Отец говорил очень тихо и почему-то виноватым тоном.
Когда отец уехал, беспокойство Рурико достигло предела.
Наступило роковое тридцатое июня. Утро выдалось ясное, такие редко бывают в дождливом сезоне. В зарослях сада, залитого яркими солнечными лучами, с самого утра звонко пели цикады. Но на сердце у Рурико, поднявшейся в этот день раньше обычного, было тревожно и мрачно. Отец накануне вернулся лишь к полуночи, и от него сильно пахло сакэ. Это повергло Рурико в отчаяние. С того дня, как отцу исполнилось шестьдесят, прошло немного лет, но он не выпил ни чашечки.
«Неужели отец, человек твердой воли, настолько пал духом, что решил уступить этому негодяю Сёде», – с ужасом думала Рурико.
С минуты на минуту она ждала появления того самого человека с орлиным носом и буквально места себе не находила от волнения, представляя, как все это будет. Поверенный Сёды потребует оплатить векселя, отец грубо откажет ему. Поверенный начнет оскорблять отца, отец придет в ярость; начнется драка, отец возьмет свою шпагу Садамунэ [19]… Все эти страшные картины одна за другой проносились в голове Рурико и жгли мозг.
Утро прошло спокойно. Только раз послышался чей-то голос в прихожей, но это оказался бродячий торговец лекарственными снадобьями. Прошел и полдень. А поверенный Сёды все не появлялся. Вздрагивая от каждого шороха, Рурико с ужасом ждала страшного гостя.
За завтраком отец не проронил Ни слова, но глаза его лихорадочно блестели, а лицо приняло синеватый оттенок. Рурико тоже молчала, низко склонившись над своим прибором, и старалась не смотреть на отца, жалкого и разбитого. За обедом они продолжали хранить молчание, будто не наступил роковой для них день, но число «тридцать», точно раскаленным железом, было выжжено в их сердцах.
|
|
Длинный летний день стал наконец клониться к вечеру. Предзакатное солнце окрасило в пурпурный цвет далекие уступы Санно. И Рурико с облегчением подумала, что этот день, из-за которого они столько страдали, пройдет без особых событий.
Но тщетно было надеяться на милость Сёды. Подобно кошке, которая бросается на свою жертву, лишь когда та выбьется из сил, поверенный Сёды, продержав весь день отца с дочерью в тревожном ожидании, неслышно подкатил к их дому в коляске на рессорах.
– Простите, что так поздно, – подчеркнуто вежливо сказал он Рурико со злой усмешкой. – Но я полагал, что чем позже я приеду, тем будет лучше. Позвольте вас спросить, дома ли отец?
Отвращение и ненависть охватили Рурико, стоило ей лишь увидеть этого субъекта с орлиным носом.
– Отец, пришел человек от Сёды.
Как ни старалась Рурико совладать с собой, голос ее слегка дрожал.
– Проведи его в гостиную, – ответил отец, спокойно открывая переносную кассу. И хотя в кабинете был полумрак, девушка ясно увидела несколько пачек светло-синих сотенных ассигнаций н едва не вскрикнула, только не от радости, а скорее от тревоги. С безотчетным страхом она молча следила за отцом, вынимавшим из кассы эти пачки.
Как только отец появился в гостиной, поверенный Сёды стал отвешивать ему поклон за поклоном, словно перед ним был сам император.
– Считаю величайшей для себя честью лицезреть господина барона. Я служащий Сёды. Фамилия моя Яно. Мой господин, совершенно не щадя моих чувств, послал меня к вам с весьма неприятным поручением. Дело в том, что в настоящее время он испытывает некоторую нужду в наличных деньгах и, как это ему ни прискорбно, никаких отсрочек сделать не может. Нам очень неловко, очень неловко перед господином бароном,
|
|
Отец не обратил ни малейшего внимания на его слова и резко сказал:
– Дайте векселя!
– Слушаю-с, слушаю-с, – растерялся Яно и достал из портфеля три векселя.
Внимательно просмотрев их, отец протянул поверенному пачки кредиток. Робея от грубого обхождения, поверенный стал тщательно пересчитывать ассигнации.
– Передайте вашему господину все, что я сейчас скажу вам, поняли? Хорошенько запомните каждое мое слово. Барон Карасава беден, его дом и земля заложены, но он еще не опустился до того, чтобы угодничать перед кем бы то ни было ради денег. Пусть восстанет против меня золото всей Японии. Я все равно буду отстаивать свои принципы. Слышите? И скажите вашему хозяину, что долг в пятьдесят или сто тысяч иен я всегда смогу оплатить в срок. – Отец говорил это таким тоном, словно бранил нашкодившую кошку.
Поверенный не возражал и, весьма довольный тем, что справился с таким неприятным поручением, стал еще любезнее.
– Слушаю-с, слушаю-с. Непременно передам ваши слова хозяину, хотя, пожалуй, и не следовало бы этого делать. Я совершенно с вами согласен, ваше превосходительство. У всех этих выскочек много денег, но уважения они, как правило, не заслуживают. Взять, к примеру, моего хозяина. Он способен на такие недостойные поступки, что даже нам, служащим, бывает стыдно за него. Да-да. Гнев господина барона вполне справедлив. Я непременно дам понять хозяину, что образ его действий заслуживает всяческого порицания. Примите мои извинения за доставленное беспокойство. До свидания, ваше превосходительство.
|
|
Подобно осьминогу, который извергает жидкость, спасаясь от опасного врага, поверенный произнес всю эту бессвязную тираду лишь для того, чтобы выйти из затруднительного положения. Итак, отец с честью выдержал первый натиск врага. Срок остальных векселей истекал только через полгода. К тому времени должен был вернуться из Европы барон Хонда, старый друг Карасавы. Но Рурико не только не успокоилась, но стала мучиться еще сильнее, чем прежде.
– Рури-сан, прости меня, что я причинил тебе столько горя. Теперь все позади, и ты можешь не волноваться, – сказал отец, положив руку на плечо дочери.
Но Рурико не испытывала радости. Она чуть было не спросила отца, откуда он взял столько денег.
Юдифь
Стояла середина июля. На клумбах распустились любимые Рурико розы. Желтые, как топаз, белые, пурпурные, они были единственным украшением запущенного сада. Образ Сёды, неизменно вызывавший в Рурико отвращение, все реже возникал перед ней. А о его поверенном с орлиным носом девушка вообще забыла. Еще немного, и мучительные воспоминания изгладятся из памяти, как кошмарный сон.
Но этой ее надежде не суждено было исполниться. Сёда выпустил последнюю ядовитую стрелу.
Случилось это в конце июля. Совершенно неожиданно префект полиции вызвал отца по какому-то срочному делу. Отец раза два встречался с префектом в учреждениях, но знаком с ним не был, власти вообще посматривали на отца косо.
«Что за дело у него ко мне?» – недоумевал отец. Уже одно слово «полиция» встревожило Рурико. Но отец был совершенно спокоен, с легким сердцем вышел из дому, и скоро коляска рикши, на которой он ехал, скрылась из виду. Рурико же долго не могла успокоиться.
Не прошло и часа, как отец вернулся. Рурико с веселым видом выбежала ему навстречу, но, взглянув на него, застыла на месте. Она поняла, что случилось непоправимое. Лицо отца покрывала смертельная бледность, глаза, как обычно, сверкали, но взгляд был неподвижный и страшный, как у безумного.
– Вы вернулись, отец… – через силу произнесла Рурико каким-то чужим, хриплым голосом.
Избегая смотреть дочери в глаза, барон, разгневанный и в то же время какой-то уничтоженный, стал подниматься к себе в кабинет. Желая узнать, что случилось, в утешить отца, Рурико робко последовала за ним. Но, войдя в кабинет, старик с мольбой обратился к дочери:
– Оставь меня, Рури-сан. Я хочу побыть один, – и из глаз у него покатились слезы.
За свои восемнадцать лет жизни Рурико всего раз видела отца плачущим. Это было, когда он прощался с матерью перед ее кончиной.
Рурико вернулась к себе, охваченная тоской и треногой.
Ужинать отец отказался, сказав, что не голоден. Целых шесть часов, с четырех до десяти, из его кабинета не доносилось ни звука. В десять отец обычно ложился спать, и Рурико, робко приоткрыв дверь, сказала:
– Вам пора ложиться, отец.
Но отец, сидевший неподвижно, скрестив на груди руки, даже не обернулся на слова Рурико, только сказал:
– Я посижу еще немного, а ты не жди меня.
Рурико спустилась до середины лестницы, но тут сердце ее тревожно забилось, а ноги, казалось, приросли к месту. Девушка тихонько вернулась к отцовскому кабинету, прислонилась к стене и решила дождаться здесь, в темном коридоре, пока отец ляжет спать.
Прошло с полчаса, но отец, видимо, не собирался идти в 'спальню. В кабинете было по-прежнему тихо. Затаив дыхание, Рурико продолжала стоять в коридоре среди обступившего ее мрака. Она простояла так больше часа, но не чувствовала ни малейшей усталости. Нервы ее были напряжены до предела. Тишину нарушали лишь легкие шорохи насекомых в саду. Часы пробили полночь, а отец все не выходил. Тогда Рурико решила любой ценой увести отца в спальню, если даже ей придется поссориться с ним, и взялась за дверную ручку, но ручка не подалась – дверь была заперта.
Рурико бросило в дрожь.
– Отец! – закричала она так, словно, умирая, звала на помощь. И в этот момент отец встал и принялся что-то делать. – Отец! Откройте, прошу вас, отец!
Отец не отвечал. Рурико в отчаянии стала колотить в дверь, разбив до крови руки и исступленно крича:
– Отец! Отец! Откройте! Зачем вы заперлись, что вы хотите делать? – Отец по-прежнему не подавал признаков жизни.
Тут Рурико вспомнила, что в кабинет можно проникнуть через окно, и опрометью кинулась на веранду. Однако оба окна были плотно закрыты ставнями. Она вернулась к двери, надавила на нее своими хрупкими девичьими плечиками, пытаясь открыть, кричала до хрипоты:
– Отец! Что вы хотите сделать с собой? Неужели вы оставите свою Рури одну? Тогда Рури тоже не надо жить, ведь, кроме вас, у нее в целом свете никого нет! Я вечно буду упрекать вас за то, что вы сделали! Откройте же, отец! Откройте! Пожалуйста! Прошу вас…
Она била и царапала дверь, потом прижалась к ней в изнеможении лицом, оглашая рыданиями ночную тишину, в которую был погружен дом барона Карасавы.
Через некоторое время Рурико вдруг выпрямилась. «Надо взять себя в руки!» – подумала она и, собрав последние силы, снова заколотила руками в дверь, после чего налегла на нее всем телом. Свершилось чудо. Дверь тихо отворилась, и Рурико чуть не упала. Но ее вовремя подхватили сильные руки отца.
– Отец! – одними губами беззвучно произнесла девушка и, теряя сознание, упала барону на грудь.
Придя в себя, Рурико увидела, что лицо отца мокро от слез, а на письменном столе лежит стопка писем, которые, как показалось Рурико, носили характер завещания.
– Пожалей отца, Рури-сан. Я не смог лишить себя жизни, струсил, когда услыхал, что ты вечно будешь меня упрекать!
– Ах, отец, что вы говорите! Как могли вы подумать о смерти!
– Прошу тебя, ни о чем меня не спрашивай. Мне стыдно смотреть тебе в глаза! Этот негодяй без всякого труда заманил меня в ловушку. Я презираю себя!
Терзания отца невозможно было описать. Он буквально не находил себе места, руки его, сжатые в кулаки, дрожали.
– Вы говорите о Сёде? Какую же еще подлость он совершил? – воскликнула Рурико.
– Сёду я насквозь вижу. Но кто мог подумать, что и Киносита, мой ученик, предаст меня, – дрогнувшим голосом сказал отец.
– Неужели и Киносита?! – Рурико ушам своим не верила.
– Деньги коверкают душу. Перед ними не устоял, даже тот, кому я неизменно покровительствовал десять с лишним лет. Ради денег он отдал на поругание врагу своего благодетеля. Какая низость! Мое сердце обливается кровью!
– Скажите, отец, что же сделал Киносита? – зардевшись от гнева, нетерпеливо спросила Рурико.
– Помнишь картину, которую принес нам этот субъект? Она оказалась ловушкой, поставленной мне Сёдой, и я так глупо в нее попался. Киносита сказал, что картина принадлежит его другу. Как ты думаешь, кто оказался этим другом? Сёда! И Киносита до того обнаглел, что осмелился явиться ко мне в дом с этой картиной!
– Для чего это им понадобилось? – недоумевала Рурико. – И потом, в тот же вечер вы отвезли картину обратно!
При этих словах отец покраснел и в изнеможении опустился в кресло.
– Рури-сан! Прости меня! Подло заманивать человека в ловушку, но еще подлее попадаться в нее.
Отец опустил глаза, стыдясь смотреть на дочь. Воцарилось напряженное молчание. Первым заговорил отец.
– Рури-сан! – сказал он, не поднимая глаз. – Я все тебе расскажу! По легкомыслию я совершил непростительный поступок, и теперь уже ничего не исправишь. Просто язык не поворачивается говорить тебе о том, каким подлецом оказался Киносита. Так вот, попутал меня черт с этой картиной. Поскольку Киносита оставил ее у меня на продолжительное время, я подумал, что картину можно заложить за тридцать – тридцать пять тысяч иен и избежать таким образом ожидавшего нас позора. Так оно в действительности и оказалось. Этот негодяй Сёда перевернул мне душу, подкупил моего ученика и с его помощью заманил меня в ловушку. Но теперь ты видишь, что твой отец не намного лучше Сёды. Я сам втоптал свое честное имя в грязь!
И отец в отчаянии заметался в кресле. Рурико вся горела от возмущения.
– И… и… чем же все это кончилось? – дрожа всем телом, спросила она.
– Сёда возбудил против меня дело за присвоение чужой вещи, – ответил отец с нескрываемым отвращением. Его бледное лицо подергивалось.
– Разве это преступление? – чуть не плача, спросила Рурико.
– Преступление, – ответил отец. – Закон на стороне Сёды, и дальнейшая борьба бессмысленна. Строжайше запрещено продавать или закладывать отданные на хранение вещи.
– Но ведь так часто делают!
– Часто. Согласен. Именно на это и рассчитывал Сёда. Он сделал все, чтобы я споткнулся, и терпеливо ждал, когда я упаду, чтобы тотчас на меня наброситься.
– Чудовище! Настоящее чудовище! – крикнула Рурико. – До каких же пор он будет нас преследовать?! Это
невыносимо!
– Да, Рурико, твое возмущение справедливо. Будь я помоложе, не оставил бы этого так…
– Ах, отец! Отчего я родилась слабой девушкой, отчего не мужчиной!
Тут из глаз Рурико хлынули слезы, и она уронила
голову на стол.
Где-то часы пробили час. Шум на улицах столицы стих, смолкли рыдания Рурико, и глубокая ночная тишина стала ощущаться еще явственнее.
– Как же решится возбужденное против нас дело? Вряд ли его станут рассматривать в суде, – подняв заплаканное лицо, с надеждой и тревогой спросила Рурико.
– В связи с этим префект и пригласил меня к себе. Он сказал, что дело пустяковое, но, если его раздуть, мне грозит политическая смерть. Как ни упрашивал префект Сёду взять свою жалобу обратно, тот упрямо стоял на своем, требуя, чтобы я лично явился к нему и принес извинения. «По-видимому, Сёда питает к вам вражду, – сказал префект. – Может, вам и в самом деле пойти к нему? Тогда все останется в тайне. Разумеется, неприятно извиняться перед таким человеком, но ведь на карту поставлены и честь ваша, и общественное положение! Если Сёда возьмет свою жалобу обратно, дело не будет возбуждено, поскольку проступок ваш в общем-то незначителен». Вот что сказал мне префект. Но подумай, Рурико, идти с извинениями к негодяю, которому я счел бы для себя унизительным даже поклониться! Лучше умереть! Итак, против меня возбудят дело, и поступок мой будет квалифицирован как порочащий честь. Меня лишат титула, изгонят из общества, все будут тыкать в меня пальцами и говорить: «Взгляните-ка на него, на этого Карасаву, пресловутого члена Верхней палаты. Оказывается, и он не без грешков!» Все станут надо мной издеваться. Нет, смерть в тысячу раз лучше такого позора! Теперь ты поняла, Рурико, почему я хотел лишить себя жизни?
Рурико, словно каменная, слушала горькую исповедь отца, вспыхнувшая было пламенем кровь похолодела.
– Только смерть может спасти меня от бесчестья. Я хотел кровью искупить свою ошибку. Мне страшно было оставлять тебя одну, но позор быть обвиненным в воровстве еще страшнее, и в тот момент ни о чем другом я не мог думать. Но вдруг раздался твой крик, и моя рука, державшая шпагу, оцепенела. «Жалкий трус!» – него до-нал я на себя. Тогда, пожалуй, я впервые понял, что отцовская любовь сильнее долга чести, сильнее славы на политическом поприще. И я решил жить ради тебя. Пусть имя мое покроют позором, пусть меня лишат общественного положения, лишь бы ты была со мной! Жить ради детей куда достойнее, чем жить ради карьеры и честолюбивых целей. Я глубоко раскаиваюсь в том, что выгнал Коити из дому, в том, что чуть было не пожертвовал детьми ради торжества идеи, завещанной мне отцом. Рурико! Отныне я буду жить ради тебя, пусть даже меня ждет вечный позор, только бы ты всегда была рядом. Сердце барона было переполнено любовью к детям. И эта любовь должна была спасти его и дать ему силы для новой жизни.
Но охваченная гневом Рурико не хотела, как отец, сносить позор и унижения и горела одним желанием: мстить и упорно бороться.
– Отец! Неужели мы будем молчать? Неужели любой негодяй только потому, что у него есть деньги, может безнаказанно оскорблять вас, а закон будет на его стороне? Неужели такое возможно?
В этой пылающей гневом девушке трудно было узнать всегда тихую и скромную Рурико.
Как бы успокаивая ее, отец сказал:
– Нет, Рурико, будь я более стойким, никакие интриги не смогли бы нам повредить. Я один во всем виноват, потому что нарушил закон.
– Нет, отец, вы неправы, – запротестовала Рурико. – Любого человека можно заманить в ловушку и толкнуть на преступление. Подкупить Киноситу, которому вы так доверяли, постыдился бы даже отчаянный мошенник! Закон, защищающий Сёду и ему подобных, достоин всяческого презрения! Не вас следует карать, а этого негодяя Сёду!
Глаза Рурико метали молнии. Удивленный такой резкой вспышкой, отец молча слушал дочь.
– Не сдавайтесь, отец! Не уступайте этому мерзавцу! Боритесь до конца и накажите его за совершенную низость! Если бы я была мужчиной!… – Рурико дрожала, словно в лихорадке.
– Видишь ли, Рурико, закон к любым действиям подходит формально. Сёда хоть и негодяй, но не совершил преступления и может разгуливать на свободе, высоко подняв голову. Я же, доведенный до отчаяния, заложил чужую вещь и тем самым нарушил закон. Поэтому наказанию подлежу я, а не Сёда.
– Если закон попирает справедливость, я вправе им пренебречь. Я сама покараю Сёду!
В этот момент Рурико походила на безумную, и отец, пораженный, смотрел на нее широко открытыми глазами.
– Пусть узнает, что сила денег не так велика, как он | думает! Что в мире есть много такого, перед чем деньги – ничто! Что подумает Сёда, если вы оставите его безнаказанным? Он должен понять, что правда сильнее закона, что высшая справедливость способна обратить деньги в прах. Я докажу ему это.
Рурико помолчала, пристально глядя на отца, потом решительно произнесла:
– Прошу вас, отец, не думайте обо мне и не препятствуйте моим поступкам, если даже они покажутся вам странными.
Отец растерянно смотрел на полное решимости лицо дочери, не понимая, что кроется за ее словами.
– Я стану второй Юдифью!
– Юдифью? – переспросил отец, все еще не понимая, что хочет сказать дочь.
– Да, отец, Юдифью. Так звали красавицу-девушку, еврейку.
– Что же это значит? – уже несколько спокойнее спросил отец.
– А то, что я решила стать женой Сёды Сёхэя, – твердо сказала Рурико.
– О! – воскликнул пораженный до глубины души барон.
– Прошу вас, отец! Позвольте мне поступить так, как я сочту нужным!
Это уже была не просьба, а мольба.
– Вздор! – резким, но в то же время ласковым голосом воскликнул барон. – Разве я допущу, чтобы во имя моего спасения ты продала себя? Это было возможно лишь в старую феодальную эпоху. Нельзя подумать без отвращения, что ты отдашься такой свинье, как этот Сёда! Я еще не пал так низко, чтобы пожертвовать хоть одним твоим пальцем, даже волоском, ради собственного благополучия и спасения чести. Так что выбрось это из головы. Право, трудно поверить, чтобы моей рассудительной Рури пришло такое на ум. – Рурико не ожидала, что ее слова вызовут столь бурную реакцию отца, но менять своего решения не собиралась.
– Вы не поняли меня! – ответила Рурико. – Я вовсе не намерена приносить себя в жертву. У меня совсем другие планы. Я хочу покарать негодяев, которые ставят честным людям ловушки, а закон используют в своих целях. Я отомщу за нанесенное нам оскорбление и тем самым принесу пользу всему обществу и всему человечеству. Раз закон бессилен, я сама буду судить Сёду! – В этот момент Рурико казалась олицетворением самой богини справедливости.
– Допустим, что намерения твои благородны, – сказал отец. – Но почему, хотел бы я знать, выйдя замуж за этого негодяя, ты накажешь его и отомстишь за нанесенные нам оскорбления?
– Замужество для меня – это лишь средство. Наказание и месть последуют после, – горячо ответила Рурико. – Много веков назад иудейский город Ветилуя был окружен вражескими войсками под водительством грозного военачальника Олоферна. Олоферн обладал такой силой, что голыми руками мог задушить льва. Город вот-вот должен был пасть. Жителей ожидали грабежи и погибель. Тогда красивейшая из всех женщин Иудеи смело пошла во вражеский стан к Олоферну и ночью, когда он уснул, его же мечом отрубила ему голову. Так он и погиб, ослепленный ее красотой. Рискуя собственной честью, благородная женщина спасла честь родного народа. Этой женщиной и была Юдифь.
Образ прелестной женщины, своей слабой рукой убившей грозного военачальника, по преданию, вскормленного молоком львицы, не шел у Рурико из головы. Ямато Такэру-но-Микото [20]только выдавал себя за девушку, поэтому его подвиг не казался Рурико столь высоким и трагичным, как подвиг Юдифи. Юдифь готова была принести в жертву свою честь, которая была для нее дороже жизни.
– Я хочу последовать примеру Юдифи!
В Рурико точно вселилась душа древней героини.
– Успокойся, Рурико! – увещевал ее отец. – Честь для девушки превыше всего, и пожертвовать ею непростительное легкомыслие. Это можно сделать лишь ради спасения своего народа. Но пожертвовать собой лишь для того, чтобы отомстить негодяю, – все равно что променять чистое золото на дорожную пыль!
– Но, отец, – возразила Рурико, – в современном обществе любой негодяй, если только у него есть деньги, обладает поистине королевским могуществом. Борясь против Сёды Сёхэя, я буду бороться против того социального зла, которое в нем воплотилось, против неравенства и несправедливости, против того общественного строя, в котором деньги решают все, против взглядов, укоренившихся в сознании современного человека, который преклоняется перед силой золота.
Барон больше не возражал, чувствуя, что переубедить дочь ему не удастся.
– Да, отец, Юдифь решила пожертвовать своей честью. Но лишь потому, что ее врагом оказался Олоферн, и ей нужно было его очаровать. Я же, выйдя замуж за Сёду, не стану его женой. Пожалуйста, отец! Умоляю вас! Отпустите меня хотя бы на три месяца, самое большее – на полгода, и вы увидите, что я уничтожу его, уничтожу морально, не прибегая к помощи оружия.
От прежней застенчивости Рурико не осталось и следа. В этот момент она была похожа на богиню мести.
– Рури-сан, ты сегодня сама не своя, – сказал отец. – Дай мне время подумать. И сама хорошенько подумай, прежде чем действовать. Совершить в наше время такую нелепость…
– Нет, отец! – не сдавалась Рурико. – Я перехитрю его и жестоко отомщу. Мы должны действовать его же методами. С силой денег надо бороться особыми средствами. Я верю в себя, верю в то, что смогу уничтожить этого негодяя. И вы мне верьте, отец, Рурико не станет действовать слепо под влиянием минутного порыва.
Рурико была в таком возбуждении, что отец перестал возражать ей.
Так в жарких спорах незаметно пролетела короткая летняя ночь. Наступил рассвет.
Минако
– Ха-ха-ха! – громко хохотал Сёда, сидя в кресле и запрокинув голову. – Воображаю, в каком состоянии сейчас барон!
– Нехорошо вы все же поступили, преследуя такого кристально честного человека. Ничего не подозревая, я исполнил вашу просьбу, отнес барону картину, а теперь раскаиваюсь. Карасава-сан сделал мне столько добра!
Киноситу мучили угрызения совести.
– Я понимаю вас, – сказал Сёда, – более того, сочувствую вам. Я сам не питаю никакой злобы к барону, а поступил так, повинуясь какому-то странному капризу. Все началось с пустяка. Но такой уж у меня характер: не успокоюсь, пока не доведу начатое дело до конца. Вы думаете, мне так уж хотелось досадить барону или заполучить его хорошенькую дочь? Ничего подобного! – И Сёда снова расхохотался. Лицо его побагровело, одутловатые щеки вздрагивали от смеха. Он походил сейчас на торговца, успешно завершившего сделку. – Помните, – продолжал Сёда, – вы говорили, что Карасава никогда не совершит бесчестного поступка. А что оказалось? Что человек, нуждающийся в деньгах, способен на все. Не правда ли? Самая зыбкая в мире вещь – это нравственность, не подкрепленная золотом. Бескорыстие, чистота, мораль – понятия прекрасные, но лишь при надежной экономической гарантии. Без денег это пустые слова.
Седа продолжал смеяться, чувствуя себя наверху блаженства.
– Боюсь, как бы барон не покончил самоубийством. Это вполне вероятно, – с тревогой сказал Киносита, и лицо его приняло болезненное выражение.
– Хм… самоубийством… – Сёда поморщился, но тотчас же беззаботно сказал: – Ерунда! Не так-то легко умереть. Погодите, они еще придут ко мне извиняться! Тогда я оставлю их в покое. Ведь в этой истории для меня главное – самолюбие.
– А если бы он согласился выдать за вас свою дочь?
– Я все равно не женился бы. Чересчур велика разница, чуть ли не двадцать шесть лет. Зачем давать пищу для разговоров! И так все твердят: нувориш, нувориш! Так что сам я на ней не женился бы. А вот сыну она прекрасная пара. Я сказал об этом барону.
– Вы хотите женить на ней сына? – воскликнул Киносита и умолк, не в силах больше произнести ни слова.
Дело в том, что сын Сёды, двадцатидвухлетний Кацухико, был слабоумным, и даже Киносита, предавший своего благодетеля-барона, с отвращением думал: «Какая жестокость выдать Рурико замуж за идиота».
Седа между тем говорил:
– Да и нет никакой необходимости мне жениться на ней! Достаточно того, что она будет покорна моей воле и узнает, что значат в жизни деньги. Пусть узнают это все наглецы!
Седа говорил надменно и самоуверенно. Как раз в этот момент в дверь громко застучали.
– Телеграмма! Телеграмма!
От резкого стука дверь затрещала, и Сёда, сидевший, небрежно развалясь в кресле, смутился.
– Эй, Кацухико, перестань! – крикнул он, подавляя смущение, с деланным смехом и укоризной. – Это гость пришел!
Но сын не слушал, продолжая колотить в дверь и кричать:
– Телеграмма!… Телеграмма!
– Ах, онии-сама [21]! Что вы делаете! Пойдемте скорее отсюда! – донесся ласковый женский голос.
– Это телеграмма! Ведь это же телеграмма! Настоящая телеграмма!
– Это не телеграмма, а визитная карточка! Ее нужно немедленно передать отцу!
Дверь беззвучно открылась, и в ней показалась девушка лет шестнадцати, смуглолицая, с живыми глазами, очень миловидная. Видимо, стыдясь за брата, она покраснела и вежливо поклонилась Киносите:
– Отец, пожаловал гость!
Скромная и изящная, она ничуть не походила ни на своего надменного отца, ни на слабоумного брата, а скорее напоминала овечку, попавшую в волчье логово.
– Это моя дочь! – обратившись к Киносите, с гордой улыбкой сказал Сёда, но тут же лицо его помрачнело, когда он взглянул на сына, тупо водившего глазами по комнате.
– Мина-сан! – ласково попросил он дочь. – Отведи скорее брата к себе и попроси Сугино-сан пройти!
– Как видите, он совсем глуп, – снова обратился Сёда к Киносите. – А такая безупречная, умная мадемуазель, как дочь Карасавы, сможет присматривать за ним, не правда ли? – И Сёда снова расхохотался, приняв свой обычный, самодовольный вид. В это время в комнату вошел виконт Сугино, сопровождаемый служанкой.
– А-а, Сёда-сан! Все же я победил! Они выкинули белый флаг!
– Белый флаг! Вот как! – с восторгом воскликнул Сёда, радуясь, словно выигравший сражение генерал.
– Они оказались гораздо слабее, чем мы предполагали! – заметил Киносита.
– Эта мадемуазель не выдержала… Испугалась, что отца посадят в тюрьму. Что же, вполне естественно для любящей дочери, у которой нет никого, кроме отца, – говорил Сугино. – Нынче утром я получил от нее письмо. Она согласна войти в семью Сёды, если вы прекратите возбужденное против ее отца дело и аннулируете его долговые обязательства.
– Вот как! Хм!…
Седа улыбался, как людоед, почуявший запах крови.
– Правда, мадемуазель ставит одно условие. Радуйтесь, Сёда-кун! Это вполне стоит того, чтобы удвоить обещанную мне вами награду! Итак, мадемуазель пишет, что уж если войдет в семью Сёды, то лишь на правах законной жены главы дома, могущественного финансиста, а не его отпрыска. Я в точности передаю ее слова. Если хотите, могу показать письмо.
И виконт с торжествующим видом извлек из кармана листок бумаги.
Седа взял в руки письмо, как берет военачальник отсеченную в бою голову врага, которую ему принесли в качестве трофея, и по его лицу расплылась блаженная улыбка.
Жадно пробежав его глазами, Сёда разразился неудержимым хохотом.
– Самые стойкие женщины на поверку оказываются слабыми. Я ведь раздумал было на ней жениться, но теперь, видно, ничего не поделаешь, придется помолодеть! А все обязательства барона, примите это во внимание, Сугино-сан, я преподнесу моей будущей супруге в качестве свадебного подарка. Да! Вручу их ей в день нашей свадьбы. И дам двадцать тысяч на предсвадебные расходы! Да! Да! Кроме того, я должен вас отблагодарить! На радостях, что ему удалось сломить сопротивление прелестной и благородной, как принцесса, девушки, Сёда потерял голову.