "классической" историографии мнению, капиталистические предприниматели не испытывали вражды к дворянам-землевладельцам[354]. Напротив, видя в земельной собственности наиболее надежный, а потому и наиболее притягательный объект инвестиций, владельцы торгового капитала рассматривали свой переход в статус землевладельца через аноблирование, либо иным путем, как оптимальную для себя перспективу. Вот почему, отмечает Ирш, "ничто не кажется более чуждым идеологии предпринимательской Франции, чем дух 4 августа"[355]. Даже если "капиталистическая буржуазия" и выиграла от Революции, заключает историк, сознательно действующим субъектом последней она явно не была.
Анализ социального состава депутатского корпуса Учредительного собрания и Конвента, предпринятый Коббеном, пробудил у исследователей повышенный интерес к этой теме. Хотя в целом его "ревизия" "классического" видения Революции, как уже отмечалось, вызвала весьма раздраженную реакцию историков-марксистов, даже оппоненты дали высокую оценку проведенному им анализу состава депутатского корпуса. "Прежде всего, – писал Ж. Лефевр, – воздадим должное г-ну Коббену за то усердие, с каким он составил перечень членов Учредительного собрания и Конвента по признаку их социального происхождения, подобно исследованиям такого рода, предпринимавшимся по инициативе Нэмира английскими историками в отношении палаты общин. Эти исследования можно было бы углубить, и французским ученым следует заняться ими"[356]. Слова Лефевра – своего рода "воспоминание о будущем". С 1939 по 1953 г. он и группа его сотрудников уже пытались составить биографический словарь депутатов Учредительного собрания, однако их проект так и не был завершен[357].