На полочке под аппаратом лежала стопка брошюр Энтони Роббинса,[58]все одинаковые: «Советы друга: как быстро и без хлопот взять жизнь в свои руки». Полистав одну, я наткнулся на словарик, который «поможет вам превратить старые и скучные слова в новые и захватывающие». Вместо «интересно» рекомендовалось говорить «потрясающе», вместо «бодрый» – «энергичный», вместо «хорошо» – «великолепно». Я вернулся к началу. Первый урок назывался «Я В ОТЧАЯНИИ… КАК ЭТО ПОПРАВИТЬ?». Второй – «НЕУДАЧ НЕ БЫВАЕТ». На форзаце книгу наперебой расхваливали Тед Дэнсон, Кристаурия Уэлланд Аконг[59]и Арнольд Шварценеггер. Там же была вклеена подписанная от руки открыточка:
Если ты жив, значит, ты кому‑то нужен.
С Рождеством!
Друг
– Если я жива, это значит, что я еще не сдохла, – сказала Ленор. – Только и всего. Но вовсе не факт, что я кому‑то нужна.
– Ты нужна мне.
– Ну да, но ведь не это же не дает мне сдохнуть. А все эти толпы таких, как мы, все эти лишние миллиарды и триллионы? Ты что, думаешь, каждый из нас и вправду кому‑то нужен?
– Сильно сомневаюсь.
Мы шагали по мокрой траве к обрыву; впереди, выплескивая бурные восторги, бежала рыжая собачонка, а чуть поодаль предостерегающе залаял черный лабрадор. Шел первый день нового года, тысяча девятьсот девяносто четвертого. Погода стояла теплая; недавно еще моросил дождик, но теперь прояснилось и утро сияло тем особенным светом, какой бывает только в Новый год после бессонной ночи, – светом неизведанных стран.
Выехали мы с Ленор от меня в шесть пятнадцать. Было холодно; было темно; ночь мерцала мраком, а белая луна, три дня как перевалившая за полнолуние, напоминала: «Такова твоя жизнь». «Ситроен‑2СУ», щеголявший лазурной окраской не первой свежести, никак не сочетался в моих представлениях со своей надменной владелицей: радиатор подтекал, клапана и поршни надрывались на последнем издыхании, сцепление разболталось, да и вся колымага тарахтела и тряслась, протестуя против превратностей своего несчастливого жребия. Ленор вела так, будто орудовала мачете, прорубая дорогу в джунглях. Я был штурманом; я работал с атласом и фонариком; я был влюблен; казалось, нет ничего невозможного; я мог бы отыскать все что угодно от края до края земли; а еще я запасся термосом чаю и сандвичами с сыром и ветчиной.
На дороге к мосту Уорнсворт не было ни души; все фонари вели в будущее. Перед въездом на мост сверкала шафраном и багрянцем заправочная станция «Шелл», точно святилище у врат Ночи. На выезде вспыхнуло кружево дальних огней, как ночной Лос‑Анджелес в триллерах.
Вырулив на шоссе А‑214, ведущее к Кройдону, мы проехали через Тутинг‑Бек. Было шесть двадцать пять утра, и в рождественском уборе городок казался давным‑давно обезлюдевшим, словно «Мария Целеста».[60]Жители крепко спали в своих домах или лежали без сна, занимались любовью или дожевывали остатки вчерашнего вечера, а мы катили себе сквозь ночь навстречу новому дню. И на каждом повороте ряды фонарей открывали новую перспективу, сходясь в одной точке, исчезающей в дальней дали. А каждая точка, которую проезжали мы сами, была такой же точкой исчезновения для того, кто едет сейчас откуда‑то издалека по встречной полосе.
– У тебя не бывает такого чувства, будто ты все время исчезаешь и появляешься вновь? – спросил я Ленор.
– Я все время исчезаю. Но появляюсь ли? Не уверена. В новогоднюю ночь мне иногда кажется, что вот придет новый год и прикроет меня еще каким‑нибудь «я», и под ним будет незаметно, что я исчезла.
– Новым «я»?
– Да нет, разве я на что претендую? Сойдет и подержанное… два‑три аккуратных владельца… Хоть какое.
Жизнь то и дело застает меня врасплох. То, что другие принимают как должное, меня почему‑то удивляет. Мчась навстречу этой вечно отступающей точке, я вдруг поразился, до чего же хрупок весь наш рукотворный мирок – дома и магазины, дороги и фонари, поезда и станции, самолеты и аэропорты. Мне представилась гигантская нога, опускающаяся на все это с высоты. Хряп. Кинорежиссерам такое на каждом шагу мерещится, только к ногам они додумывают целых чудовищ.
– Эй! – окликнула Ленор. – Мистер Штурман!
– Что?
– Проезжаем Тутинг‑Бек. Что дальше?
– Митчем, а потом Кройдон.
Мультипликационной стрелкой на телекарте мы врезались в Кройдон, где нас приветствовал серебряный четырехмоторный самолет перед озаренным прожекторами зданием аэропорта в стиле арт‑деко. «КАССА» – значилось над входом, а рядом – «БРАЧНАЯ ЦЕРЕМОНИЯ».
– Брачная церемония? – удивился я. – Что, прямо сейчас?
– Это вампирская свадьба, – объяснила Ленор. – Им надо успеть до рассвета.
До сих пор не могу забыть эту вампирскую свадьбу в Кройдоне: так и вижу счастливых новобрачных, вгрызающихся друг дружке в горло, и толпу перепившихся (хм!) гостей, и вампирят, отплясывающих вперемешку со взрослыми «Трансильванскую польку». Те вампирские детки теперь, наверное, тоже совсем взрослые.
Мы миновали Перли, затем – Кенли, Уайтлиф и Катерхем, и выбрались на А‑22. Где‑то здесь, кажется, на выезде из Катерхема, попался неосвещенный участок.
– Темные дороги мне всегда казались роковыми, – заметила Ленор.
– В каком смысле?
– Не знаю… Просто когда едешь по ним, неведомое становится зримым.
Промелькнули и остались позади Годстон и Ист‑Гринстед, а небо просветлело и окрасилось нежнейшей лазурью. «Общая амнистия, – возглашали небеса. – Все грехи прощены Tabula rasa [61] ».
«Я снова молод, – тарахтел «Ситроен‑2CV». – Я все могу! Подумаешь, Бичи‑Хэд! Да это ж рукой подать!»
– Эти вампиры… хотела бы я знать, что останется от их брачной церемонии через год, – проворчала Ленор.
– Полагаю, они будут выяснять это постепенно, – отозвался я. – Ночь за ночью. Смотри‑ка, утренняя звезда!
И мы потянулись друг к другу отметить это поцелуем.
– Ну как, я делаю тебя несчастной?
– Инкубационный период еще не прошел, – возразила Ленор. – Правда жизни наступит позже. Мы до нее еще не доехали.
Помню деревья, чернеющие на фоне дивного неба, бледно‑лазурного, как у Эдмунда Дюлака.[62]Увидев такое небо, поверишь и в ковры‑самолеты, и в лампы с джиннами, и даже в новехонький, с иголочки, новый год. Многие образы врезались в память, да только сообразить, в каком они шли порядке, непросто… Вот вороны с той самаритянской вывески на Бичи‑Хэд – они частенько вспоминаются.
Пока мы проезжали Истборн, слева от дороги вспыхнула сквозь облака розовоперстая заря во всей своей античной прелести, а справа неохотно уплывали со сцены зыбкие клочья предрассветных сумерек – сегодняшних и всех, что им предшествовали от начала времен. В просветах крылатыми статистами парили чайки.
А потом мы поднимались на скалу, и небесные просторы распахивались вокруг нас, а там, внизу, открывалось море, да‑да, оно самое, хотя на поверку – всего лишь серое, плоское, однообразное Вот‑оно‑какое‑я‑есть. Машину мы оставили у гостиницы, посреди запущенного парка, смахивающего на заповедник. ОТДЫХ ДЛЯ ВСЕЙ СЕМЬИ, полный пансион. СТОЛОВАЯ, часы работы 11:30–22:00.
Но у нас были сандвичи и термос с чаем, так что мы двинулись прямиком на мыс с видом на меловые утесы, на тот игрушечный маячок и разделявшую их узкую полоску берега, серую и призрачную, как пристанище келпи.[63]Далеко‑далеко внизу расстилалось море, рябое и серое, такое неповоротливое издали, точно вязкая овсянка, колышущаяся мелкой ленивой зыбью у подножия скал. Веселая рыжая собачонка все так же резвилась у обрыва, а поодаль все так же заливался предостерегающим лаем черный лабрадор. Добежав до края лужайки, рыжая дворняга бодро подпрыгнула и ринулась вперед. Мы вздрогнули и отвернулись, но ничего ей не сделалось. Миг – и она уже неслась обратно с задорным тявканьем, убеждая нас, что и этот край – еще не роковая черта.
Было это шесть лет назад, и теперь при мысли о том рассвете память подсовывает мне вампирскую свадьбу и вязкую овсянку моря, да в придачу это сборище задумчивых ворон.
Отныне и докуда впредь?
– И что с нами теперь, Питер? – спросила Амариллис, сидя нагишом на кровати в номере отеля «Медный».
Какой жалобный голосок. Нет, до чего же она переменчива: то самоуверенная соблазнительница, то растерянное дитя. Обхватив себя руками, она сидела на смятых медно‑рыжих простынях, в золотистом сиянии медных светильников. Я смотрел на ее бока, по‑детски худенькие, такие трогательные. Внизу живота у нее была татуировка – синий значок инь‑ян.
– В каком смысле? – попытался уточнить я.
– Ты со мной? Я больше не хочу оставаться одна.
Это зазор, думал я. А что она скажет в реальной жизни? И так ли реальна по сравнению с этим реальная жизнь?
– Ты теперь не одна, – сказал я.
– Почему? Потому что ты со мной переспал?
– Мы с тобой переспали потому, что ты настроилась на меня, а я – на тебя, и теперь мы…
Стоп, одернул я себя. Осторожней.
– Мы – что, Питер?
– Теперь мы вместе.
– Надолго?
Она казалась такой маленькой, такой прелестной и беззащитной.
– Отныне и впредь, – пообещал я.
– Отныне и докуда впредь?
И когда она сказала это, я вдруг увидел темную дорогу, пустынную, убегающую далеко вдаль под вечерним небом. Темную дорогу и сосны, высящиеся с обеих сторон. Что это там мелькнуло – уж не кошка ли? Дряхлая черная кошка, только преогромная.
– Докуда бы ни было, – сказал я.
– Ты серьезно? А тебе не кажется, что это чистое безумие? Ты ведь на самом деле совсем меня не знаешь.
– Да, я серьезно. Я все понимаю – да, это безумие, да, я совсем тебя не знаю. Но тем не менее.
– А тебе можно доверять? Не так‑то просто в такое поверить.
– Доверься мне, я не подведу.
Слова сами слетали с языка, как я ни старался удержать их.
– Я ведь на самом деле тоже совсем тебя не знаю. Даже когда настроишься, нельзя ничего знать наверняка. Может, ты не так одинок, как я. Может, у тебя уже кто‑то есть.
– У меня нет никого, кроме тебя, Амариллис.
– Но все случилось так быстро, – прошептала она так тихо, словно не хотела, чтобы я расслышал.
– Ну, вообще‑то все и происходит быстрее обычного во…
– Стой, Питер! Не говори этого слова!
– … во сне, – сказал я и проснулся. – Никого, Амариллис. Только ты одна.
По полочкам
Я взглянул на часы, увидел 03:42 и словно с крыши небоскреба рухнул. Реальность! Голова кругом идет. Этот зазор, из которого я только что выскочил, казался реальней всего, что было между мной и Амариллис въяве. Но, с другой стороны… Я до сих пор пытаюсь подобрать для себя хорошее определение реальности – просто удобное рабочее определение, не надо мне ничего такого философско‑метафизического. Ясно, например, что на ровное поле она не похожа: наоборот, сплошные ямы да овраги и, куда ни ткнешься, всюду частная собственность за заборами. Но самое главное, сейчас она – одно, а не успеешь глазом моргнуть – уже совсем другое. Амариллис (тут я закрыл глаза, чтобы вернуть ее) дала мне в этом зазоре то, что для нее было реальностью в те мгновения настоящего. Пусть она таила в себе неизвестность, пусть по‑прежнему была загадкой – неважно. Ее вкус остался у меня на губах, в моей памяти.
Интересно, она тоже проснулась? Мне захотелось взглянуть на нее, неважно, спящую или нет. Я спустился к спальне и в нерешительности остановился перед закрытой дверью. А вдруг она и впрямь проснулась и хочет побыть наедине с воспоминаниями о нашем зазоре? Я вернулся в студию, сел за стол и отодвинул из‑под рук клавиатуру компьютера. Настало время составить список, разложить все по полочкам, и не хотелось упускать подсказок, которые невольно может выдать рука на письме. Я взял лист желтой бумаги формата A4 и черный фломастер и вывел заголовок: «БАЛЬЗАМИЧЕСКАЯ».
* ЗАЗОР 1. Очередь на автобусной остановке «Бальзамическая». Амариллис смотрит на меня и садится в автобус с надписью «Финнис‑Омис». Я просыпаюсь. Кто были те люди в очереди?
* ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА В РЕАЛЬНОЙ ЖИЗНИ. Музей наук, у стенда с бутылками Клейна. Мы пьем кофе на Экзибишн‑роуд. На прощание я спрашиваю, где теперь смогу ее найти. «Может, на "Бальзамической"?» – отвечает она.
* ВОПРОС. Существует ли «Бальзамическая» по‑прежнему в мире зазоров даже тогда, когда никому не зазорится?
* ЗАЗОР 2. Отель «Медный». Девица за стойкой смеется надо мной.
* ЗАЗОР 3. Венеция. Комиссар Брунетти ничем не может мне помочь.
* ЗАЗОР 4. Хижина в сосновом лесу. «В Галааде есть бум‑бам», – сообщает мне старуха, притворяющаяся черной кошкой.
* ЗАЗОР 5. Винтовая лестница в Финнис‑Омисском автобусе. Амариллис без панталон, и я смотрю на нее снизу вверх. Сшибаю с лестницы Гастингса и других. Остановка у отеля «Медный». Мы занимаемся любовью в 318‑м номере. Надпись на футболке: «Извращения, да». Амариллис беспокоится по поводу наших отношений. Я произношу слово на букву «с» и просыпаюсь. Зачем я произнес это слово?
* БУТЫЛКИ КЛЕЙНА. Метафорическая связь? (Написать слово «Клейна» почему‑то оказалось трудно: буквы выходили корявые и никак не хотели сцепляться между собой.)
* ВОПРОС. Она сказала, что Гастингс в автобусе – это моя идея. Может, и так, но то, что она говорила, когда мы это обсуждали, – от нее это исходило или от меня? Наверное, когда я сам устраиваю зазор, то задаю только место действия и ситуацию, но развитие событий зависит от того, кто и что еще присутствует в этом зазоре.
* ГАСТИНГС. Вероятно, они с Амариллис были любовниками. Меня это волнует? Похоже, нет. Интересно, кто еще у нее был до того, как мы… Или до сих пор есть.
* ВОПРОС. Амариллис спит в моей постели. Когда она проснется, продолжим ли мы с того места, на котором оборвался зазор, или все вернется на круги своя, как было до зазора?
Я пошел проверить, не проснулась ли она. В моей постели ее не было. Не было ее ни в студии, ни на балконе. Ни в ванной, ни на кухне. Нигде во всем доме. Ночь прошла, день настал; по туннелям подземки бежали поезда, а деревья на пустыре покачивались в утренней прохладе, что вот‑вот сменится жарой. Птицы щебетали, как итальянские забастовщики: по всем правилам, но без малейшего энтузиазма. То самое время суток, когда всякий раз кажется, что вокруг не реальность, а одни декорации: только наподдай ногой – и все развалится к черту.
Прошлой ночью
Она даже записки не оставила, не сообщила, где и когда мы опять встретимся. Нет, ну какая все‑таки вредина! Что ей стоило хоть пару слов черкнуть – разве я многого прошу?
Вот и снова четверг, а чего бы я только ни дал, чтобы не ходить на занятия: страшно было представить, с чем на сей раз объявится Гастингс.
– Соберись, – велел я своему отражению в зеркале. И собрался, и пошел.
Я просил их зарисовать какие‑нибудь образы из зазоров, но лишь у нескольких нашлось, что показать мне. Одни заявили, что зазоров у них не бывает (совершенная чушь – зазоры бывают у всех!), другие – что ничего не помнят. А Гастингс вообще не пришел. Из тех пятерых, что все‑таки справились с заданием, нечто любопытное принесла только Синди Аккерман: большой лист бумаги, исчерканный каракулями, среди которых попадались занятные чертежи – не то чтобы бутылки Клейна, но что‑то вроде.
– И что бы это значило? – поинтересовался я.
– Точно не знаю, – сказала она. – Сон был как мультфильм, и все об одном: как будто что‑то все время проходит сквозь самое себя. Вот и все.
Я вгляделся в ее каракули и разобрал пару строк:
И там и тут сейчас и здесь она и я и нет и да тогда теперь и там и тут и был и был и нет и был…
От этих слов желудок у меня взбрыкнул, как на карусели.
– А вы не заходили недавно в Музей наук? – спросил я.
– Нет, а что?
– То, что вы принесли, похоже на то, что вы могли видеть там на одной выставке.
– Нет, я там уже много лет не бывала. А надо бы заглянуть на самом деле… Наверно, хорошее место для поиска идей.
– И новых друзей, – вставила из‑за соседнего столика Кирсти Уиттл.
Аккерман вспыхнула, но промолчала. Эта высокая, статная брюнетка была воинствующей феминисткой и марксисткой, из тех, что вечно против чего‑нибудь протестуют и ходят с плакатами. Меня не отпускало чувство, что она могла бы рассказать и побольше о своих чертежах и каракулях. Казалось, они как‑то связаны с Амариллис… Понимаю, это уже смахивает на паранойю, но что поделаешь? Все мы не без изъяна.
Пока я беседовал с Аккерман, дверь открылась и вошел Рон Гастингс – на костылях, с загипсованной левой ногой. Лицо ему будто отдавили.
– Что с вами? – спросил я.
– Упал со стремянки.
– Когда?
– Прошлой ночью.
– Часа в три?
– Да, где‑то так.
– Странно. Что можно делать на стремянке в такое время…
– А что тут странного? Ну, вернулся домой не в лучшей форме. Оказалось, забыл ключи. Рядом нашлась стремянка – строители оставили. Полез к себе на второй этаж, ну и не дополз малость. Послушайте, может, вам записку от мамочки принести?
– Простите, не хотел совать нос в ваши дела…
– А вы где были вчера в три часа ночи, Питер?
– В зазоре. Спал, в общем.
По‑моему, он взглянул на меня как‑то странно. Не знаю – может, почудилось?
– Надеюсь, хоть вам что‑нибудь приятное снилось.
– А вас кошмары мучили?
– Да нет. Так, ерунда всякая. Не помню.
Он сел на свое место и начал что‑то записывать в блокнот, а я тихонько отошел.
Больше я не стал ни к кому приставать с образами зазоров; все вернулись к своим проектам, а я погрузился в молчание – ну что тут было сказать?
Прогулки по доске
Каких усилий мне стоило не рвануть на поиски Амариллис в обеденный перерыв! Но хоть с грехом пополам, а до конца занятий я дотерпел. Где же ее искать? В котором из мест, где мы побывали с ней наяву? И надо иметь в виду, что не торчит же она там постоянно: какое‑то время у нее уходит на работу, на уроки музыки… В том, что Амариллис тоже хочет со мной увидеться, я не сомневался. Но понимал, что она будет действовать по‑своему. С какой бы готовностью она ни объявляла себя чудачкой, в ее безумствах была четкая система: отказываясь назначать мне время и место очередного свидания, она всякий раз проверяла, настроен ли я на нее по‑прежнему.
Лицо ее, как всегда, явилось мне вполоборота. Должно быть, она опасается, что после вчерашнего зазора я стану предъявлять на нее свои права. С этой мыслью я направился туда, где мы впервые встретились вне зазоров: в Музей наук, на выставку бутылок Клейна. И приготовился ждать, как когда‑то четырнадцатилетним мальчишкой ждал в городской библиотеке, надеясь хоть мельком взглянуть на одну девчонку, заговорить с которой никак не хватало храбрости. Легкие чуть не лопались от воздуха, и приходилось все время выдыхать.
В тоскливом незазоре этих послеполуденных часов четверга никто, кроме меня, не хотел любоваться бутылками Клейна, так что они были в полном моем распоряжении, рисунки Синди Аккерман… будто намек, что в этих изгибах и петлях сверкающего стекла таится нечто подвижное. Как и в прошлый раз, я отвернулся от бутылок, но по‑прежнему чувствовал их спиной. Вдобавок всплыли в памяти эти ее каракули – смутно, не столько текстом, сколько тем же тошнотворным ощущением.
Так я прождал с полчаса, и наконец в зал вбежала запыхавшаяся Амариллис.
– Раньше никак не могла, – выдохнула она. – Это все моя уимблдонская ученица. Пытается играть Скарлатти.[64]Ничего у нее не выходит, но лишних минут десять каждый раз непременно выкачает, а то и больше.
Она уронила сумку и бросилась в мои объятия. Я не знал, где увижу ее в следующий раз, и увижу ли вообще; не знал о ней ничего, кроме имени. Но я обнял ее так, словно надеялся одной только силой запечатлеть себя в ней навсегда.
– У тебя все получилось! – сказала она. – Ты втянул меня в свой зазор.
И снова меня поцеловала.
– Ты помнишь, что там было? – пробормотал я, уткнувшись ей в шею.
– Автобус, отель «Медный» и триста восемнадцатый номер? Да. Питер, я помню все. Я больше не одинока.
Я так растрогался, что чуть не заплакал. Все осыпал ее поцелуями и никак не мог остановиться.
Но в конце концов отодвинулся дюйма на два и спросил:
– Значит, я прошел испытание?
– Ты о чем, Питер?
– Я сам устроил зазор и втянул тебя.
– Да, конечно. Но это было не испытание.
– Ты же хотела, чтобы я втянул тебя в свой зазор, а не просто гостил в твоих.
– Я хотела, чтобы между нами установилась двусторонняя связь, вот и все, – увильнула она от ответа.
«ПРОГУЛКИ ПО ДОСКЕ», – гласила на сей раз ее футболка. Интересно, помнит ли она футболку из вчерашнего зазора? Не будем это обсуждать, решил я. И переспросил:
– «Прогулки по доске»?
– Это из песни Тома Уэйтса,[65]– пояснила она:
У него в сапоге козырная заточка,
Все били по стенке, он шагал налегке
И прошел – не споткнулся до самой до точки,
Как его повели прогуляться по доске.
– Отлично знаю эту песню, – кивнул я. – А ты что, гуляешь по доске?
– Мне просто нравится, как это звучит. Будто выходишь из этого мира куда‑то еще. В четвертое измерение.
«Доска – это такое место для прогулок», – однажды сказала Ленор. Давным‑давно, в прошлом. Но внезапно вся эта сцена с Амариллис показалась просто моментальным кадром из будущего, до которого мы еще не добрались. Вроде того горящего мотоцикла в «Беспечном ездоке».[66]Что‑то лисье мелькнуло во взгляде Амариллис, и по выражению ее лица я понял, что эта футболка – часть какой‑то шутки не для всех, в которую я не посвящен. Ее слова о четвертом измерении задели меня за живое.
– А заточка в сапоге? – спросил я.
– Нет‑нет, Питер, никакой заточки. Никаких сюрприза – Она глядела на меня испытующе. – Ты вроде как сам не свой. Что случилось?
– Ничего. А ты‑то сама, Амариллис, спотыкаешься? Бывает?
– С кем не бывает. – Она накрыла мою руку ладонью, и ее лицо опять оказалось совсем близко. – Может, расскажешь, что тебя беспокоит?
– Ничего меня не беспокоит. Ты знаешь такую Синди Аккерман?
– Из Королевского колледжа искусств?
– Именно.
– Она берет у меня уроки музыки. А что?
Пропасть разверзлась у меня под ногами, и я шагнул в нее очертя голову.
– А помимо уроков вы с ней встречаетесь?
– Иногда. Не понимаю, к чему ты клонишь?
– Там разберемся. Ты сказала, что несколько раз встречалась с Роном Гастингсом. Ты спала с ним?
– Что это еще за допрос? Я что, пыталась корчить из себя невинность? Не твое собачье дело, с кем я спала до тебя!
Ну и глубоко же оказалось в этой пропасти. Ну и темно. И полным‑полно вонючих испарений, вредных для здоровья. Так что я вдохнул поглубже и продолжал падать.
– Нет, это мое собачье дело, если мы с тобой собираемся быть вместе отныне и впредь. Или, по‑твоему, меня не должно беспокоить, что отзвуки наших зазоров перехватывают посторонние?
Амариллис смерила меня странным взглядом:
– Ты это о чем?
– Рон Гастингс и Синда Аккерман занимаются у меня в колледже искусств. Во вторник Гастингс показал мне дьявола в пижаме с желтыми, оранжевыми и розовыми пятнами. Светящимися. Во вчерашнем зазоре я дал ему ногой в морду и столкнул с лестницы. Сегодня он явился избитый – нога в гипсе, вся рожа в синяках. А Синда Аккерман притащила целый лист, изрисованный бутылками Клейна. Ну и как по‑твоему, откуда это все берется?
Амариллис уставилась на меня – уже совсем не по‑лисьи, а испуганно, как тогда, на автобусной остановке, в самом первом зазоре. «Не хочу больше оставаться одна» – так и говорила она всем своим видом. Я вновь будто ощутил ее наготу, запах кожи.
– Мы с тобой правда вместе? Отныне и впредь? – спросила она тихонько, жалобно.
Я вдруг заметил, как не похоже освещение в Музее наук на свет медных ламп в триста восемнадцатом номере. И все эти застекленные стенды с карточками, объясняющими, что внутри…
– Надеюсь, – сказал я. – Но тут не место для разговоров. Хочешь кофе?
– Лучше чего‑нибудь покрепче.
И мы снова двинули в «Зетланд‑Армз». Всю дорогу Амариллис цеплялась за мою руку и прижималась ко мне как только могла. Ну что ж, подумал я. Мне ведь и вправду не нравится, когда все слишком просто, так ведь?
На сей раз Квини и ее хозяина не было. Но в остальном ничего не изменилось: все тот же тихий гул голосов, все те же старинные часы из редингской пивоварни, застывшие на своей персональной полуночи.
– Питер, – попросила она, – пожалуйста, поговори со мной.
– Ты не просто настраиваешься на людей! – выпалил я. – То, что с ними происходит в твоих зазорах, на самом деле сбывается! Когда я в зазоре пнул Рона Гастингса, он упал с лестницы и в незазоре!
– Это сделал ты.
– Только потому, что ты была со мной.
Амариллис кивнула и молча уткнулась в свой стакан.
– Ничего не могу с этим поделать, – созналась она наконец. – Если в зазоре я кого‑нибудь ударю, он проснется с синяком.
– А то и с чем похуже, если ты по‑настоящему рассердишься?
– Значит, не надо меня сердить, – пожала она плечами.
– Постараюсь. Но все‑таки, что понадобилось Гастингсу в том автобусе? Кроме твоего голого зада?
– Я тебе еще в зазоре сказала: ты сам решил, что без панталон будет лучше. И Гастингса ты сам приволок.
– Ладно, не буду больше выспрашивать, что между вами было в прошлом. Но сейчас он для тебя что‑то значит?
– Нет.
– Меня не интересует, сколько их было до меня, но я должен быть уверен, что сейчас никого больше нет. Только ты и я.
– Никого и нет. Я даже не уверена, что там, в автобусе, был именно Гастингс.
– А кто же еще?
– Я не всегда могу все объяснить, Питер. Как, по‑твоему, это нормально?
– Да вроде. – Я потянулся к ее руке. – По крайней мере, сейчас, когда я к тебе прикасаюсь, это не зазор.
– Не зазор, – подтвердила она, разглядывая наши опустевшие стаканы.
Я пошел за добавкой, а когда вернулся, мне вдруг почудилось, что между нами – широкая река и брода что‑то не видно. И все‑таки, насколько реальна была прошлая ночь?
– У тебя есть татуировка на животе? – спросил я.
Амариллис кивнула.
– Покажи.
Она задрала футболку, расстегнула джинсы и оттянула резинку панталон. Так и есть – тот самый значок инь‑ян, синий, на белой коже.
– Пойдем ко мне, – сказал я.
– Не надо, Питер! Прошу тебя, еще не время.
– Еще? Но ведь ты у меня уже побывала.
– Не в том смысле, как ты думаешь.
– Господи! Мы уже видели друг друга голыми! Мы были так близки, как только возможно физически! Так за чем же дело стало?
– Я стесняюсь.
– Стесняешься?! Ну и ну. И это говорит Амариллис из отеля «Медный»?
– Не забывай, это был твой зазор. Кстати, как насчет той футболки?
– Какой еще футболки?
– С надписью «Извращения да». То, чем мы занимались, извращениями никто бы не назвал. Эту футболку ты придумал, вот и объясни, что она означает.
– Это такая шутка не для всех, условное выражение. В другой раз объясню. Ты все твердишь, будто все, что происходило в отеле «Медный», – это мой зазор. Хочешь сказать, что ты просто разыгрывала роль, которую я тебе отвел? Что ты сама ко всему этому не имеешь никакого отношения?
– Ничего подобного. Как только события приняли такой оборот, я не меньше твоего захотела, чтобы все это случилось. Но то было в отеле «Медный». А у тебя дома я еще не готова. Потерпи еще немножко, ладно?
– Ладно, вернусь домой – приму холодный душ. Я знаю, что это был мой зазор, а не твой, потому что ты не хочешь оказаться одна в этом автобусе. Ты говорила, будто не знаешь, что это за Финнис‑Омис такой. Но, по‑моему, ты все знаешь. Что там, Амариллис?
Она опять ушла от ответа и, сжав мою руку, взглянула на меня мечтательно, чуть приоткрыв губы.
– Питер… ты не мог бы кое‑что для меня сделать?
– Что?
– Устроить для меня один зазор.
– Какой, Амариллис?
Она проглотила остаток виски и уставилась на пустой стакан.
– Сейчас скажу, подожди. Сначала надо минуточку посидеть спокойно.
Я опять двинулся за добавкой. Надо же, сколько спиртного мы умудрялись вливать в себя между зазорами.
Память тисса
Случается порой, что я иду куда‑то и что‑то вижу, но далеко не сразу понимав, что это было. Теперь‑то, полистав книжки о деревьях, я знаю, что за дерево властвовало над тем лабиринтом. Тис. Тисы – растения двудомные, бывают мужского и женского пола, а живут они сотни лет, если не тысячи. То был тис‑мужчина – на черешках его листьев виднелись крохотные шишечки, вроде желудей; старец‑тис – ствол его был изборожден морщинами, а первые ветви высились футах в десяти над землей. На солнце ствол сверкал рыжиной, а в трещинах отливал багрянцем. Крона была сдвинута набекрень, словно полоскавшийся на ветру колпак волшебника. Царственное дерево, повелительное, поистине древо силы.
– Не нравлюсь я ему, – заявила Ленор. – Ну что ж, господин Старый Пень, это ваша проблема.
– Во‑первых, – возразил я, – откуда тебе знать, что это не госпожа, а во‑вторых, с чего ты взяла, что ему не нравишься?
Тогда я еще понятия не имел, какого он пола, не говоря уже о породе.
– Не валяй дурака, – огрызнулась Ленор. – Бывают вещи, которые просто знаешь, и все тут.
Ну да, конечно, я и сам чувствовал, как это древнее дерево, вздымавшееся над северным краем лабиринта, переговаривается с остролистами у южного края, которые я даже сумел опознать по острым листьям. Остролисты тоже двудомные, и я не преминул предположить, что перед нами – дамы не первой молодости, уж никак не юные вертихвостки.
Тисы часто попадаются на церковных кладбищах, потому что, как сказано в лучшей из моей библиотеки книге о деревьях, 1842 года издания, церкви строили на местах друидских святилищ. Очевидно, друиды были с тисами не разлей вода, хотя дерево это сплошь ядовитое, опасное и для людей, и для животных. Большие луки английских стрелков при Азенкуре[67]были из тиса – видимо, континентального, не английского, но все‑таки тиса, и, напитанные мощью его ядровой древесины и оболони, стрелы англичан пробивали французские доспехи вместе с рыцарями и лошадьми с трехсот ярдов. Лучники‑йомены и принесли Генриху V победу на том грязном поле, а заодно отправили на свалку истории идеал джентльменской войны. Так что тис – дерево серьезное, и господин Старый Пень хоть и не бряцал оружием, но таил в себе луки духа и поразил меня не на шутку.
Лабиринт был дерновый, пятьдесят семь на пятьдесят футов. Заблудиться в нем было невозможно: ни стенок, ни живых изгородей – все на виду.
Табличка гласила:
ДЕРНОВЫЕ ЛАБИРИНТЫТАКОГО ТИПА ВОСХОДЯТ К ЭПОХЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ. В АНГЛИИ ВСТРЕЧАЮТСЯ ПОВСЕМЕСТНО. В НЕКОТОРЫХ ФРАНЦУЗСКИХ СОБОРАХ СОХРАНИЛИСЬ СХОЖИЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ: КАЮЩИЕСЯ, ВЕРОЯТНО, ОПОЛЗАЛИ ЛАБИРИНТ НА КОЛЕНЯХ, ПОВТОРЯЯ МОЛИТВЫ.