В силу ряда обстоятельств, заслуживающих специального освещения, в советской исторической науке на длительное время утвердился довольно односторонний подход к интерпретации истории Франции конца XVIII в. Французская революция и, особенно, якобинская диктатура рассматривались преимущественно с точки зрения их прогрессивной значимости. Любая же попытка критического осмысления отдельных негативных сторон революционного процесса неизменно встречала отпор. Естественно, при подобном взгляде на вещи имело место практически полное непринятие советскими авторами консервативной историографической Традиции. По праву считая себя продолжателями "классической" историографии революции[388], они унаследовали от своих предшественников – либеральных и демократических историков конца XVIII – начала XX в. – не только достоинства, но, к сожалению, и не вполне объективное отношение к сторонникам консервативного направления, доходящее нередко до отрицания вообще какой-либо научной значимости их работ.
Оправдан ли такой подход? Допустимо ли повторять практически без всякой коррекции суждения, высказанные в пылу полемики десятки лет назад, когда прием, оказываемый тому или иному сочинению о революции, определялся не столько его научно-познавательной ценностью, сколько его политической направленностью?
Легко понять чувства Т. Пейна, называвшего сочинение Бёрка "Размышления о революции во Франции"[389] "драматическим произведением", изобилующим инсинуациями и искажающим факты с целью оклеветать восставших французов[390]. Для демократа Пейна книга Бёрка была лишь политическим памфлетом, призванным воспрепятствовать распространению революционных идей в Англии. Но означает ли это, что и почти два столетия спустя можно ограничиться повторением его оценки, характеризуя работу Бёрка только как "яростные нападки" человека, охваченного "припадками слепой, безумной, судорожной ярости"[391]?
|
|
Когда А. Олар и Ж. Жорес вступили в спор с И. Тэном, они рассматривали его многотомный труд[392], прежде всего, как попытку поставить под сомнение политические ценности 1789 г., начертанные на знамени Третьей республики. Соответственно их отношение к Тэну определялось, в основном, острой политической борьбой тех лет, в которой либерал Олар и социалист Жорес были активно действовавшими лицами[393]. Однако, как справедливо заметил A.3. Манфред, "страсти, когда-то волновавшие и разделявшие участников и современников революционных событий, а позже их сторонников и противников, давным-давно перегорели и остыли, от них остался лишь пепел"[394]. Почему же в нашей специальной литературе работу Тэна до сих пор определяют "по Олару" – лишь как "злостную карикатуру на революцию"[395]?
Напряженностью политической ситуации объясняется также суровый прием, который встретили в 20-е годы историко-социологические изыскания О. Кошена[396]. Для Олара и А. Матьеза, чьи резко отрицательные рецензии обрекли эти труды на долгое забвение, консервативные взгляды Кошена были важнее новизны поставленных им проблем. Понять их нетрудно: правые тогда шли к власти под лозунгом отказа от традиций Великой французской революции[397], и острокритическое освещение революционной истории в условиях тех лет неизбежно принимало ярко выраженную политическую окраску. Но времена изменились[398]. Почему же и теперь суждения Олара и Матьеза преподносятся в качестве решающего аргумента "научной несостоятельности" работ Кошена[399]?
|
|
Должны ли мы безоговорочно принимать оценки, вынесенные десятки лет назад? Надо ли становиться на точку зрения историков прошлого, чей небеспристрастный подход к истории революции был обусловлен особенностями современной им политической ситуации? Надо ли по примеру "проякобинской" историографии XIX в. освещать факты с позиции одной из участвовавших в революции сторон?
Едва ли такой путь отвечает сути марксизма, призывающего рассматривать каждое явление диалектически, учитывая всю совокупность его внутренних и внешних связей и противоречий. Известно, например, сколь гибко и неоднозначно оценивали различные этапы революции К. Маркс и Ф. Энгельс[400]. Такой же диалектический подход необходим ныне и при оценке реального вклада различных исследователей в изучение революционных событий XVIII в. Надо отказаться от предвзятого отношения к работам консервативных авторов, чтобы суметь увидеть в их трудах не только отличную от марксистской идеологическую направленность, но и все то действительно позитивное, творческое усвоение которого позволило бы нашей исторической науке дальше продвинуться по пути постижения объективной истины. Основой для успешного развития исследований истории Французской революции должен стать синтез подлинно научных достижений всех течений мировой историографии, в том числе консервативного.
|
|
Предпосылки для этого есть, ибо частично такой синтез фактически уже осуществляется, хотя и в скрытой форме. Историки-марксисты разрабатывают немало проблем, впервые поставленных именно консервативными авторами, правда, об истоках подобных исследовательских направлений в этих случаях, как правило, не упоминают. Приведем несколько примеров.
Ученые-марксисты всегда проявляли повышенный интерес к социально-экономической сфере жизни французского общества накануне, во время и после революции XVIII в. Однако начало осмыслению экономической подоплеки революционных событий положили ещё их современники. Проблема экономической обусловленности и последствий революции для хозяйственного развития широко обсуждалась участниками дискуссии, развернувшейся в английской публицистике 90-х годов XVIII в. и оказавшей большое влияние на последующие изыскания профессиональных историков. Причем, в данное русло дискуссия была направлена Эдмундом Бёрком, одним из наиболее ярких представителей консервативной мысли нового времени, который уже тогда поставил важнейший теоретический, не разрешенный в полной мере и поныне, вопрос об экономической детерминированности и цене революции[401].
Другая важная проблема, неизменно находящаяся в центре внимания марксистской историографии, – проблема классовой борьбы. Мы знаем, что ещё до Маркса её активно разрабатывали либеральные историки эпохи Реставрации, чьи труды позднее получили самую высокую оценку классиков марксизма. Одним из непосредственных предшественников Тьерри и Гизо, Минье и Тьера на этом поприще был опять же Э. Бёрк. Он ранее многих других указал на конфликт "денежного" и "земельного интересов" как на объективный фактор, ставший при определенных субъективных условиях предпосылкой революционного переворота во Франции.
Бёрк также был одним из первых, кто увидел и подверг критике противоречия нового социального строя, возможности для развития которого открыла революция.
В XIX в. историков интересовала в основном политическая сторона революционных событий. Героями большинства монографий выступали Мирабо и Лафайет, Бриссо и Дантон, Сен-Жюст и Робеспьер, а также другие видные деятели революции. Крестьянство и плебс появлялись в этих работах эпизодически, народные движения были там лишь фоном, на котором происходило действие, разыгрываемое немногими выдающимися актерами. Кто же из авторов вывел массы на авансцену? Обратимся к свидетельству столь признанного авторитета в этой области историографии, как П.А. Кропоткин: «У Тэна (курсив мой – А.Ч.) история революции является в совершенно ином виде, чем у других историков. Люди, на которых сосредоточивалось внимание прежних историков, у него исчезают. Его книга написана не для возвеличивания Робеспьера, как "История" Луи Блана, не для оправдания Дантона, как художественная история Мишле, – в ней видно, как народ делал революцию». И далее: "После Тэна формальная история революции уже невозможна. Будущая история революции должна быть историей народного движения за этот период"[402]. А вот мнение А. Собуля: "Не следует забывать, что Тэн указал направление поисков, которые не могли не принести плодов. Он пролил свет на социальный характер движения секций и показал, чем оно угрожало буржуазии"[403].
Тэн не только привлек внимание специалистов к народным выступлениям конца XVIII в., он также поставил задачу исследования социальной психологии и массового сознания революционной эпохи. В последнее время зарубежные историки-марксисты немало сделали для разработки этой темы[404], однако надо подчеркнуть, что именно Тэн первым широко использовал так называемый психологический метод при изучении событий революции. По словам Ж. Лефевра, благодаря Тэну, "коллективная психология стала для историка необходимым инструментом исследования"[405].
Ряд любопытных мыслей об отдельных аспектах революционного сознания высказал и О. Кошен. В частности, его привлекала проблема соотношения утопических представлений робеспьеристов об идеальных путях развития общества и реальной социально-политической ситуации во Франции конца XVIII в. С попыткой насильственного воплощения этой утопии в жизнь Кошен связывал некоторые особенности развития революционного процесса в период якобинской диктатуры[406]. Позднее, в конце 20-х годов в том же направлении вели чрезвычайно интересные изыскания советские историки Ц. Фридлянд и Я.В. Старосельский[407], но к сожалению, им не удалось завершить свои поиски, так как в 30-е годы оба были незаконно репрессированы.
Из-за недостатка времени мы не можем подробно остановиться на исследованиях современных консервативных историков революции. В нашей специальной литературе о них, особенно о представителях "ревизионистского" направления[408], написано уже довольно много, причем в ряде статей намечен гораздо более объективный подход к освещению данного течения историографии[409], чем это делаюсь ранее по отношению к их предшественникам.
Впрочем, и уже сказанное дает достаточные основания признать: марксистская наука должна использовать положительный опыт, накопленный консервативной историографией. Разумеется, прежде его надо изучить, а потому нужны самые широкие и объективные исследования в этой области[410]. Естественно, они вовсе не предполагают отказа от критики работ консервативных авторов, но содержание этой критики должно стать совершенно иным, чем прежде. До сих пор она нередко сводилась к констатации консервативного характера воззрений того или иного историка, что, как правило, оказывалось достаточным для признания его построений ненаучными. Установление действительной принадлежности исследователя, далеко не всегда им самим признаваемой, к определенной историографической традиции, бесспорно, необходимый этап научной критики. Необходимый, но не последний. Решающим фактором при оценке исторических трудов должна быть их познавательная значимость, а не идеологические установки автора. Если же консервативное мировоззрение исследователя обусловило в каком-либо конкретном случае тенденциозное, искаженное изображение действительности, критик обязан показать, что выводы данного историка неудовлетворительны именно в силу недостаточной научности, а отнюдь не потому, что тот, кто их сделал, имеет взгляды, отличные от его собственных.
Только так можно обеспечить марксистским исследованиям развитие на основе синтеза научных достижений всех без исключения направлений мировой историографии.
В ходе дискуссии того же "круглого стола" вопрос о необходимости пересмотреть отношение к историкам консервативного и "ревизионистского" направлений и перейти от "опровержения ради опровержения" к изучению их работ был поднят и в выступлениях ряда других участников (А.В. Адо, Л.А. Пименовой, В.В. Согрина, А.М. Салмина)[411].
Впрочем, тенденция трактовки научных оппонентов как идеологических противников была тогда все ещё сильна, хотя и она претерпевала определенные изменения. В данной связи весьма показательна программная статья академика А.Л. Нарочницкого, вышедшая накануне 200-летия Французской революции. Автор статьи курировал в Академии наук программу мероприятий, приуроченных к этому юбилею, и его выступление на страницах журнала "Новая и новейшая история" носило откровенно установочный характер: маститый академик обозначал для нового поколения отечественных историков Французской революции те направления, по которым они должны вести свои исследования[412]. Среди прочего прозвучал и призыв подвергнуть критическому анализу работы О. Кошена:
«Почти неизвестным для советских ученых является консервативный историк первой четверти XX в., неоднократно уже упоминавшийся О. Кошен. Его книги об упрочении в 1793-1794 гг. неких "обществ мысли", фанатически добивавшихся осуществления чисто абстрактных идей Руссо о равенстве и общей воле, стали евангелием историков ревизионистской школы, прежде всего Ф. Фюре. Труд Кошена пронизан отвращением к якобинизму и натянутыми искусственными концепциями. Представляется целесообразным подвергнуть анализу взгляды Кошена, первым выступлением которого была защита И. Тэна от критики его А. Оларом... Всегда лучше иметь дело с оригиналом, а не его копией: критика Кошена будет более плодотворна, чем разбор повторения его мыслей историками-"ревизионистами"»[413].
Похоже, сам А.Л. Нарочницкий был не слишком хорошо знаком с творчеством Кошена: в книгах последнего речь шла о распространении "обществ мысли" в дореволюционный период, а не в 1793-1794 гг., когда на смену им пришли революционные клубы. Да и определение погибшего в 1916 г. Кошена как "историка первой четверти XX в." выглядело не очень точным. Иными словами, этот французский исследователь был тогда "почти неизвестен" не только советским ученым в целом, но и самому автору статьи. Впрочем, это не помешало последнему дать четкую установку на "изобличительную" трактовку идей Кошена, априорно охарактеризованных как "натянутые искусственные концепции". Тем не менее статья отражает и явный прогресс даже в этом "обличительном" подходе: для "опровержения" консервативного историка она призывает хотя бы изучить его работы, без чего раньше вполне обходились.
Однако дальнейший ход событий в стране и произошедшие в исторической науке перемены очень скоро обесценили любые идеологические установки, в том числе касавшиеся консервативной и "ревизионистской" историографии. За минувшие с тех пор годы вышел в свет ряд монографий, где были подробно проанализированы некоторые ключевые аспекты "ревизионистского" и консервативного прочтений Французской революции[414]. Отдельные работы видных представителей консервативной историографии[415] и современного "критического" направления[416] переведены на русский язык. Все это создало благоприятные условия для расширения методологического диапазона отечественных исследований революции.
И всё же, на мой взгляд, сделаны пока лишь первые шаги по освоению современной российской историографией научных достижений консервативного направления исследований Французской революции. О том, сколь полезным порою бывает подобное вливание свежей крови, можно судить по опыту французской историографии, В качестве наглядного примера мы сравним, как развивались во Франции исследования по двум идеологически острым проблемам революционной истории: а именно – изучение роли, сыгранной в Революции масонами и янсенистами. Темы эти во многом схожи: споры по обеим идут уже более двухсот лет в рамках непрекращающейся дискуссии об истоках Революции. С обеими связаны и свои "черные легенды" – о "заговоре" соответственно масонов или янсенистов против Церкви и Монархии. Однако историография каждой из указанных проблем имеет и свои существенные особенности: если в исследовании масонской тематики важную, а в чем-то и определяющую роль сыграли наработки именно консервативных авторов, в частности историко-социологические идеи О. Кошена, то историки янсенизма, напротив, игнорируют предложенные им подходы. Судить о результатах читатель сможет сам, ознакомившись с двумя последующими главами.
Глава 2
МАСОНЫИ РЕВОЛЮЦИЯ:
ОТ "ЗАГОВОРА" К "НОВОЙ СОЦИАБЕЛЬНОСТИ"
Человек, который хочет передвинуть гору, начинает с того, что переносит мелкие камни.
Китайская пословица
Четыре сентябрьских дня 1996 г. потрясли Францию. Визит папы Иоанна Павла II в связи с 1500-летним юбилеем принятия Хлодвигом христианства – далекое, казалось бы, от политики событие – вызвал бурный всплеск противоположных страстей. В Шампани, Эльзасе, Бретани и Вандее бронированный "папамобиль" встречали сотни тысяч ликующих прихожан под белыми знаменами, на которых золотились королевские лилии Бурбонов и кроваво алело Священное сердце Иисуса – символ вандейского восстания времен Французской революции XVIII в. Зато в Париже все четыре дня бушевали митинги, на которых объединившиеся по такому случаю коммунисты, троцкисты, анархисты, феминистки, союзы сексуальных меньшинств, а также всевозможные общественно-политические объединения крайне левого толка гневно протестовали против посещения страны римским первосвященником. Здесь также широко использовалась символика 200-летней давности, но уже революционная. Поводом для проведения антипапского митинга стала и очередная годовщина сражения при Вальми – первой победы республиканской армии в 1792 г. Толпа, собравшаяся на бывшем поле боя под многоцветьем красных, черных, золотистых и прочих флагов, представляла собой пестрое причудливое зрелище. Проталкиваясь сквозь нее, корреспондент французского телевидения задавал присутствующим один и тот же вопрос: "Вы здесь потому, что вы против Папы?" – "Да!" – отвечали суровые профсоюзные вожаки с обветренными на бесчисленных митингах лицами. "Да!" – кивали юные особи неопределенного пола, усыпанные пирсингом и татуировками. "Да!" – бодро подтверждали старички-"якобинцы", похожие в своих красных колпаках на диснеевских гномов. И только масоны, стоявшие особняком под золотистыми знаменами в золотистых же фартуках "вольных каменщиков", уклончиво ответили: "Да нет, мы вообще не против кого бы то ни было. Мы просто за светское государство!" Что ж, масонам действительно приходится тщательно взвешивать слова, говоря о своём отношении к церкви, ведь уже два столетия над ними тяготеет обвинение в заговоре против христианской религии, ради уничтожения которой они, якобы, и совершили Французскую революцию.
Впервые оно прозвучало ещё в 1791 г. – в самом начале революционных событий, когда аббат Ж.-Ф. Лефранк в пространном сочинении под интригующим названием "Завеса, приподнимаемая для любопытствующих, или Тайна Революции, раскрытая при помощи франкмасонства" сообщил читателям, что происходящее в их стране – это результат коварных происков тайного Ордена вольных каменщиков[417]. Вероятно, само по себе подобное "разоблачение" едва ли выглядело сенсационным: публика за время Революции успела привыкнуть к тому, что политические "партии" с необыкновенной легкостью бросали друг другу самые невероятные обвинения, пренебрегая при этом какими бы то ни было доказательствами. Но в отличие от подавляющего большинства памфлетистов, аббат Лефранк попытался дать своей версии солидное историческое обоснование. Помещенный им в начале книги список использованной литературы включал 22 наименования, в число которых входили наиболее известные в XVIII в. произведения о масонстве, написанные как самими членами Ордена, так и их противниками. Опираясь на содержавшиеся там сведения, Лефранк представил краткий очерк истории масонства, доказывая, что Французская революция – прямое следствие целенаправленной деятельности этой организации на протяжении нескольких веков: "Летописи французского государства донесут до потомства сведения о беспримерных усилиях, предпринимавшихся масонами повсюду, дабы побудить жителей Франции присоединиться к ним, дабы уничтожить всё напоминающее о старом порядке и заменить его тем порядком, который принят в их обществах и который, как они утверждают, имеет целью вернуть людей к изначальной свободе и равенству, для коих и рождается человек"[418]. Но сам не будучи "вольным каменщиком" (что он особо подчеркнул[419]) и, не имея доступа к документам лож, Лефранк не смог отделить реальные факты истории Ордена от бесчисленных домыслов, коими изобиловала тогда литература о масонстве, что делает познавательную ценность его исторического экскурса более чем относительной.
Однако нас интересуют прежде всего доводы Лефранка в пользу существования масонского "заговора" как причины Французской революции. Соответствующая аргументация действительно составляла основное содержание его труда, правда, выглядела она излишне абстрактной, а потому недостаточно убедительной. Практически не ссылаясь ни на какие конкретные имена и факты, автор ограничился констатацией внешнего сходства некоторых принципов масонской философии и обрядности со словами и делами Учредительного собрания. Например, по его мнению, Собрание отменило титулы и привилегии исключительно из подражания порядку, установленному в масонских ложах, где "братьям" запрещено было носить какие-либо отличия, указывавшие на их социальный статус[420]. Процедура работы Учредительного собрания, отмечал Лефранк, также весьма напоминает ту, что принята на заседаниях лож: "та же манера просить слова, требовать отставки, выступать с трибуны, подавать протесты, поддерживать порядок" – вот почему депутаты от дворянства и третьего сословия, среди которых много масонов, освоились с ней столь легко, тогда как духовенству, гораздо меньше подверженному влиянию Ордена, потребовалось намного больше времени, чтобы привыкнуть к ней[421].
Хотя подобные наблюдения Лефранка и отражали некоторые реальные черты политической жизни того времени, всё же этого было мало для доказательства не только "заговора", но даже сколько-нибудь значительного влияния "вольных каменщиков" на развитие Революции. Утверждая, что члены Ордена играли ведущую роль в Учредительном собрании, аббат, однако, смог назвать всего лишь одно имя депутата-масона – "герцога Ор..."[422], чего, конечно же, было не достаточно для столь далеко идущих заключений. Впрочем, если герцог Орлеанский действительно стоял тогда во главе так называемого Великого Востока[423], то принадлежность к Ордену второго из двух названных Лефранком персонажей – маркиза М.Ж.А. Кондорсе, которому приписывалось авторство "масонского кодекса" и роль тайного дирижера политических клубов радикальной направленности[424], была весьма сомнительна и, несмотря на многочисленные усилия историков, не доказана до сих пор[425]. Таким образом, при появлении на свет концепция масонского "заговора" выглядела довольно неубедительно и строилась скорее на интуитивных догадках и смутных подозрениях, нежели на реальных фактах.
Год спустя аббат Лефранк опубликовал новое, ещё более обширное сочинение, где попытался исправить недостатки предыдущего[426]. На сей раз, для обоснования своей гипотезы он использовал иную систему аргументации, сделав акцент не на принципах, а на персоналиях. Доказательством наличия "заговора" он считал то, что Революцией руководят масоны. Главными их вдохновителями он объявлял всё того же Кондорсе и астронома Ж.Ж. Лаланда: "Если масонские ложи являются сегодня рассадником всех антирелигиозных идей, которыми только заражена Франция, то винить в этом надо именно указанных философов, поскольку они разработали существующий в ложах порядок и продолжают руководить их деятельностью"[427]. И хотя масонство первого из них, как уже отмечалось, вызывает большие сомнения, зато в отношении второго Лефранк был весьма недалек от истины. Лаланд накануне Революции действительно принадлежал к верхушке масонской иерархии. Правда, в самой Революции он заметного участия не принимал.
Роль масонских пропагандистов Лефранк отводил Н. Бонвилю, К. Фоше и Вольнею: "их можно рассматривать как главных ораторов братства, уполномоченных публично проповедовать доктрину, которую масоны до сих пор изучали тайком"[428]. В этом утверждении Лефранка также имелось определенное рациональное зерно, Бонвиль и Фоше, издатели газеты Bouche de fer ("Железные уста"), действительно вступили в Орден вольных каменщиков ещё до Революции[429]. В 1790 г. они организовали в Париже по образу и подобию масонской ложи знаменитый Социальный кружок[430]. Кроме того, Бонвиль был автором ряда сочинений, в которых пытался связать философию масонства с антиклерикальными и революционными идеями[431].
Среди наиболее активных практиков Революции из числа "клубистов и франкмасонов" Лефранк особо выделял радикальных депутатов Законодательного собрания А.М. Инара, К. Базира, Ж.-П. Бриссо, а также бывших депутатов Учредительного собрания – А. Грегуара и "Робертспьера" (М. Робеспьера)[432]. Здесь процент "попадания" у него также оказался достаточно высок: первые трое из названных лиц действительно состояли в Ордене; принадлежность Грегуара к масонам считалась современниками, а позднее некоторыми историками бесспорной (правда, документально её доказать так и не удалось[433]); и лишь Робеспьера аббат причислил к "вольным каменщикам" без достаточных на то оснований.
Но хотя Лефранку и удалось во втором сочинении конкретизировать и расширить свою аргументацию, её всё же явно не хватало, чтобы доказать существование "заговора". Тем не менее, надо отдать должное этому автору за то, что именно он первым поставил вопрос о роли "вольных каменщиков" во Французской революции, обратив внимание на принадлежность к Ордену ряда видных её деятелей и на сходство некоторых принципов и организационных процедур масонства с теми, что нашли применение в революционной практике. Возможно, продолжая изыскания, аббат Лефранк сумел бы сделать свою версию более правдоподобной и добиться для неё более широкого признания, но 2 сентября 1792 г. он погиб во время массовой резни заключенных в парижских тюрьмах[434]. Ныне его имя известно лишь узкому кругу специалистов-историков. Всемирная же слава "разоблачителя" масонского "заговора" досталась другому французскому аббату – Огюстену Баррюэлю.
Бывший иезуит, аббат Баррюэль ещё при Старом порядке был известен как один из наиболее активных критиков философии Просвещения. После начала Революции он эмигрировал в Англию, где в 1797-1798 гг. опубликовал четыре тома "Мемуаров по истории якобинизма", доказывая, что причиной Французской революции стал "тройной заговор", имевший целью уничтожение алтаря, трона и, в конце концов, всего гражданского общества[435]. К первой из трех групп "заговорщиков" автор относил противников христианской религии, каковыми считал всех философов-просветителей, ко второй – масонов. Третьей же, по его мнению, стали "софисты анархии" – баварские иллюминаты. Незадолго до начала Французской революции власти Баварии раскрыли и разгромили это тайное сообщество, замышлявшее насильственно ниспровергнуть существующий строй. Иллюминатов Баррюэль признавал наиболее опасной из трех "сект", утверждая, что они оказали решающее влияние на французских масонов, подтолкнув тех к революции.
Структура книги полностью соответствовала этой концептуальной схеме: первый том был посвящен общественно-литературной деятельности философов-просветителей на протяжении всего XVIII в., второй – масонству, третий – иллюминатам, четвертый – событиям Французской революции, в которой, по словам автора книги, все три группы "заговорщиков" выступили под именем "якобинцев". В подтверждение тезиса о "заговоре" Баррюэль использовал обе системы аргументации, предложенные ранее Лефранком[436]. Прежде всего, он обратил внимание на сходство идей просветителей, масонов и иллюминатов с принципами революционного законодательства. Вот как он оценивал, например, Декларацию прав человека и гражданина 1789 г.: "Согласно первому закону, принятому этими законодателями, провозглашалось, что все люди равны и свободны; что всей полнотой суверенитета обладает нация; что закон есть не что иное, как выражение общей воли. Ещё за полвека до них то же самое заявляли в своих учениях Монтескье, д'Аржансон, Жан-Жак (Руссо – А.Ч.) и Вольтер. Точно так же все софисты в своих лицеях, все адепты франкмасонства в своих ложах, все иллюминаты в своих притонах сделали подобные принципы гордыни и мятежа основой своих тайных замыслов. Таким образом, все эти разрушительные идеи лишь перекочевали из их школ и обществ, открытых и тайных, на первую страницу революционного свода законов"[437]. Кроме того, Баррюэль, ссылаясь на различные источники, называл имена многих видных деятелей Революции, имевших масонское прошлое. И то, и другое, по мнению автора "Мемуаров", служило бесспорным доказательством существования "заговора".
Свою концепцию Баррюэль построил на широком круге источников, благодаря чему она, по крайней мере в первом приближении, выглядела достаточно убедительной. "Мемуары" вызвали большой международный резонанс, были переведены практически на все европейские языки и некоторое время даже оказывали решающее влияние на восприятие Французской революции общественным мнением других стран[438]. В дальнейшем изложенная Баррюэлем теория масонского "заговора" была принята на вооружение консервативной общественной мыслью Франции и, как отмечает современный историк, "на протяжении всего XIX и даже ещё в XX в. продолжала вдохновлять ведущих идеологов контрреволюции от Бональда и Вейо до Шарля Морраса"[439].