После Национальной галереи и Трафальгарской площади я двинулся без особых на то причин в «Зетланд‑Армз», и Амариллис оказалась там. При виде меня она улыбнулась, подняла руки – мол, сдаюсь, что уж с тобой поделаешь, и поманила меня к своему столику.
– Извини, – сказал я. – Я тебя не нарочно нашел.
– А если бы и нарочно – все равно, ничего страшного. Раз уж случилось, значит, так тому и быть.
– Чем‑то все это похоже на бутылку Клейна номер пятнадцать.
– Это которая?
Я достал свое сокровище из рюкзака и протянул Амариллис:
– На, подержи.
Эта бутылка уже стала для меня фетишем: казалось, в ней таятся мистические узы, соединяющие меня с Амариллис.
– Лучше не надо, – отказалась она, отводя глаза. Наши мысли и недомолвки скользили среди этих разноцветных огоньков и светильников, теней и клубов дыма, музыки и голосов, как в лабиринте, то приближаясь, то отдаляясь от центра, наматывая петлю за петлей между виски, крепким, как тис, и горьким, как остролист, пивом.
– Чего ты боишься? – спросил я.
– Всего.
Она смотрела куда‑то вдаль, задумчиво водя большим и средним пальцами вверх‑вниз по стакану.
– Почему ты не смотришь мне в глаза?
– Потому что я всего боюсь. Жаль, что Квини сегодня нет.
– А что так?
– Она мне помогала верить в этот мир.
Из‑за соседнего столика к нам наклонился молодой человек в рубашке в синюю полоску, с белым воротничком и при галстуке, демонстрирующем преуспеяние.
– Извините, что подслушивал, но вы часом не о той старой бультерьерше говорите, что бывала здесь с Фредом Скоггинсом?
– По всей вероятности, – кивнул я.
– Они больше не придут. Собака издохла, а Скоггинс сунул голову в петлю и отпихнул табурет.
Амариллис залилась слезами.
– Прошу прощения, – извинился наш осведомитель. – Вы что, были друзьями?
– Да, – сказал я. – Спасибо за живописный отчет.
– Прошу прощения, – повторил он. – Оставлю вас наедине. – И перебрался за дальний столик.
Амариллис выкопала из сумки скомканный платок и высморкалась.
– На самом деле он не был нам другом, – заметила она.
– По сравнению с этим типом – был. Знаешь, можно ведь прекрасно прожить и не веря в этот мир. Только смотри в оба, когда переходишь дорогу, ну и все такое прочее.
– Ах, как замечательно! – хмыкнула она. – Спасибо огромное, это решает все мои проблемы. До чего же приятно слушать, как ты городишь всякую чушь.
– Кстати, о проблемах, – начал я. – Понятно, что мотель «Сосны» был не люкс, но, когда ты пришла из‑под дождя, мы, кажется, неплохо поладили. А потом ты увидела картину, вскочила и была такова.
– Живот прихватило, – пожала плечами Амариллис. – Я и до того неважно себя чувствовала, а в студии все эти запахи, понимаешь…
– Понимаю. Бывает такое от запахов.
– Я думала, на подрамнике будет мой портрет. Что с ним?
– Давай‑ка я сначала принесу тебе добавки. Да и себе возьму.
Нелегкое это дело – прокручивать в голове предстоящую исповедь. Так что несколько минут передышки, пока бармен наполнял стаканы, пришлись очень кстати.
Я вернулся за столик и поднял стакан.
– За тебя? – спросил я.
– За друзей, которых с нами нет, – сказала Амариллис. Мы сдвинули стаканы, и наши взгляды тоже встретились. – Так что там с картиной? – напомнила она.
– Понимаешь, странное дело… Твой портрет, кажется, превратился в то, что ты увидела на подрамнике.
– Как это «превратился»?
– Ну, я, понятное дело, сам его написал, но как это произошло – ума не приложу. Я не был ни пьян, ни под кайфом, но, видно, ни в чем не отдавал себе отчета.
Объяснение не из лучших, но спорить она не стала.
– Ты хорошо знал Ленор?
– Более‑менее. А ты?
– И я. Но, по‑моему, Ленор никто не знал настолько хорошо, чтобы дать ей то, что ей было нужно.
– И что бы это могло быть? Есть гипотезы?
Амариллис покачала головой. Мы взглянули друг на друга и опустили глаза, выпили и отодвинулись бочком от этой скользкой темы.
Амариллис посмотрела на часы.
– Я иду в театр «Ангелочек» на «Спящую красавицу», – сообщила она. – Взяла два билета – на всякий случай. Хочешь со мной?
– Конечно. Спектакль, кажется, в нашем духе.
– Занятная сказка, – улыбнулась Амариллис. – Я о ней столько думала… Пыталась представить, что же видела принцесса во сне все эти годы. Может, ей снилось, что она и дальше живет как ни в чем не бывало? А ведь даже мухи в том замке погрузились в сон, и высоченная терновая изгородь разрослась и отгородила его от всего мира. В детстве я так и не посмотрела ни одного спектакля по этой сказке. Хочу наверстать.
Мы допили и двинулись на «Саут‑Кенсингтон». Поезд Пиккадилли‑лайн громыхал и бубнил себе под нос, пока в Найтсбридже не вошла тоненькая девушка с длинными темными волосами и аккордеоном. Она была в джинсах и футболке с надписью: «О Галуппи, Балътазаро…»
– Что скажешь? – спросил я Амариллис.
– Думаю, она ждет, пока появится кто‑то подходящий и закончит цитату. Как по‑твоему, что она сыграет?
– Скарлатти, наверно. А может, Солера.[106]
Вагон был почти пустой; девушка уселась на свободное место между дверьми, расчехлила инструмент, раскрыла рот и запела что‑то из «Plaisirs d'amour», [107] аккомпанируя себе на аккордеоне. Тени и огни фонарей мелькали в ее кисло‑сладком голосе. Все в вагоне умолкли и стали слушать. Мы огляделись – не появится ли сборщик денег, но никого больше не было. Девушка допела, проиграла последний куплет еще раз без слов, закрыла инструмент, улыбнулась и сошла на «Гайд‑Парк‑Корнер».
35. Лесной дух [108]
Театр «Ангелочек» рассчитан на сотню зрителей, и свободных мест оставалось раз‑два и обчелся. Зал заполняли чистенькие, аккуратненькие дети при нескольких взрослых, очевидно, сопровождавших и своих, и чужих отпрысков за компанию. Представление еще не началось, но сцена была на виду: король и королева восседали в тронном зале. Слева высилась башня – все три этажа просматривались в разрезе насквозь, как интерьер кукольного домика.
Появились кукловоды и под гром аплодисментов заняли свои места на мостике. Перегородка доходила им только до пояса, так что руки и лица были отчетливо видны. Аккомпаниаторша села за спинет.
Как только огни в зале погасли и действие началось, Амариллис тотчас же влезла в шкуру марионеток.[109]
– Чьи‑то руки там, наверху, дергают их за веревочки, – зашептала она мне на ухо. – Чьи‑то рты там, наверху, произносят их реплики. Какая ужасная жизнь!
– Они же не живые, Амариллис! – шепнул я в ответ. – Просто деревянные куклы.
– Я понимаю, но ведь они же – сама сказка! В них она оживает. А между представлениями они висят на крючках в темноте, безмолвные, бездвижные. Тебе бы понравилось?!
– Не особенно, – согласился я, и мы стали смотреть, что будет дальше.
Сказка между тем продолжалась своим неспешным чередом. Публика подобралась внимательная и отзывчивая; все дружно рассмеялись, когда в королевскую ванную прискакала лягушка и сообщила, что наконец‑то, после стольких бездетных лет, у королевы будет ребеночек. И вот принцесса родилась, и на праздничный пир пригласили всех фей королевства – всех, кроме одной, потому что для нее в королевском хозяйстве не хватило серебряной тарелки.
Приглашенные феи выглядели совсем несолидно – какие‑то крохотульки в прозрачных светленьких платьицах. Зато колдунья, которой не хватило тарелки, сразу внушала уважение: ростом втрое выше своих товарок, она блистала красно‑фиолетовым нарядом, а на макушке у нее торчали витые рога, целых три штуки.
Обнаружив, что ей не отвели места за столом, трехрогая фея рассвирепела не на шутку и предрекла, что в пятнадцатый свой день рождения принцесса уколет пальчик веретеном и умрет. Но остальным феям с грехом пополам удалось смягчить приговор: принцесса не умрет, а только погрузится в беспробудный сон на сто лет, и вместе с нею уснут все обитатели замка – все‑все, даже мухи.
Когда на выручку принцессе явился по стопам многих неудачников прекрасный принц, навстречу ему выскочил лесной дух, эдакий зеленый сатир, и попытался сбить его с толку. Сначала сам прикинулся принцессой, а когда номер не прошел, принялся доказывать принцу, что тот просто‑напросто спит. «Нет, не сплю!» – возразил принц. «Нет, спишь, – стоял на своем лесной дух. – Тебе просто снится, что ты не спишь». Рогатый, козлоногий и длиннохвостый, лесной дух хоть и звался лесным, но держался вполне по‑городски и не скрывал, какое удовольствие доставляет ему эта перепалка. Красные глаза его горели огнем, и была в нем какая‑то потайная тьма совсем не из детской пьесы; в общем, он один здесь казался настоящей личностью, не в пример другим марионеткам.
Но от принца так легко было не отделаться, и пришлось лесному духу убраться восвояси. Терновая изгородь расступилась, и принц поднялся на башню, в спальню принцессы. И когда он поцеловал ее, она открыла глаза и сказала: «Мне снилось, что я – принцесса».
«Как тебе снилось, так оно на самом деле и было», – заверил ее принц, и дело быстро кончилось свадьбой. Свет в зале зажегся, и родители или кто там был in loco parentis [110] повели детей по домам.
– А я так и не смогла отвлечься, все смотрела на эти руки, пляшущие над ними в темноте, – призналась Амариллис. – И на лица… видно было, как у них шевелятся губы, когда куклы говорили.
– Тебе надо выпить, – сказал я. – Сразу полегчает.
И мы двинулись напрямик через кладбище при Сент‑Мэри, перешли дорогу и завернули в «Голову короля». Этот паб‑театр освещался еще и прожекторами в придачу к обычным лампам, но не очень яркими; к тому же светло‑коричневое дерево отделки, гладко отполированное, сочное, плотно подогнанное, прекрасно поглощало свет, так что обстановка получалась интимная. Музыки не было, только тихий гул разговоров. За окнами через Ислингтон неспешно шествовал воскресный вечер.
– И чего только с ней не приключалось в зазорах за эти сто лет! – воскликнула Амариллис, усевшись напротив меня за столик.
– В зазорах с ней все было точно так, как было на самом деле, – возразил я.
– Как будто она спит и блуждает в зазорах? – уточнила Амариллис.
– Вот‑вот, – кивнул я, – блуждает. Как в лесу.
И пошел к стойке за выпивкой.
– А лесной дух мне, кстати, больше всего понравился, – сообщила Амариллис, когда я вернулся. – Остальные были просто деревянные актеры, а в этого дух деревьев вселился по‑настоящему, еще когда его только вырезали. Как у него глаза горели, ты заметил? И в лице у него, как в лесу, были тьма и ужас, даже когда он дурака валял с этим принцем. А ведь мир и есть темный лес, и все мы в нем блуждаем без дороги, тебе не кажется?
Я перегнулся через столик и поцеловал ее.
– Это что значит? – удивилась она.
– Мы с тобой возьмемся за руки, Амариллис, и пойдем через этот лес вместе, – сказал я. – И, может статься, отыщем выход. Или построим себе хижину и там и останемся, в самом сердце леса.
– А на той темной дороге, где мы гуляли в зазоре, хижина и вправду была. Наяву. Маленькая такая сувенирная лавчонка. Мы в нее заглянули, когда проезжали там… ну, когда я была маленькая. Тогда, казалось, все такое уютное было, славное… Мне купили леденцов из шандры и черную бархатную подушечку с серебряной надписью: «С тобой‑то я сосну вдохну бальзам целебный»… – «Бойссяам», растянула она на американский манер. – Ох, как мне нравилось спать на этой подушечке! Замечательно она пахла…
– Где же она теперь?
– В прошлом. Прошли мои хорошие времена и ее с собой прихватили.
Внезапно лицо ее стало таким, каким, наверное, было лет в двенадцать‑тринадцать. «Ой!» – вырвалось у меня. Я быстро огляделся – не заметил ли кто еще. Нет, вроде…
– Что такое? – встрепенулась Амариллис.
– Ничего. Значит, говоришь, хорошие времена, прошли?
– Ну да. Отец нас бросил, и все пошло наперекосяк. Я иногда видела его в зазорах – в обычных, простых. Он меня обнимал, начинал говорить что‑то, но я каждый раз просыпалась, так и не расслышав. А потом со мной кое‑что случилось… это я уже рассказывала. Ну, как мне стукнуло тринадцать и я затащила в зазор своего учителя английского. Я ведь была невзрачная пигалица, кожа да кости. Парни меня вовсе не замечали, пока я не начала и с ними вытворять то же самое, даже еще почище. И тут уж они все стали ко мне приглядываться! Откуда им было знать, что я сама их затаскиваю? Они думали, во мне есть что‑то особенное, что не дает им покоя. И если кто отваживался попытать со мной счастья в незазоре – получал такое, о чем и в зазорах мечтать не смел. Стоило мне положить на кого‑то глаз – и он в два счета становился моим, а другим девчонкам оставалось только голову ломать, что же это такое творится. Вот так‑то, а ты говоришь – прерафаэлитская нимфа!
– Амариллис! Зачем ты мне все это рассказываешь?
– Проверяю, смогу ли сделать так, чтобы ты меня разлюбил.
– И зачем тебе это понадобилось?
– Потому что влюбляться можно хоть тысячу раз, а толку чуть. Я сама тысячу раз влюблялась. Влюблюсь – и разлюблю, влюблюсь – и разлюблю, а что в итоге? Ровным счетом ничего. Пора бы хоть к чему‑то прийти. Пусто у меня за душой…
Я пошел за виски и пивом и за кисло‑соленым хрустящим картофелем. Стоял, дожидаясь заказа, и прислушивался к беседе двоих посетителей, сидевших рядом за стойкой.
– Спросили, сколько мне лет, – рассказывал один. – Я говорю: «Играю сорокалетних». Ну, чтоб в самый раз для этой роли. А они: «Мы вам позвоним». И так взглянули, что я сразу понял: не будет никакого звонка, и надеяться нечего.
– А я подумываю ресторанчик открыть, – отвечал другой. – Вот только пекарей подыскать надо.
По ту сторону улицы горкой взбитых сливок высился шпиль церкви Сент‑Мэри; катили автобусы; Ислингтон разыгрывал воскресный вечер как по нотам, и я вознес ему мысленную хвалу: если бы каждый делал, что ему положено, в должное время, в мире стало бы куда безопаснее.
Когда я вернулся за столик, Амариллис залпом проглотила виски, точно лимонад, и надолго припала к пиву.
– Моя мать снова вышла замуж, – продолжила она наконец. – Кто‑то написал такую книжку – «Шестьдесят четыре драматических сюжета». Не знаю, есть ли там сюжет с матерью, дочкой‑подростком и отчимом, только и мечтающим, как затащить дочку в постель.
– У Набокова точно есть.[111]
– Его звали Найджел. Он вечно ковырял в носу, а потом облизывал палец. Рано или поздно каждый понимает, что дальше ехать некуда. Я ушла из дому, и с тех пор мы с матерью больше не виделись. Я не трахалась со всеми без разбору, но по‑прежнему не могла не влюбляться, а разница тут, похоже, невелика. Ну вот, я не рассказала тебе всего, но рассказала больше, чем кому бы то ни было за всю свою жизнь.
– Может, хватит говорить о любви? – предложил я. – Может, лучше подумаем о том, чтобы остаться вместе?
Амариллис потянулась ко мне и сжала мою руку.
– Отныне и впредь, как ты тогда сказал?
– Я и сейчас так говорю.
– А я все думаю о той лавчонке, где мне купили подушечку. До сих пор помню, как она пахла.
– Почему же ты ее не взяла с собой?
– Я распрощалась с детством, а она была его частичкой.
– И теперь ты хочешь вернуться в ту сувенирную лавочку, где ты ее впервые увидела, потому что там тебе было хорошо?
– Да, но ты туда не хочешь, так ведь?
– Так.
– Значит, ты там тоже побывал?
– Да, или в каком‑то похожем месте, но, видимо, задолго до тебя. Кто там торговал сувенирами?
– Девушка лет восемнадцати. А еще там была старуха, вся в черном. Она сидела в кресле‑качалке с котенком на руках.
– Черным?
– Да. Думаешь, это то же самое место?
– Похоже.
– А почему тебе туда не хочется?
Я объяснил.
Амариллис посмотрела на меня задумчиво.
– Понимаю, каково тебе, – сказала она.
– Езда на машине, красный закат и женщина, поющая по радио, старуха в сувенирной лавке, черная кошка и та подушечка – все это для меня связалось с гибелью родителей.
Она кивнула.
– С другой стороны, – добавил я, – если ты хочешь туда заглянуть, я не прочь составить тебе компанию. Надо только все это обдумать как следует.
Из «Головы короля» мы двинулись по Аппер‑стрит к станции «Энгл». По дороге задержались у Ислингтонской лужайки и статуи сэра Хью Миддлтона.[112]
– Странное дело, – заметила Амариллис. – Какого мужчину ни изваяют в дублете и панталонах, ноги у него – просто загляденье. Не может этого быть! Я уйму мужских ног перевидала, которые в панталонах при дублете выглядели бы чудовищно. По‑моему, скульпторы иногда малость приукрашивают.
– А то как же, – ухмыльнулся я. – Художники всегда врут.
На станции «Энгл» к платформам Нотернлайн ведут два эскалатора. Первый – наверное, самый длинный в Лондоне. Амариллис стояла передо мной, на ступеньку ниже, а я смотрел поверх ее головы на продольные балки светло‑зеленого сводчатого потолка и ряды фонарей, стремящиеся вниз, к невидимой отсюда точке исчезновения. И вспоминал точки исчезновения тех ночных дорог, по которым мы когда‑то мчались вместе с Ленор. Точки исчезновения окружают нас со всех сторон, куда ни глянь, – таковы уж свойства перспективы; просто мы их не замечаем, пока на глаза не попадутся две параллельные прямые, сходящиеся где‑то в дальней дали. Как в этой песне «Шрикбэк»:[113]«Скоро, скоро мы с тобой будем вместе – все тропы сходятся на вершине».
На станции «Кингс‑Кросс» мы перешли на Пиккадилли‑лайн, доехали до «Эрлз‑Корт» и там наконец пересели на уимблдонский поезд – до «Фулем‑бродвей» и домой. Всю дорогу – и в трех разных поездах, и на эскалаторах между ними – мы молча держались за руки, обустраиваясь поуютнее в домике невысказанного, в этом милом, славном, пока еще не изведанном местечке.
И у меня дома Амариллис впервые почувствовала себя как дома. До сих пор в незазорах вокруг ее замка всегда была терновая изгородь – то высокая, то пониже, но без нее не обходилось никак. А сейчас ограда, похоже, исчезла, и я поспешил на кухню за выпивкой, чтобы удержать все как есть.
– Вот оно как, – произнес я, поднимая стакан.
– Что – оно? – удивилась Амариллис.
– Не знаю. Там, откуда я родом, некоторые так говорят или говорили когда‑то. Может, это просто значит «вот как мы это делаем».
– Делаем что?
– Ну, выпиваем, наверно.
– И все?
– А что ты еще предлагаешь?
– Мммм‑хммм‑хммм, – сказала она. – Вот оно как.
И мы сдвинули стаканы. Амариллис сбросила туфли и уселась на диване, поджав ноги. Стараясь угнездиться поудобнее, она все потягивалась, извивалась томно и поглядывала на меня так, как до сих пор бывало лишь в зазорах.
Знаю, что я и так уже слишком часто вспоминал картины Джона Уильяма Уотерхауза; но, по‑моему, я был несправедлив, отказывая его женским образам в индивидуальности и глубине. Все его девы прекрасны, но каждая – по‑своему; все нежны и прелестны, но в каждой есть и тайна, и тьма, и могучая чувственность; любая из них способна завести мужчину туда, откуда он уже не вернется.
– Как‑то мне сегодня так… почти как в зазоре… – проговорила Амариллис.
Я обхватил ладонями ее босые ступни, и меня будто током пронзило.
– Помнишь, что я тебе сказала там, на темной дороге? – спросила она.
– Напомни, пожалуйста, – сказал я, осыпая эти босые ножки поцелуями.
– К северу и к югу от моей татуировки – все твое, – прошептала она. (Я не говорил, какой чарующий был у нее шепот?) – И к востоку, и к западу. И все, что выше, и все, что ниже. А знаешь, почему?
– Скажи.
– Потому что я люблю тебя.
Она это сказала! Сказала это в незазоре! То же самое, наверное, испытали братья Райт в Китти‑Хоук,[114]когда их хрупкий аппаратик впервые, пусть лишь на краткие мгновения, но все же оторвался от земли.
Музыкальная интерлюдия
Сюда подошло бы аллегретто из бетховенской «Седьмой».
Ничего, бывает
– Ничего, бывает, – сказала Амариллис. – Не бери в голову.
– Тебе легко говорить, – вздохнул я. – Я, конечно, ценю твое великодушие, но ты и представить себе не можешь, каково мне. Передо мной женщина, которую я люблю, самая прекрасная на свете. Я мечтал об этой женщине, о тебе, – мечтал с той самой ночи, как впервые увидел тебя в зазоре. Я занимался с тобой любовью в зазорах… и вот ты наконец со мной в реальной жизни – а я сплоховал.
Амариллис обхватила мое лицо ладонями и поцеловала меня.
– На самом деле это даже лестно. Для тебя было так важно не сплоховать, что ты переволновался. Но ничего страшного. Не получилось сейчас – получится в другой раз, так что прекрати терзаться и давай просто отдохнем вместе.
В который раз я почувствовал себя юнцом, внимающим опытной наставнице. Амариллис склонила голову мне на грудь и крепко сжала меня в объятиях, и всех моих забот как не бывало.
– Так хорошо?
– Чудесно, Амариллис.
– Вот и давай полежим так немножко. Рассказать тебе сказку?
– Да‑да, расскажи мне сказку. Амариллис.
– Я расскажу тебе одну очень смешную сказку. Ее сложили там, откуда ты родом. Ты читал «Дядюшку Римуса»?
– Да. Какую сказку?
– Про Братца Кролика, Братца Лиса и Смоляное Чучелко. Тебе она нравится?
– Одна из моих любимых. Интересно, а ты ее откуда знаешь?
– Мне ее как‑то читали вслух.
– Здесь, в Англии?
– Да. Ну что, рассказывать?
– Давай, – сказал я. И стал слушать, прижавшись лицом к ее груди и вбирая каждое движение голоса.
– Итак, – начала она, – как ты, должно быть, помнишь, Братец Кролик долго водил Братца Лиса за нос и каждый раз выходил сухим из воды. Но в конце концов Братец Лис придумал‑таки, как ему перехитрить Братца Кролика… – Тут она перешла на негритянский диалект и продолжала как по писаному: – »Вот вскоре после этого пошел Братец Лис гулять, набрал смолы и слепил из нее человечка – Смоляное Чучелко…»
И досказала все до конца без запинки, вплоть до победного Кроликова возгласа: «Терновый куст – мой дом родной, Братец Лис! Терновый куст – мой дом родной!» И каждое слово произнесла точно так же, как я, когда в последний раз читал эту сказку вслух.
– Здорово! – похвалил я. – Где ты научилась такому выговору?
– Просто повторяю так, как мне читали. Ты что, уже засыпаешь?
– Немножко.
– Может, тогда вздремнем, а ты устроишь зазор? Забросишь нас на эту темную дорогу, только чуть подальше «Сосен»?
– К сувенирной лавке?
– Питер…
– Что?
– Всякие плохие места, которые остались в прошлом… Если в них не возвращаться, как ты думаешь, они придут к тебе сами?
– Наверно. А что, с тобой такое бывало?
– Пока нет, но, боюсь, вот‑вот случится.
– А место очень плохое?
– Очень. Потому‑то я и хочу в ту сувенирную лавочку. Там было так хорошо, так уютно.
– Хочешь собраться с силами?
– Да, именно. Знаешь, хорошие места из детства – это как доброе волшебство. Там и вправду становишься сильнее… А что, для тебя эта сувенирная лавочка – опасное место? Или просто наводит грусть?
– Да, скорее уж так. Ничего опасного. Если там ты сможешь набраться сил – что ж, давай туда и отправимся.
Амариллис обняла меня:
– Ты настоящий друг, Питер! У меня никогда не было настоящего друга.
– Теперь есть, Амариллис, – заверил я и поцеловал ее. – Ну что, вперед?
– Погоди. Ручка и бумага есть?
Я дал ей бумагу и ручку.
– Меня зовут Амариллис Файф, – сказала она, записывая. – Я живу на Бофорт‑стрит. Вот мой адрес. Вот телефон. На этот раз можно лечь вместе.
– Ты сама устроишь зазор? Или мне начать?
– Лучше ты, мне так спокойнее.
Пока мы укладывались, у меня и в мыслях не было ничего, кроме предстоящего зазора. Но, обретя ее адрес, телефон и фамилию, я неожиданно воодушевился, все сложилось один к одному, и любовь из зазора переметнулась в реальность, так что сон сморил нас не сразу.
38. Финнис‑Омис
И снова мы очутились на темной дороге. Где‑то позади остался мотель «Сосны», впереди ждала сувенирная лавка. Воздух трепетал, как живой, овевая лицо прохладой; я дышал глубоко, всей грудью вбирая сосновую свежесть. Полная луна плыла по небу, белая и безмятежная, как богиня, увенчанная жемчужным облаком.
– Вокруг нас – сфера ночи, – сказала Амариллис, – со всеми оттенками тьмы, а мы – внутри. И тот лесной дух, может быть, шагает с нами в ногу среди сосен.
Голос ее был темен, как ночь. Уханье совы, стрекотание сверчков – я чувствовал эти звуки почти что на вкус. И дорога под ногами отдавалась барабанной дробью.
Амариллис положила мою руку себе на талию и прижалась ко мне.
– Наш первый раз в реальной жизни… – проговорила она. – Не хуже было, чем в зазорах?
– Еще лучше, – заверил я и поцеловал ее. – О таком мне и в зазорах не мечталось.
– Я всегда в себе сомневаюсь, Питер. То, что у нас было… Это по‑другому было, чем с другими женщинами?
– Да, совсем по‑другому. Ты не похожа ни на кого из тех, кого я знал раньше, и я сам стал другим с тех пор, как встретил тебя.
– Другим – это как?
Я задумался, подбирая слово.
– Теперь я живу как будто поперек всего привычного.
– Ну, я тоже всегда поперек всего жила, но это еще не все. Бывало и другое. Надеюсь, теперь я тоже совсем другая.
Вдруг я услышал наши слова точно со стороны и занервничал: такое люди говорят за секунду до того, как их самолет врежется в гору. Я стиснул Амариллис в объятиях и снова поцеловал ее, а потом отстранился и прочел надпись на ее футболке:
«С тяжелым сердцем мы послали им вдогонку троекратное «ура» и вслепую, точно судьба, пустились в пустынную Атлантику».
Герман Мелвилл. «Моби Дик» [115]
– Что там? – спросила Амариллис.
Я сказал ей.
– Это что – из ящика «Опасения и сомнения»? – Она глядела мне прямо в лицо.
– Ты на этой дороге не единственная, кто в себе сомневается.
– Ты боишься?
– Да.
– Чего?
– Потерять тебя.
– Каким это образом, интересно, ты можешь меня потерять?
– Не знаю. По‑моему, я боюсь тебя потерять только потому, что не потерять тебя – для меня самое важное на свете.
– А по‑моему, невелика была бы потеря.
– Ты сама не понимаешь, чтó ты для меня значишь, Амариллис!
– А чтó я для тебя значу?
Свет вспыхнул в отдалении – желто‑розово‑оранжевый, как японский фонарик. Я его сюда не звал; усилием воли я попытался убрать его, но он все приближался.
– Амариллис, – сказал я. – Я знаю, что ты о себе не слишком высокого мнения; я и сам не слишком высокого мнения о себе. Но если мы с тобой, при всех наших недостатках, будем друг другу верны…
Амариллис вдруг задохнулась, будто ее ударили в живот.
– Питер! – воскликнула она. – Ты знаешь, что я люблю тебя. Но раз уж наступил момент истины, я должна сказать, что единственное, чего мне не удавалось никогда, – это хранить верность.
– Мне тоже, но раз уж у нас с тобой все оказалось по‑иному, чем с другими, может, и в этом отношении все выйдет иначе.
Амариллис вцепилась мне в руку.
– Помнишь, Питер, – прошептала она, – там, в отеле «Медный», ты сказал, что мы будем вместе отныне и докуда бы то ни было.
– Помню.
– А как ты думаешь, это будет докуда?
– Да выбрось ты из головы все эти «докуда», Амариллис! Мы с тобой будем вместе отныне и всегда, до бесконечности, – успел проговорить я, прежде чем Финнис‑Омисский автобус навис у нас над головами, – но в сувенирную лавку мы сегодня, кажется, не попадем.
Амариллис уставилась на автобус, не веря своим глазам. Лицо ее исказилось от гнева; такой рассерженной я ее еще никогда не видел.
– Это же твой зазор, Питер! Ты должен был меня охранять! А теперь нам обоим крышка.
– Я не нарочно, – сказал я. – Да и вообще, это же не конец света! Последняя поездка на этом автобусе, если ты помнишь, закончилась приятным вечером в отеле «Медный».
– Ты не понимаешь. Это совсем другое дело… теперь все очень серьезно… На этот раз мы ведь не дожидались его на остановке. Он сам меня выследил, а тебе не достало силы его отогнать. – Амариллис покачала головой и вздохнула. – Ну да ладно, это не твоя вина… рано или поздно он бы все равно до меня добрался.
– Он за мной, – возразил я, – а не за тобой.
И попытался оттащить Амариллис от автобуса. Но мы уже были внутри, и она поднималась по лестнице. Я оглянулся на двери – дверей не было.
– Это всего лишь бумага, – заявил я и пнул изо всех сил.
Бумага прогнулась, как резина, но не прорвалась.
– Как же так? – изумился я. – Это ведь мой зазор, а я ничего не могу с ним поделать!
Амариллис обернулась и взглянула на меня сверху вниз.
– Это больше не твой зазор, – сказала она. – Это что‑то такое, что таилось в нас обоих, дожидаясь удобного случая. Когда ты забросил нас на эту дорогу, оно вырвалось на волю и настигло нас. А все из‑за того, что мне захотелось в эту треклятую сувенирную лавку!
Мы все карабкались и карабкались вверх по лестнице, и вдруг она кончилась. Ряды пустых сидений тянулись вдоль стенок автобуса. Окон не было – куда мы едем, не понять. Мы сели и тут же почувствовали, как смыкается вокруг нас западня зазора. Автобус рванул, набирая ход; пламя свечей в бамбуковой люстре всколыхнулось, тени заплясали на стенах.
– А в прошлый раз тоже окон не было?
– Нет. Но какая разница? Мы ведь с тобой оба знаем, куда идет этот автобус. А, Питер?
– В Финнис‑Омис.
– Пора назвать вещи своими именами. Не Финнис‑Омис, нет, – Бичи‑Хэд, где Ленор прыгнула с обрыва. Я не знала, что до меня с ней был ты, пока не увидела ту картину.
– А я не знал, что после меня была ты, пока ты не рассказала мне сказку про Смоляное Чучелко.
– Почему ты сказал, что этот автобус приехал за тобой, Питер?
– Потому что я убил Ленор.
– Нет, не ты!
– Нет, я. Когда она пришла ко мне в последний раз, мы уже стояли на краю пропасти, но мне не хватило ума понять. Я столкнул ее – так же верно, как если бы поехал с ней на Бичи‑Хэд и сделал это своими руками. И вот теперь автобус идет к той самой пропасти, а ты тут ни при чем.
– Еще как при чем. Это не ты, Питер… это я убила Ленор! Я попыталась порвать с ней, но она никак не отставала. Названивала по телефону, приходила, закатывала ужасные сцены. И вот однажды ночью я оказалась вместе с ней в зазоре на Бичи‑Хэд… Я не собиралась ее втягивать – просто так получилось. Над морем сияла полная луна, дул холодный ветер. Ленор стояла на краю обрыва и дрожала. «Не получилось у меня быть счастливой, – сказала она, – и несчастной стать тоже не вышло». И вдруг на том месте, где она стояла, не стало ничего. А на следующее утро, в незазоре, ее тело нашли внизу, под скалой.
– Амариллис, – вздохнул я, – откуда тебе знать, что ты сама это сделала? Может, это был просто вещий зазор.
– Нет. И вообще, мне не впервой было убивать в зазоре. Через несколько месяцев после того, как я ушла из дому, я затащила в зазор своего отчима и заколола его кухонным ножом, а наутро обнаружилось, что ночью он умер от сердечного приступа. И еще двое умерли до Ленор. А Рон Гастингс и Синди Аккерман до сих пор живы только потому, что они не пытались меня удержать. Видишь, Питер, я и впрямь смертоносна, как белладонна.
– Ну и что ж теперь делать? Значит, я влюблен в смертоносную белладонну. Пойми, наконец, Амариллис, мне не важно, чем ты занималась прежде. И ехать в Финнис‑Омис мне что‑то не хочется, так что приготовься: я сейчас скажу это слово на букву «с». ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ СОН!
И – ничего. Огоньки свечей трепетали, бумажные стены колыхались на ветру, автобус все так же уверенно мчался вперед, к конечной станции. Амариллис коснулась моего лица:
– Я же тебе говорила, этот зазор теперь живет сам по себе. У нас мало времени. От меня одни неприятности, Питер… Мне все время нужно было влюбляться, и каждый раз я разочаровывалась раньше, чем те, другие. Пока я не встретила тебя, я меняла партнеров как перчатки, мужчин и женщин, без разбора, кто попадется под руку. Ты только представь себе, что будет, если я и тебя разлюблю! Сознательно я никогда не причиню тебе вреда, но кто знает, что может случиться в зазоре?!
Я задумался было об этом, но тут услышал собственный голос:
– Если ты меня разлюбишь, мне все равно, что случится потом.
И это была чистая правда, как ни странно.
– Я не верю в постоянство, Питер, – сказала она тихо, но как‑то неубедительно.
Отвернувшись, она прикрыла глаза рукой и погрузилась в задумчивость.
Огоньки свечей трепетали, бумажные стены колыхались на ветру, автобус мчался вперед в облаке тишины. Что за нелепость, думал я, – умереть в зазоре! Автобус домчит нас до Бичи‑Хэд и рухнет с обрыва, а в понедельник утром миссис Квин найдет нас мертвыми, и никто никогда не узнает, что случилось на самом деле.
Думай, велел я себе. Если этот зазор вырвался на волю из нас обоих, значит, где‑то в глубине души мы знаем, чтó в нем возможно, а чтó – нет. Амариллис думает, что ей делать. А что делать мне? Автобус завихлял, не замедляя хода.
– Мы уже почти на краю, Питер, – сказала Амариллис. – Мы проходим сквозь самих себя.
Я словно онемел. Желудок скрутился в узел, и все ночи и дни, голоса и лица, имена и слова, все обещания и обманы былых любовей хлынули наружу неудержимой рвотой. Прошлое вздыбилось и обрушилось на меня муками стыда, корчами сожалений. Зачем, к чему было это все, что не удержать больше никакими силами? Что я отдал, что получил? Стало ли хоть кому‑нибудь лучше от знакомства со мной?
С Амариллис творилось то же самое: извергая всю себя из беспомощно раскрытого рта в потоке всхлипов и слов, она уже не замечала, как автобус, раскачиваясь и подпрыгивая, неотвратимо несся к обрыву.
– Амариллис! – выдохнул я.
– Что?
– Если бы нам удалось…
– Что, Питер?
– Если бы нам удалось все это изменить…
– Нет, Питер. – Внезапно она успокоилась, лицо ее осветилось любовью. – Для меня уже слишком поздно. Но не для тебя…
Она вскочила и бросилась по лестнице вниз; я не отставал. Оказавшись на повороте рядом с люстрой, Амариллис выхватила свечу из подсвечника и швырнула в бумажную стенку. Я промчался ниже, и в тот же миг бумага вспыхнула пламенем, оранжевым, розовым, желтым, а Амариллис уперлась мне в спину ногой и пнула что было сил – сквозь огонь, наружу.
– Прощай, Питер! – воскликнула она, но я ухватил ее за лодыжку и потянул за собой, и оба мы рухнули на землю у самого обрыва, глядя, как проносится мимо нас, за край, полыхающий автобус. Пламя потускнело в лучах зари – над сумрачно поблескивающим морем поднималось солнце, – и мы проснулись на полу, среди скомканных простыней.
Амариллис – из тех женщин, что по утрам выглядят превосходно. А этим утром она была так прекрасна, что прямо дух захватывало: такой я ее еще никогда не видел.
– Скажи правду, – спросила она, – мы умерли?
– Не думаю. Что бы ты хотела на завтрак?
– Может, ерша? – предложила она застенчиво. Вот так женщина!
[1] Лиз Колдер (Calder, p. 1939) – английский издатель, одна из основателей крупного лондонского издательства «Блум‑сбери», в котором с 1998 г. публикуются книги Р. Хобана.
[2]W.H.Matthews. Mazes and Labyrinths. Longmans, Green & Co, 1922.
[3]Nelson Algren. A Walk on the Wild Side. Rebel Inc., an imprint of Canongate Books Ltd.
[4]Georg Christoph Lichtenberg. Aphorisms. Penguin, 1990.
[5]Anthony Robbins. Notes from a Friend. Fireside, 1995.
[6]Эпиграф из «Чжуан‑изы», в пер. В. Малявина.
[7]«Есть в Галааде бальзам…» – строка восходит к Библии, Иер. 8:22: «Разве нет бальзама в Галааде?»
[8] Нельсон Олгрен (Algren, 1909–1981) – американский писатель, автор романов и рассказов, изображающих нравы чикагского «дна», трущоб и притонов. Действие проникнутого черным юмором романа «Прогулка по изнанке» («A Walk on the Wild Side», 1956) разворачивается во Французском квартале Чикаго во времена Великой депрессии; по словам сам