10. (1) Сорок дней прошло, но римляне продолжали стоять в виду неприятеля, ничего не предпринимая. Тогда у Филиппа зародилась надежда, что с помощью эпирцев удастся завязать переговоры о мире. (2) На совещании для этого были избраны претор Павсаний и начальник конницы Александр[3479], которые свели консула и царя для переговоров в том месте, где река Аой всего теснее зажата между отвесными берегами. (3) Суть требований консула сводилась к следующему: царь должен вывести свои гарнизоны из соседних городов, а кроме того, возместить ущерб за разоренные поля и города. Об остальном же пусть будет решено по справедливости. (4) Филипп ответил, что города находятся в разном положении: он готов освободить те из них, которые захватил сам, но не откажется от законного наследственного владения землями, что достались ему от предков; (5) если же те города, с которыми он воевал, жалуются на причиненный войной ущерб, то он согласен на третейский суд – пусть они для этого выберут любой из народов, находящихся в мире с обеими сторонами. (6) Консул сказал, что здесь нет нужды ни в посреднике, ни в судье: ведь виноват, как всякому очевидно, тот, кто взялся за оружие первым: на Филиппа никто не нападал – он первым прибег к силе. (7) Далее, когда речь зашла о том, какие города следует освободить, консул назвал первым делом все фессалийские. Тут царь в негодовании воскликнул: «Да ты и побежденному не предъявил бы мне более суровых условий, Тит Квинкций!» (8) – и с тем ушел прочь с переговоров. Стороны едва удержались от того, чтобы тут же не пустить в ход хотя бы дротики: ведь их разделяла река. (9) На следующий день начались вылазки и многочисленные мелкие стычки между караулами – сначала на равнине, предоставлявшей для этого достаточно места; (10) но затем, когда царские воины стали отходить на скалистые кручи, римляне в пылу схватки проследовали и туда. (11) На их стороне были воинский порядок и выучка, боевое снаряжение, надежно прикрывавшее тело; на стороне противника – сама местность, а также катапульты и баллисты, расставленные почти на всех скалах, словно на стенах. (12) С обеих сторон было много раненых, были даже убитые, словно в настоящем сражении. Битва прервалась с наступлением ночи.
|
|
11. (1) Вот как обстояли дела, когда к консулу был приведен некий пастух, посланный эпирским вождем Харопом. (2) Он рассказал, что всегда пасет скот в ущелье, которое теперь занято царским лагерем, и знает в тех горах каждый уступ, каждую тропку. (3) Если консул захочет отрядить с ним несколько человек, он проведет их удобной и не слишком опасной дорогой прямо над головами врагов. (4) Выслушав пастуха, консул послал к Харопу спросить, можно ли, по его мнению, довериться простому селянину в деле такой важности. Хароп велел ответить, пускай доверится, но себя во власть ему не вверяет. (5) Консул, хоть и желал верить обещанию, долго не мог отважиться; радость в его душе мешалась со страхом. Наконец, положившись на слова Харопа, он решился попытать счастье. (6) Чтобы враги не заподозрили его намерений, Квинкций в течение двух следующих дней непрерывно беспокоил их, обложив войсками со всех сторон и заменяя уставших бойцов свежими. (7) Затем он передал военному трибуну четыре тысячи отборных пехотинцев и триста всадников. Конницу было приказано вести до тех пор, пока это позволит местность; если она окажется непроходимой для всадников, то коней придется оставить где‑нибудь на поляне. Пехоте было велено идти той дорогой, какую укажет проводник. (8) Оказавшись, как тот обещал, над головою противника, они должны будут подать знак дымом, а лишь только по ответному знаку поймут, что битва внизу началась, поднять крик. (9) Консул приказал двигаться по ночам (ночи как раз были лунные), а дневное время использовать для еды и отдыха. Проводнику он надавал самых заманчивых обещаний, если тот сдержит слово, однако передал его трибуну связанным. (10) Когда этот отряд двинулся в путь, римляне с удвоенным упорством стали со всех сторон наседать на врага, захватывая заставы.
|
|
12. (1) Между тем, на третий день дымом был подан знак, что римский отряд достиг той вершины, к которой стремился, и удерживает ее. Тогда‑то консул, разделив свои силы на три части, сам с отборным войском двинулся серединой долины, а левый и правый фланги бросил против лагеря. Македоняне столь же решительно выступили навстречу противнику, (2) и, пока они сражались вне своих укреплений, покинутых в пылу битвы, римские воины имели очевидное преимущество благодаря своей доблести, опыту и вооружению. (3) Но после того, как царские воины, потеряв многих убитыми и ранеными, отошли в укрепленные или защищенные природой места, положение переменилось – теперь в опасности были римляне: безрассудно наступая, они оказались на невыгодных позициях, в теснинах, из которых обратной дороги не было. (4) И они дорого поплатились бы за свою отчаянную дерзость, не раздайся в тылу у противника внезапный крик. Тотчас же там завязался бой, и от неожиданности и страха царские воины совсем потеряли голову. (5) Часть из них обратились в бегство, а те, которые остались в строю (не из‑за готовности драться, а скорей потому, что ущелье и так было запружено беглецами), оказались окружены римлянами и с переднего края, и с тыла. (6) Все войско врага могло быть уничтожено, если бы победители стали преследовать бегущих: (7) но конницу сдерживали теснины и неровности местности, а пехоту – тяжесть собственного вооружения. (8) Сам царь сначала опрометью пустился в бегство, но через пять миль сообразил, что в таких неудобных местах противник все равно не сможет его преследовать (как оно в действительности и получилось). Филипп остановился на каком‑то холме и разослал своих людей повсюду – по горам и долинам, – чтобы собрать разбредшихся воинов. (9) Выяснилось, что в его войске погибло не более двух тысяч человек, а все остальное полчище, словно по поданному им знаку, собралось воедино и сомкнутым строем двинулось в Фессалию. (10) Римляне, пока это было возможно, преследовали их, убивая и снимая доспехи с убитых. Разорили они и царский лагерь, который, даже оставленный защитниками, был все‑таки труднодоступен. Эту ночь римляне провели в своем лагере.
|
|
13. (1) На другой день консул двинулся за неприятелем по тому ущелью, где река петляет между теснинами. (2) В первый день преследования царь прибыл в Пирров лагерь – так называется местность в Трифилии, в землях Молоттиды. На следующий день он поспешил к горам Линкон[3480]– подобный переход казался бы непосильным для войска, но страх подхлестывал. (3) Эти горы находятся в Эпире, разделяя Македонию и Фессалию: склон, обращенный к Фессалии, смотрит на восток, северный обращен к Македонии. Горы там поросли густым лесом, на самых высоких местах – луга и непересыхающие источники. (4) Стоя там лагерем несколько дней, Филипп колебался, возвратиться ли ему сразу в свое царство или сначала отправиться в Фессалию. (5) Наконец он решил спуститься с армией в Фессалию и кратчайшей дорогой двинулся на Трикку, а затем быстро прошел через другие города, попадавшиеся ему по пути[3481]. (6) Он угонял с собой всех, способных передвигаться, а города сжигал. Жителям разрешено было взять из имущества столько, сколько они могли с собой унести, – остальное становилось добычей солдат. (7) И враг не мог причинить более страшного зла, чем фессалийцам довелось претерпеть от союзников. (8) Даже Филиппу было горько делать такое, но земля эта скоро должна была достаться его врагам, он хотел забрать оттуда по крайней мере самих людей, что раньше были его союзниками. (9) Так были опустошены города Факий, Иресии, Евгидрий, Эретрия, Палефарсал. Но когда Филипп подошел к Ферам, город закрыл перед ним ворота, и, поскольку осада отняла бы время, которого у царя не было, он отказался от этой затеи и ушел в Македонию. Ведь ко всему еще разнеслась молва о приближении этолийцев, (10) которые, прослышав о битве на реке Аой, тотчас разорили окрестности Сперхий и так называемой Макры Комы[3482]. Оттуда они перешли в Фессалию[3483]и с первого же натиска овладели Кименами и Ангеями, (11) но были отброшены от Метрополя горожанами, собравшимися для защиты стен, пока этолийцы опустошали поля. Затем этолийцы подошли к Каллифере, где горожане предприняли такую же вылазку: (12) когда горожан отогнали под защиту стен, этолийцы удовольствовались этой победой и ушли, поскольку не надеялись овладеть городом. После этого они захватили и разорили деревни Тевма и Келафара; (13) этолийцам сдались Ахарры, (14) в Ксиниях подобный же страх заставил жителей бежать, бросив свои дома. Снявшись с насиженных мест и двигаясь в беспорядке, они наткнулись на караульный отряд, который был послан к Тавмакам[3484], чтобы обезопасить заготовку продовольствия. Нестройная многолюдная толпа безоружных и небоеспособных была перерезана вооруженными солдатами. Покинутые Ксинии были разграблены. Затем этолийцы взяли Киферы, удобную крепость, господствовавшую над Долопией. (15) Все это было проделано этолийцами внезапно, в течение нескольких дней. Но и Аминандр с афаманами, прослышав об удачном для римлян сражении, не сидели сложа руки.
14. (1) Впрочем, Аминандр, не слишком доверяя собственным воинам, попросил консула о небольшом подкреплении. Он направился к Гомфам, но сначала взял приступом Феку – город, расположенный между Гомфами и тем узким ущельем, что отделяет Фессалию от Афамании. (2) Затем он подступил к Гомфам: их жители в течение нескольких дней всеми силами защищали свой город, и только когда к его стенам были уже приставлены лестницы, страх принудил их к сдаче. (3) Падение Гомфов повергло фессалийцев в великий ужас. После этого сдались Аргенты, Фериний, Тимар, Лигины, Стримон, Лампс и с ними другие безвестные крепости. (4) Итак, македонская опасность была устранена, но чужой победой воспользовались к своей выгоде афаманы и этолийцы: теперь Фессалию опустошали уже целых три войска, так что невозможно было понять, где враг, где союзник. (5) А консул двинулся в земли Эпира, поскольку бегство врага открыло ему дорогу через ущелье. Он хорошо понимал, чью сторону держали эпирцы, за исключением их предводителя Харопа. (6) В том, как усердно эпирцы выполняют приказы, консулу виделось их стремление загладить свою вину; считая, что надо судить о них по нынешним, а не прошлым поступкам, он завоевал их расположение на будущее уже тем, как легко простил их. (7) Затем он отправил гонцов на Коркиру с приказанием, чтобы грузовые суда плыли в Амбракийский залив, а сам небольшими переходами двинулся вперед и на четвертый день разбил лагерь на горе Керкетий. Туда он вызвал Аминандра с его вспомогательным войском, (8) нуждаясь не столько в военной силе, сколько в проводниках в Фессалию. Того же ради приняты были во вспомогательные части и многочисленные добровольцы из эпирцев.
15. (1) Первым фессалийским городом, на который он напал, была Фалория. Ее гарнизон состоял из двух тысяч македонян, которые поначалу оказали ожесточенное сопротивление, используя как стены, так и оружие. (2) Но консул продолжал осаду, не прерывая ее ни днем, ни ночью, поскольку был уверен, что если первый же город не устоит перед римской мощью, то это сразу скажется на настроениях остальных фессалийцев. И ему удалось преодолеть упорство македонян. (3) Когда пала Фалория, явились посланцы от Метрополя и Киерия, извещая о сдаче этих городов и моля о прощении, которое им и даровали. Фалория же была подожжена и разграблена. (4) Затем консул пошел к Эгинию[3485], но убедился, что благодаря своему неприступному положению этот город может оставаться в безопасности даже с небольшим гарнизоном. Тогда, метнув лишь несколько дротиков в сторону ближайшей заставы, Квинкций повернул с войском в окрестности Гомфов. (5) К тому времени как римляне спустились в доля Фессалии, у них уже вышли все припасы, поскольку консул не велел трогать поля эпирцев. Разузнав сначала, где стоят грузовые суда, в Левкаде или в Амбракийском заливе, он стал посылать по очереди когорты в Амбракию за продовольствием[3486]. (6) Из Гомфов к Амбракии есть путь, но он столь же краток, сколь тернист и труден. И вот, поскольку с моря к тому времени было подвезено продовольствие, через несколько дней в лагере стало всего в избытке. (7) Затем консул пошел к Атраку, расположенному примерно в десяти милях от Ларисы[3487], что стоит над рекой Пеней. (8) Жители ее ведут происхождение из Перребии. (9) Фессалийцы не слишком испугались первого появления римлян. Что касается Филиппа, то сам он не решался вступить в Фессалию и, разбив лагерь в Темпейской долине[3488], от случая к случаю посылал подмогу туда, где появлялся враг.
16. (1) В то же примерно время, когда консул впервые стал лагерем напротив Филиппа, в эпирском ущелье[3489], (2) брат консула Луций Квинкций, которому сенат поручил заботиться о флоте и морском побережье, с двумя квинкверемами прибыл на Коркиру. Узнав, что флот уже покинул остров, (3) он решил тотчас плыть к Саме. Отослав Ливия, своего предшественника[3490], он (4) медленно поплыл оттуда к Малее, таща за собой суда с продовольствием. (5) У Малеи он приказал остальным следовать за ним, поспешая, как смогут, а сам с тремя легкими квинкверемами, обогнав их, ушел к Пирею. Там он принял корабли, оставленные легатом Луцием Апустием для защиты Афин. (6) Тогда же из Азии[3491]пришли два флота: один – царя Аттала (там было двадцать четыре квинкверемы), а другой – родосский во главе с Агесимбротом – из двадцати крытых судов. (7) Эти флоты, соединившись у острова Андрос, через узкий пролив переплыли оттуда на Евбею. (8) Первым делом они опустошили поля каристийцев[3492], но затем, когда выяснилось, что Карист усилен подоспевшим из Халкиды гарнизоном, двинулись к Эретрии. (9) Туда же, узнав о прибытии царя Аттала, поплыл и Луций Квинкций с пирейскими кораблями; отбывая, он оставил приказ, чтобы прибывающие корабли его флота немедленно отправлялись на Евбею. (10) Осада Эретрии пошла полным ходом: ведь корабли трех соединившихся флотов несли на себе всевозможные метательные орудия и осадные машины, а вокруг было вдоволь древесины для новых сооружений. (11) Сперва горожане бдительно охраняли стены, но потом, измучившись и потеряв многих ранеными, решили сдаться, когда осадные машины противника разрушили часть стены. (12) Однако гарнизон состоял из македонян, которых жители боялись не меньше, чем римлян, а царский префект Филокл прислал из Халкиды весть, что вскорости подоспеет, если они еще продержатся. (13) И так, колеблясь между страхом и надеждой, эретрийцы тянули время дольше, чем хотели и чем могли. (14) Но потом, узнав, что Филокл разбит и в страхе бежал в Халкиду, они тотчас отправили к Атталу послов умолять о прощении и заступничестве. (15) В надежде на заключение мира горожане стали небрежнее выполнять воинские обязанности – вооруженные караулы они выставили лишь там, где обрушилась часть стены, а другие ее участки оставлены были без охраны. И вот Квинкций, ночью приставив лестницы там, где этого меньше всего ожидали, приступом захватил город. (16) Все горожане, с женами и детьми, бежали в крепость и затем сдались. (17) Золота и серебра захвачено было не очень много, но изваяний, картин древней работы и всяких украшений такого же рода – больше, чем можно было ожидать исходя из размеров города и скромности прочих его богатств.
17. (1) Затем Луций Квинкций с союзниками вернулся к Каристу, все население которого бежало в крепость, покинув город еще прежде, чем войска начали высадку с кораблей. (2) Оттуда к римлянам явились послы с просьбой о покровительстве. Горожанам были тотчас обещаны жизнь и свобода, а македонянам разрешили уйти, если они заплатят по триста нуммов[3493]за каждого и сдадут оружие. (3) Выкупившись за эту цену, они безоружными ушли в Беотию. А морские силы, овладевшие в течение нескольких дней двумя знаменитыми городами Евбеи, обогнули Суний, мыс аттической земли, и направились к Кенхреям[3494], торговой гавани коринфян.
(4) Консул тем временем[3495]вел осаду Атрака, которая превзошла все ожидания своей длительностью и ожесточенностью. Враги оказали сопротивление там, где Тит Квинкций меньше всего этого ожидал. (5) Он был уверен, что самое трудное – это разрушить стену, а уж если его воинам откроется путь в город, то останется только догонять и избивать врагов, как обычно бывает при взятии городов. (6) Но случилось иначе: когда часть стены была разрушена таранами и через проломы в город ворвались солдаты, то оказалось, что борьбу опять пришлось начинать как бы заново. (7) В гарнизоне было много македонян, отборных воинов, которые делом славы своей считали защищать город оружием и доблестью, а не только стенами. (8) Завидев перелезающих через развалины римлян, они встретили их глубоким, во много рядов, строем и, напав на врагов среди развалин, затруднявших отступление, отбросили их. (9) Консул с горечью воспринял эту неудачу: постыдная для римлян, она, как считал он, не просто задерживала осаду одного города, но влияла и на судьбу всей войны, зависящую подчас от ничтожнейших обстоятельств. (10) Итак, расчистив завалы, убрав обломки полуразрушенной стены, он двинул на врага высоченную башню в несколько этажей, несшую в себе множество воинов, и стал посылать под ее прикрытием когорту за когортой: (11) в боевом строю под знаменами, сменяя друг друга, они должны были приложить все старания, чтобы силой пробиться сквозь клин македонян, который те сами именуют фалангой. (12) Однако пролом в стене оказался чересчур узким, а неприятельское вооружение и способ сражаться – более подходящими. (13) Когда македоняне, сомкнувшись, выставили вперед копья необычайной длины и, плотно сдвинув щиты, образовали подобие «черепахи»[3496], римляне тщетно кидали в них дротики, а когда обнажили мечи, (14) то не смогли ни сойтись врукопашную, ни перерубить копья врага; если же и удавалось обрубить или сломать какое‑нибудь копье, то обломленное древко, само острое, как бы заполняло брешь в частоколе невредимых копий. (15) Вдобавок нетронутая часть стены надежно защищала македонян с обоих флангов. Римлянам не хватало места ни для отступления, ни для атаки, а ведь именно из‑за этого обычно нарушается стройность рядов. (16) И еще одно случайное обстоятельство воодушевило противника: земля, насыпанная римлянами для подтаскивания башни, была недостаточно уплотнена, (17) и одно колесо, увязши в глубокой колее, сильно накренило всю башню; врагам показалось, что она падает, а стоявшие на ней воины потеряли голову от страха.
18. (1) Поскольку сравнение двух боевых выучек, двух видов вооружения было явно не в пользу римлян, консул совсем не желал продолжать это состязание. (2) К тому же он полагал, что раз нет твердой надежды овладеть городом, то и зимовать вдали от моря, в местах, опустошенных бедствиями войны, не имеет смысла. (3) Осада была прекращена. Поскольку на всем акарнанском и этолийском побережье не нашлось гавани, способной принять сразу все грузовые суда, подвозившие припасы войску, и предоставить зимние квартиры для легионов, (4) консул счел наиболее подходящей Антикиру[3497]. Этот фокидский город, лежащий у Коринфского залива, (5) находился недалеко от Фессалии и занятых неприятелем областей, а с противоположной стороны лишь ничтожной полоской моря отделен был от Пелопоннеса; сзади располагались Этолия и Акарнания, а по бокам – Локрида и Беотия[3498]. (6) Вступив в Фокиду, консул с первого натиска без боя овладел Фанотеей. Немного времени отняла и осада Антикиры. Затем были взяты Амбрис и Гиамполь, (7) но Давлиду, стоявшую на высоком холме, захватить не удавалось: не помогали ни лестницы, ни осадные приспособления. (8) Тогда осаждающие принялись донимать защитников города дротиками, потом, выманив их на вылазки и то отступая, то преследуя, то затевая легкие безрезультатные стычки, они добились того, что враги исполнились презрения. Они стали вести себя небрежно, и римляне в конце концов ворвались в ворота на плечах отступающих. (9) Прочие же безвестные крепостцы Фокиды были взяты скорее благодаря наведенному на всех страху, нежели силой оружия. Однако Элатея[3499]закрыла ворота, и только силой представлялось возможным принудить жителей этого города принять в свои стены римского полководца или его войско.
19. (1) Пока консул осаждал Элатею, у него появилась надежда на большее: отвратив от союза с царем, склонить ахейское племя к дружбе с римлянами. (2) Ахейцы изгнали Киклиада[3500], возглавлявшего приверженцев Филиппа; претором стал Аристен, стремившийся связать свой народ с римлянами. (3) Римский флот вместе с Атталом и родосцами стоял в Кенхреях; все вместе они готовились к осаде Коринфа. (4) Поэтому они почли за лучшее, прежде чем браться за дело, отрядить к ахейцам послов, обещая воссоединить Коринф с древним Ахейским союзом, если ахейцы покинут царя и перейдут на сторону римлян. (5) Послов к ахейцам, по предложению консула, отправили его брат Луций Квинкций, Аттал, родосцы и афиняне. (6) Совещание с ними было назначено в Сикионе, однако для ахейцев принять решение было совсем не просто. Они боялись лакедемонянина Набиса, врага опасного и неотступного; боялись и римского оружия; (7) македонянам они были обязаны многими благодеяниями, как давнишними, так и недавними, но к самому царю относились с подозрением из‑за его жестокости и вероломства: (8) они полагали, что о Филиппе не следует судить исходя из того, что он делает в угоду обстоятельствам, ибо после войны его господство станет еще более тяжким.
(9) Они не только не знали, как должен каждый из них говорить в сенате собственного города или на собраниях всего союза, (10) но даже сами с собой не могли рассудить, чего хотят, что предпочитают. Вот этим‑то совершенно растерявшимся людям и были представлены послы. (11) Им дали говорить, первым выступил римский посланец Луций Кальпурний, затем послы царя Аттала, после них – родосцы. (12) Потом слово получили послы Филиппа; последними были выслушаны афиняне, чтобы они могли опровергнуть доводы македонян. Афиняне и обрушились на царя с самыми ожесточенными нападками, ибо никто другой не претерпел от него стольких и столь страшных бед. (13) Таким образом, этот день прошел в нескончаемых посольских речах; с закатом солнца собрание было распущено.
20. (1) На следующий день собрался совет. Когда должностные лица через глашатая, как принято у греков, предложили желающим высказываться, никто не вышел, чтобы говорить. Долго царило молчание, все посматривали друг на друга. (2) Да и немудрено: они и сами с собой так долго обдумывали все сложности и противоречия дела, что их умы как будто оцепенели, а тут еще их совсем сбили с толку: целый день перед ними произносили речи – обе стороны старались их убедить, без конца толкуя о трудностях, связанных и с тем, и с другим решением. (3) Наконец заговорил претор ахейцев Аристен[3501]: «Где же, о ахейцы, те душевные порывы, которые на пирушках или просто в тесном кругу доводили вас чуть что не до кулаков, стоило лишь кому‑нибудь упомянуть Филиппа и римлян? (4) А теперь, на совете, созванном специально по этому делу, выслушав послов обеих сторон, вы онемели, хотя должностные лица докладывают вам о деле, а глашатай призывает высказываться! (5) Если уж не заботит вас общее благо, так неужели хотя бы пристрастие, склоняющее вас к той или другой стороне, не выжмет из вас ни слова? (6) И ведь нет среди вас такого глупца, который не мог бы понять, что сейчас, пока мы еще ничего не решили, каждому предоставляется случай высказать и разъяснить свои пожелания и предпочтения. Но как только решение будет принято, каждому придется отстаивать его правильность и полезность, пусть даже раньше оно ему и не нравилось». (7) Но и это преторское увещание не только никого не подвигло высказаться – многолюдная, собранная из столь многих городов сходка не ответила ни малейшим шумом или ропотом.
21. (1) Тогда вновь заговорил претор Аристен: «Не скудны вы разумом, вожди ахейские, – не больше, чем даром речи, просто никто не хочет на свой страх подать совет в общем деле. Будь я частным лицом, возможно, и я промолчал бы. Но теперь мне, претору, ясно видно, что следовало или вовсе не назначать совещание с послами, или уж не отпускать их отсюда без ответа. (2) Но как я могу что‑либо отвечать без вашего решения? И поскольку никто из вас, приглашенных на этот совет, не хочет или не дерзает высказаться ни в чью пользу, давайте вместо ваших мнений оценим выслушанные вчера речи послов, (3) как если бы это были не своекорыстные требования, а советы, внушенные заботой о нашей выгоде. (4) Римляне, родосцы и Аттал ищут дружбы и союза с нами и считают, что нам следовало бы помочь им в войне, которую они ведут против Филиппа. (5) Царь же напоминает о союзе и клятве, которую мы ему принесли, и то требует, чтобы мы стояли на его стороне, а то говорит, что удовольствуется нашим отказом от участия в войне. (6) Неужто никто не задумался, отчего это тот, кто еще не стал союзником, требует большего, чем тот, кто им уже является? Тут, ахейцы, дело не в скромности Филиппа и не в бесстыдстве римлян: (7) самоуверенность просителей и растет, и убывает сообразно с их успехами. О Филиппе нам не напоминает ничто, кроме его посла, а римский флот стоит в Кенхреях, выставляя напоказ добычу от евбейских городов; мы видим, как консул и его легионы свободно разгуливают по Фокиде и Локриде, и нас разделяет лишь ничтожная полоска моря. (8) Удивительно ли, что посол Филиппа Клеомедонт не слишком настойчиво требует от нас браться за оружие и воевать с римлянами во имя царя? (9) Если бы на основании того же договора и клятвы, святостью которой он нас теперь заклинает, мы бы у него попросили, чтобы Филипп защитил нас от Набиса с лакедемонянами, и от римлян, то он не нашел бы не только гарнизона нам для защиты, но даже слов для ответа. (10) Клянусь, ничуть не больше помог нам тот же Филипп в прошлом году; обещая начать войну против Набиса, он старался выманить нашу молодежь отсюда на Евбею, (11) но, убедившись, что мы ни отряда не посылаем, ни в войну с римлянами ввязываться не хотим, он забыл о том союзе, на который сейчас ссылается, и предоставил Набису с лакедемонянами заниматься разбоем и грабежами. (12) И мне кажется, в речи Клеомедонта не сходятся концы с концами. Он умалял опасность войны с римлянами, утверждая, что ее исход будет таким же, как в предыдущей войне, которую те вели с Филиппом. (13) Так почему же царь издалека просит нашей помощи вместо того, чтобы здесь, на месте, защищать нас, своих давних союзников, сразу и от Набиса, и от римлян? Да что говорить про нас! Ведь царь стерпел взятие Эретрии и Кариста! Снес падение стольких городов Фессалии! Отдал Фокиду и Локриду! (14) А теперь мирится с осадой Элатеи! Почему он ушел из эпирских ущелий? Принуждение ли, страх ли или собственная воля выгнали его из тех неприступных твердынь над рекою Аой? Почему удалился он в глубь своего царства, покинув занятое им ущелье? (15) Если по своей воле оставил Филипп стольких союзников на разграбленье врагам, кто посмеет отрицать, что и союзники могут руководствоваться собственной выгодой? Если из страха, то пусть он и нам простит нашу боязливость. (16) Если же он отступил, побежденный оружием, то неужто, Клеомедонт, мы, ахейцы, сдержим римский натиск, которого не сдержали вы, македоняне? Ты пытаешься убедить нас, будто у римлян в нынешней войне сил и средств не больше, чем раньше, – взглянем, однако, на существо дела: (17) тогда они оказывали этолийцам помощь флотом, а ни полководец в консульском звании, ни консульское войско в боях не участвовали[3502]; из союзников Филиппа лишь приморские города пребывали в смятении и страхе, а внутренние области были настолько ограждены от римского оружия, что этолийцы тщетно просили у римлян помощи, когда Филипп опустошал их земли. (18) Однако теперь римляне покончили с Пунической войной, от которой на протяжении шестнадцати лет страдало, можно сказать, самое чрево Италии: и вот уже они не просто посылают помощь воюющим этолийцам, но, сами начав войну, нападают на Македонию сразу и с суши, и с моря. (19) Уже третий консул ведет эту войну с полным напряжением сил. Сульпиций, столкнувшись с царем в самой Македонии, разбил его и обратил в бегство, а богатейшую часть его царства опустошил. (20) Ныне Квинкций выгнал царя из собственного его лагеря – а ведь в руках Филиппа находились эпирские теснины, и он был уверен в их неприступности, в своих укреплениях и войске. Но царь бежал в Фессалию, а консул, преследуя его, захватил царские заставы и союзные ему города почти что у него на глазах.
(21) Допустим, все ложь, что здесь говорил афинский посол о жестокости, алчности и любострастии царя; допустим, нас не касаются преступления, совершенные царем против горних и подземных богов в Аттике, – (22) все это не сравнится с тем, что претерпели жители отдаленных от нас Кеоса и Абидоса. Давайте, если хотите, забудем и о наших собственных ранах, (23) об убийствах и грабежах, учиненных царем в Мессене – в сердце Пелопоннеса, о гостеприимце царя в Кипариссии Харителе, убитом прямо на пиру, вопреки всем божеским и людским правам[3503]и обычаям, об Аратах из Сикиона, отце и сыне, умерщвленных царем. А ведь он несчастного старца отцом величал! (24) У сына же похоти ради увез жену в Македонию![3504]Не будем вспоминать прочие надругательства над девами и матронами. (25) Допустим, что мы имеем дело и не с Филиппом, чьей жестокости вы так боитесь, что все онемели. Ведь какая еще может быть причина для молчанья у созванных на совет? Предположим теперь, что мы обсуждаем свои дела с Антигоном, кротчайшим и справедливейшим царем, оказавшим нам всем множество услуг[3505]: неужто он потребовал бы от нас делать невыполнимое?
(26) Пелопоннес есть полуостров, лишь узким перешейком Истма[3506]связанный с континентом; ни для чего он не открыт и не удобен в такой степени, как для морской войны. (27) Если сто крытых судов, да пятьдесят более легких открытых, да тридцать исских ладей начнут разорять приморские области и нападать на беззащитные города побережья, то мы, понятно, спасемся в городах, лежащих внутри страны, – как будто война, проникшая вглубь, не сжигает уже наши недра! (28) Когда Набис с лакедемонянами будет теснить нас с суши, а римский флот с моря, – откуда тогда взывать мне к союзнической помощи царя и македонской защите? Может быть, мы сами, своими силами будем оборонять осажденные города от римского врага? То‑то мы хорошо отстояли Димы в прошлой войне[3507]! (29) Разве мало мы видим чужих несчастий, чтобы умножать их еще и своим примером? (30) Римляне по своей воле ищут нашей дружбы – не вздумайте пренебречь тем, чего вам самим следует желать и к чему всеми силами нужно стремиться. (31) Уж не думается ли вам, что они от страха прибегают к союзу с вами, что, застигнутые в чужой стране, желают укрыться под сенью вашего покровительства, дабы их принимали в ваших гаванях и снабжали вашим продовольствием? (32) В их распоряжении море; в какие бы земли они ни приходили, все тотчас подчиняется их власти: того, о чем они просят, им по плечу добиться и силой. Только из сострадания они не позволяют вам совершить непоправимое. (33) Ибо то, что Клеомедонт представлял вам как умеренный и самый безопасный путь – оставаться в бездействии и не браться за оружие, – это в действительности не средний и вообще не путь. (34) Не говоря уж о том, что нам все равно нужно либо принять, либо отвергнуть союз с римлянами – чем, как не добычей победителя, станем мы, не заручившись нигде надежной поддержкой и ожидая исхода дела, рассчитывая присоединить свое решение к решению судьбы? (35) Не пренебрегайте тем, что вам предложили по доброй воле, но о чем следовало молить всех богов. Сегодня вам позволено сделать выбор, но не всегда это будет так. Не часто и не долго будет у вас такая возможность. (36) Уже давно вы более хотите, чем смеете освободить себя от Филиппа. А теперь вам не нужно терпеть ни трудов, ни опасностей: те, кто вернет вам свободу, приплыли из‑за моря с большим флотом и войском. (37) Если вы отвергнете этих союзников, значит, вы лишились рассудка, ибо не миновать вам встретиться с римлянами, если не как с соратниками, то как с врагами».