Какая все-таки нелепость! Чего, интересно, он добивается, скупая обязательства отца и становясь его кредитором? Неужели он хочет опозорить отца, прибегнуть к подобной низости? О, как ненавидела Рурико это чудовище!
Отец наделал много долгов. Как только начиналась антиправительственная кампания, он из своих скудных средств щедрой рукой раздавал деньги всем, кто причислял себя к его сторонникам, с готовностью подписывал векселя, никому не отказывал в помощи, выступал поручителем, стоило лишь попросить его об этом, или просто давал взаймы, зная наперед, что долг не будет возвращен. Не удивительно поэтому, что вскоре он разорился. Однако продолжал быть щедрым, а поскольку денег у него не осталось, брал сначала взаймы у родственников, а когда родственники отказали, стал прибегать к услугам ростовщиков. Рурико знала, что их обветшавший дом и участок земли давно заложены и перезаложены. Так что Сёде, продавшему душу дьяволу, легко будет поставить отца в безвыходное положение, потребовав немедленной уплаты долгов.
Рурико готова была возненавидеть и проклясть весь этот мир, в котором любой богатый негодяй мог делать все, что ему заблагорассудится.
Девушка представляла себе, как огорчится и разгневается отец, узнав об этой новой низости Сёды, и ей очень не хотелось показывать ему письмо. Однако скрыть от отца столь важное известие она не решилась и с тяжелым сердцем заглянула в отцовскую спальню. Отец еще не проснулся. Глядя, как ровно он дышит, словно наслаждаясь последними минутами покоя и отдыха, Рурико не стала его будить, тихонько положила проклятое письмо в кассу, стоявшую на столике у изголовья, горячо молясь в душе, чтобы оно никогда не попалось отцу на глаза.
Ни за завтракам, ни за обедом, ни за ужином отец и словом не обмолвился о полученном известии. Часов около восьми вечера она отнесла ему чай. Отец разбирал по книге партию игры в японские шашки, расставляя их на доске. Он обменялся с Рурико несколькими словами, но о письме опять ничего не сказал.
«Хоть бы отец никогда не увидел этого письма, – все время думала Рурико. – Если ему суждено его увидеть, пусть это случится позднее, а не раньше».
Проснувшись на другой день, девушка вспомнила о неприятном письме, перевела взгляд на стол, на котором уже лежала утренняя почта, и невольно вскрикнула, увидев одно заказное письмо, потом второе, потом третье.
Она взяла их дрожащими руками, но не собиралась прятать, а побежала прямо к отцу, как бы ища у него защиты.
Отец проснулся, по еще лежал в постели.
– Отец, заказные письма! Рурико задыхалась от волнения.
– Такие же, наверно, как вчерашнее, – спокойно ответил отец, судя по его словам, уже успевший прочесть то злополучное письмо. – Не бойся, Рурико, – продолжал он. – Все будет хорошо.
Впервые Рурико почувствовала в отце надежную опору.
И на другой и на третий день равнодушный почтальон приносил заказные письма. Они обрушивались на дом Карасавы, словно неотвратимое проклятье.
Рурико с отцом как будто стали привыкать к ним, но с каждым днем их все сильнее и сильнее одолевало глухое беспокойство.
– Ничего, – говорил отец. – Это даже лучше, что все мои обязательства попадут в одни руки. Мне будет проще платить по ним, а ему – посылать напоминания!
Отец старался сохранять спокойствие, но это плохо ему удавалось. Он никак не мог понять, отчего с такой настойчивостью Сёда преследует его.
Зато Рурико все понимала и с ужасом думала о том, чем все это кончится. Каждое новое письмо удваивало ее ненависть к нему. Пусть бы он мстил ей и ее возлюбленному, но почему должен страдать ее несчастный, ни в чем не повинный отец?
Итак, многочисленные обязательства, по которым отец должен был уплатить около двухсот тысяч иен, сосредоточились в одних безжалостных и жестоких руках.
Однажды утром Рурико, как обычно, разбирала почту. Прежде это было ее любимым занятием, потому что среди вороха писем она первым делом старалась отыскать письма от возлюбленного, от близких друзей. Теперь же Рурико тяготилась этой своей обязанностью.
Рурико с опаской подошла к столу, просмотрела всю корреспонденцию и взяла последнее, еще не вскрытое письмо в конверте из дорогой бумаги.
На обратной стороне, где значилась фамилия отправителя, Рурико с ужасом прочла: «Седа Сёхэй». Ей показалось, будто она держит в руках послание бандита с требованием денег и гнусными угрозами.
Осторожно, словно гадюку, Рурико взяла конверт и понесла отцу.
Узнав, кто отправитель, отец презрительно вскинул брови и не торопился вскрывать письмо.
– Что он там пишет? – с нетерпением спросила Рурико.
Отец сердито вскрыл конверт.
– Сейчас посмотрим… – В голосе отца слышалась тревога. – «По делу о скупленных мною Ваших долговых расписках, а также для выяснения печального недоразумения, происшедшего по вине виконта Сугино, который приходил к Вам по моему поручению, я хотел бы иметь честь на днях лично переговорить с вами…» Какой наглец! Настоящая толстокожая скотина! Пусть только явится, я укажу ему его место. – С этими словами отец разорвал письмо на мелкие кусочки.
Рурико с глубокой жалостью смотрела, как дрожат от гнева худые руки отца.
В ожидании Сёды Сёхэя отец и дочь мысленно готовились к предстоящей борьбе.
На следующее утро Рурико часов в десять вышла на веранду и стала рассеянно смотреть на поднимавшуюся в гору дорогу. Сквозь зелень платанов, росших по обеим ее сторонам, Рурико заметила ослепительно сверкающий на солнце, большой светло-голубой автомобиль, мчавшийся прямо к их дому. Замедлив ход и протяжно загудев, точно простонав, автомобиль остановился у порот.
Рурико, хотя и готовилась к этой встрече, не могла побороть охватившего ее волнения.
Из открывшейся дверцы автомобиля высунулась большая голова Сёды Сёхэя. Он вытер платком лицо и, неприятно улыбаясь, с самодовольным видом направился к подъезду.
Рурико не знала, как ей быть: идти ему навстречу или оставаться на веранде. При одной лишь мысли, что он будет смотреть на нее и ей придется с ним разговаривать, Рурико испытывала неодолимое отвращение. Обычно она сама встречала гостей, если успевала заметить их раньше служанки. Не выйти навстречу Сёде значило обнаружить свой страх перед ним, а гордость не позволяла Рурико сделать это.
«Нет, – думала девушка. – Я не должна бояться этого низкого человека. Пусть он стыдится и трепещет перед порядочными людьми».
К Рурико вернулась ее обычная решительность. Ослепительно красивая и стройная, она предстала перед Сёдой, который учтиво поклонился ей.
– А, мадемуазель Карасава! Приношу свои глубокие извинения за мою резкость во время нашей встречи. Могу ли я вас просить… скажите, пожалуйста, ваш отец дома*?
«До каких же пределов может дойти бесстыдство?» – подумала Рурико, поражаясь его вежливости и самоуверенности, будто между ними никогда не было никаких недоразумений.
– Да, отец дома, – холодно отвечала Рурико. – Но я должна прежде спросить, сможет ли он принять вас. – И Рурико, исполненная гордости, направилась в комнату отца.
– А, он здесь? Отлично! Проведи его в нижнюю гостиную, – коротко приказал отец.
Когда Рурико провожала Сёхэя в гостиную, он пытался заговорить с ней несколько фамильярно, но вполне вежливо. Рурико отвечала холодно, даже резко.
– О! – коротко воскликнул отец, входя в гостиную и выражая таким образом не то удивление, не то приветствие, как будто они не в первый раз встречались друг с другом. Отец так презирал Сёду, что даже не собирался заговорить с ним.
Рурико знала, что подслушивать неприлично. Но от предстоящего разговора отца с Сёдой зависела судьба всей их семьи. Поэтому, стараясь быть незамеченной, она тихонько села на стул, стоявший в коридоре возле гостиной, и вся обратилась в слух.
– Я давно собирался навестить вас, но всегда что-нибудь да мешало. Мой поступок может вам показаться не совсем попятным и, пожалуй, не очень достойным… Я имею в виду покупку долговых обязательств. Поэтому я и пришел, во-первых, принести извинения, а во-вторых, объяснить мотивы и цель своего поступка, – медленно и подчеркнуто вежливо, словно оправдываясь, произнес Сёда. Однако его ласковый голос не предвещал ничего хорошего, как теплый ветер перед началом бури.
– Гм… мотивы… Разве, чтобы скупать долговые обязательства, нужны какие-то особые мотивы, требующие объяснения? – презрительно отвечал отец.
– Разумеется, – смиренно, но твердо возразил Сёда. – У меня, по крайней мере, эти мотивы есть. Начну издалека. Должен признаться, что являюсь искренним поклонником вашего превосходительства и всегда с глубоким уважением относился к вашему поистине благородному образу действий.
Седа вежливо умолк.
Отца поразили лицемерие и цинизм Сёды, пытавшегося с хитростью лисы усыпить его подозрения. Сёда же, сознавая собственное превосходство, держался с отцом подчеркнуто вежливо.
– Чем ближе я знакомлюсь с так называемыми политическими деятелями, тем сильнее в них разочаровываюсь, – снова заговорил Сёда. – Красивые и громкие слова, которыми они так любят щеголять, не имеют ничего общего с их поступками. Ведь любого из них можно соблазнить деньгами. Они даже расчетливее нас, торговцев. Простите за откровенность, но это печальный факт.
Отец слушал молча, ничего не отвечая. Но молчание его было словно затишье перед бурей.
Однако Сёда, как ни в чем не бывало, продолжал разглагольствовать:
– Впервые я увидел вас в клубе «Ниппон» и сразу обратил внимание на ваш благородный облик, и уважение мое к вам возросло. Полагаю, что именно вас, ваше превосходительство, бескорыстно посвятившего столько лет жизни государственной деятельности, можно смело назвать образцовым государственным деятелем и политиком.
Рурико, отчетливо слышавшая каждое слово Сёды, представляла себе, как должен был в душе негодовать отец, слушая столь грубую и беззастенчивую лесть.
– Как вам известно, никакими особыми талантами я не отличаюсь, но благодаря счастливому случаю нажил довольно солидный капитал и в настоящее время располагаю пятью миллионами иен, которыми могу распоряжаться по собственному усмотрению. Я не намерен вкладывать их в какие-либо предприятия или расходовать в благотворительных целях, как это мне советуют. У меня есть своя идея. Я хотел бы отдать их такому государственному деятелю, как вы, ваше превосходительство, чтобы он, не будучи стеснен в средствах, мог всецело посвятить себя служению государству. Такое помещение капитала было бы, пожалуй, наиболее достойным. Но чтобы осуществить свою идею, мне необходимо заручиться согласием вашего превосходительства, а потом уже обсудить с вами все детали. Ознакомить вас с моим предложением я попросил виконта Сугино, что он и сделал.
Седа перевел дух и продолжал с видом человека, сознающего свою вину перед бароном:
– Но по недоразумению или скорое в силу своего глубокого заблуждения Сугино-сан превратно истолковал мои слова, полагая, будто я прошу руки вашей дочери. Это было бы уже чересчур, ха-ха-ха! Не удивительно поэтому, что мое предложение вызвало справедливый гнев нашего превосходительства. Мне, в мои пятьдесят, жениться на молоденькой девушке просто смешно. Но я просил руки вашей дочери не для себя, а для своего сына, которому недавно исполнилось двадцать пять.
Тут Сёда понизил голос и доверительно продолжал:
– Мой сын, конечно, не достоин вашей дочери, хоть и подходит ей по возрасту, он человек без всяких способностей. Но если бы вы, ваше превосходительство, все же согласились выдать за него свою дочь, я почел бы это для себя величайшей честью и с готовностью отдал половину моего состояния. Впрочем, дело это терпит отлагательства, и то, что я вам сейчас скажу, никак с пим не связано. Позвольте мне, ваше превосходительство, уплатить по всем вашим векселям, которые вот уже больше месяца я так старательно скупаю…
Рурико почему-то показалось, что Сёда положил на стол пакет с долговыми расписками.
Речи Сёды были не совсем деликатны, даже бесцеремонны, но одна лишь Рурико знала истинную их подоплеку. Этот низкий человек вначале сам хотел на ней жениться, только бы разлучить ее с возлюбленным и продемонстрировать силу своих денег. Но, встретив решительный отпор со стороны отца и опасаясь общественного осуждения за неравный брак, решил пойти на хитрость и купить Рурико для сына. Оба предложения были в равной степени оскорбительны для девушки.
Отец же, поверив в искренность намерений Сёды, мог попасться па его удочку.
«Неужели отец согласится? – с беспокойством думала Рурико. – Ведь, оплатив векселя, Сёда уже не выпустит его из рук».
Но Рурико напрасно беспокоилась. Выслушав Сёду, отец помолчал немного, потом сказал:
– Весьма признателен за внимание, но по некоторым соображениям но могу воспользоваться вашей любезностью и оплачу векселя сам точно в указанные сроки. Второго предложения я тоже не могу принять, за что приношу извинения; ни вам, ни вашему сыну я в жены дочь не отдам.
Отец говорил спокойно, не торопясь, безупречно сдержанным тоном.
Слушая его, Рурико пришла в восхищение. Она готова была молиться па отца. «Какие бы муки ни сулило ей будущее, величайшее счастье быть дочерью такого человека», – думала девушка, и горячие слезы катились по ее щекам.
Между тем Сёда, воспринявший отказ барона как пощечину, видимо, опешил и не сразу мог собраться с мыслями. Но спустя некоторое время снова раздался его глуховатый, ставший вдруг сиплым голос:
– Гм… Вы, я вижу, не поняли меня! Следовало бы оценить мою доброту и сердечность.
Сейчас голос Сёды был подобен злобному рыку раненого леопарда, пятящегося от врага.
– Ха-ха-ха!… Доброта, сердечность! Неужели вы всерьез об этом говорите? Плюнуть человеку в лицо и назвать это добротой! – Отец презрительно расхохотался.
– Так-так… У вас, ваше превосходительство, от нужды, кажется, испортился характер, и вы неспособны попять великодушия.
Леопард выпустил когти.
– Великодушие!… Ха-ха-ха!… С торговцем, который покупает девушек за деньги, не приходится говорить о чистой совести. Переродитесь сначала, а потом приходите.
– Хорошо, я приду. Но запомните, ваше превосходительство: Сёда может быть не только великодушным, но и злым! Я последую вашему совету, я приду! – С этими словами Сёда грубо толкнул дверь и вышел в переднюю.
Когда Рурико вбежала в приемную, ей показалось, что волосы отца шевелятся от гнева.
– Отец! – Рурико спрятала у него на груди мокрое от слез лицо.
– А, это ты, Рурико! Ты все слышала? Только смотри не падай духом! Будь сильной! Нужно бороться до конца! – И отец ласково похлопал дочь по плечу.
Ловушка
После того как отец сорвал с Сёды овечью шкуру, под которой скрывалось волчье обличье, он стал думать, как избежать его острых когтей. Ведь на стороне Сёды закон, защищающий вопреки справедливости только богатых.
Часть векселей подлежала уплате в конце июня, дней через десять. Обычно по истечении срока барон переписывал векселя, продлевая срок и том самым увеличивая сумму долга. Это доставляло отцу массу хлопот, но, по крайней мере, все обходилось благополучно. Теперь же, когда векселя в грязных руках Сёды превратились в орудие мести, об отсрочке не могло быть и речи.
И отец целые дни бегал в поисках денег. Но не так-то легко было раздобыть тридцать тысяч иен, тем более что долгов и без того хватало. Отец еще больше побледнел и осунулся. Из дома он уходил с самого утра, и Рурико, провожая его, всякий раз говорила:
– Побыстрей возвращайтесь, отец!
Провожать его было не так тяжело, как встречать, потому что оставалась хоть какая-то надежда. Когда же вечером он приходил разбитый и уничтоженный бесплодными поисками, сердце Рурико сжималось от боли. Они почти не разговаривали, но и без слов хорошо понимали ДРУГ друга.
До сих пор стойко встречавший все удары судьбы, отец теперь, случалось, не мог удержаться от жалоб и однажды, когда после ужина они сидели в столовой, сказал, как бы оправдываясь:
– Во всем виноват я один. Уйдя с головой в политику, я забыл о собственных детях, забросил свой дом и принес тебе столько горя!
До чего же мучительно было Рурико видеть, как сильный и непреклонный отец пал духом, а пламя его идеалов, ярко горевшее в нем целых три десятка лет, погасло от бедности.
Добрые друзья и знакомые, не раз выручавшие отца, на сей раз ему отказали под разными благовидными предлогами, и гордый старик решил больше не 'обращаться к ним и вообще порвать с ними всякие отношения.
Наступило двадцать пятое, потом двадцать Сёдьмое июня.
Отчаявшись, отец па все махнул рукой, перестал выходить из дому и решил спокойно ждать своей участи.
Рурико, только этой весной окончившая гимназию, ничем пе могла помочь отцу и, сознавая собственное бессилие, молча жестоко страдала. Единственным человеком, которому она могла бы излить душу, был ее возлюбленный Наоя. Но ей не хотелось огорчать юношу различными неприятными для него обстоятельствами. Ведь узнай он, что Сёда мстит Рурико за подслушанный им в тот день разговор и что посредником он избрал не кого другого, как отца Наои, явившегося к ним в дом с постыдным предложением, юноша почувствовал бы себя виновным и жалобы Рурико мог воспринять как упреки. Рурико, хорошо знавшая благородство Наои, отчетливо представляла себе, как горько будет ему услышать о недостойном поведении своего отца. Кроме того, вспыльчивый по натуре, он мог бы совершить какой-нибудь безрассудный поступок. И Рурико решила страдать одна, затаив в своем сердце горе.
А время, равнодушное и к человеческим радостям, и к человеческим бедам, летело вперед.
Июнь подходил к концу.
Двадцать девятого утром, за день до истечения срока векселей, к барону Карасаве явился некто, назвавшийся поверенным Сёды Сёхэя, мужчина лет сорока, с орлиным носом, одетый по-европейски. Из кармана темного пиджака вниз спускалась толстая золотая цепочка – признак грубого вкуса ее владельца.
Рурико сообщила посетителю, что барон не может его принять.
– Мне не нужно видеть лично барона, – отвечал посетитель с улыбкой, не предвещавшей ничего доброго. – Прошу вас только передать, что завтра истекает срок уплаты по некоторым его векселям, попавшим в силу обстоятельств к моему господину. Существуют особые при-чины, из-за которых отсрочка невозможна, и в случае неуплаты мы вынуждены будем поступить в соответствии с законом. Покорнейше просим вас принять все это во внимание, дабы избежать возможных недоразумений.
И вдруг голос поверенного смягчился. Даже этот сухой, равнодушный человек почувствовал жалость к несчастной Рурико.
– Мне очень тяжело говорить вам такие неприятные пещи, – сказал он, – тем более что я лично не питаю никакой неприязни к вашей семье. Но войдите в мое положение, мадемуазель, таков приказ нашего господина, и я обязан повиноваться. Итак, завтра я снова буду у вас.
Рурико слушала молча, застыв, словно мраморная. На ее лице не дрогнул ни единый мускул. Поверенный ощутил неловкость и поспешил откланяться.
«Стоит ли передавать отцу слова этого господина? – думала Рурико. – Ведь все равно за эти сутки он не раздобудет свыше десяти тысяч иен. Этот господин сказал, что они поступят в соответствии с законом. Что бы это могло значить?»
Рурико не знала, как быть. В конце концов беспокойство ее достигло предела, и она пошла к отцу.
– Гм… Поступят в соответствии с законом… – повторил отец, скрестив на груди руки. На лице его появилась тревога. – Значит, они хотят прислать судебных исполнителей, собираются распродавать наше имущество с торгов. Это не так уж плохо. По крайней мере, избавимся от этого дрянного дома. Тогда нам будет гораздо спокойнее. Отец хотел рассмеяться, но лишь улыбнулся как-то жалко и растерянно. Пожалуй, ему было сейчас не до смеха, он готов был скорее заплакать.
– Нельзя ли что-нибудь предпринять? – взволнованно спросила Рурико. Ей стало страшно при мысли, что дом их пойдет с торгов, и она впервые позволила себе вмешаться в дела отца.
– Да, если бы Хонда был здесь, он помог бы нам. Но он пишет, что приедет лишь в августе. Хоть бы как-нибудь протянуть еще месяц, другой… – Барон умолк, уронив голову на грудь.
«Ах, если бы барон Хонда был здесь!» – с болью подумала Рурико.
Хонда был старым другом ее отца. Он служил при дворе, уехал в Европу закупать приданое для одной из дочерей императора и должен был вернуться лишь в конце августа.
Рурико представила себе, как в их дом ворвутся судебные исполнители, станут описывать и опечатывать имущество, и ой показалось, что жизнь утратила всякий смысл. Прошло полчаса, прошел час, а Рурико с отцом так и сидели молча, охваченные отчаянием.
В этот момент в дом Карасавы явился гость, неизвестно кем посланный – богом или дьяволом.
Это был Киносита – старый знакомый отца, точнее даже, но знакомый, а ученик па политическом поприще. Когда в Японии был образован первый чисто партийный кабинет, отец получил в нем портфель министра юстиции, правда, всего на полтора месяца, и сделал Киноситу своим секретарем. После этого отец долго еще покровительствовал Киносите, считая его своей правой рукой. Но по мере того, как отец беднел и вскоре утратил возможность материально поддерживать своих сторонников, Киносита постепенно отдалился от пего.
И вот сегодня отец обрадовался старому знакомому, как радуется утопающий соломинке.
Киносита был одет с иголочки и нисколько не походил на того скромного, с виду нуждающегося человека, который приходил к отцу в мае нынешнего года.
– Ну, что новенького? Как жизнь? – спросил Отец, почувствовав облегчение, и с улыбкой вошел в гостиную.
– Благодарю вас, вашими молитвами… За последнее время я приобрел некоторую самостоятельность и, вот увидите, ваше превосходительство, годика через два сумею отблагодарить вас за оказанную мне в свое время поддержку. Разумеется, благодарность моя будет равна десятитысячной доле того, что вы для меня сделали! – И Киносита, очень довольный, рассмеялся.
Отцу, вообще не терпевшему лести, сегодня такие слова были даже приятны.
– Вот как! – воскликнул он. – Дела ваши, я смотрю, идут отлично! А я по-прежнему беден и этим причинил немало горя собственной дочери. – Тут отец бросил виноватый взгляд на Рурико, которая как раз принесла гостю чай.
– Не беспокойтесь, ваше превосходительство! Фортуна и к вам непременно повернется лицом! Только немного терпения! В газетах часто появляются заметки о том, что в новом кабинете большинство мест получат члены Верхней палаты фракции N. Таким образом, вы, ваше превосходительство, бесспорный кандидат на министерский портфель. Было бы вопиющей несправедливостью не оценить должным образом вашу многолетнюю безупречную деятельность. Должен признаться, что стоит мне увидеть вас в бедственном положении, как я начинаю роптать на судьбу, которая так к вам немилостива. Сегодня же я пришел к вам с маленькой просьбой… – С этими словами Киносита встал и направился к двери, чтобы взять завернутый в платок футляр, поставленный им прямо на пол. Нетрудно было догадаться, что это старинное японское панно.
– Дело в том, что я хотел просить вас, ваше превосходительство, от имени моего друга оценить это панно. На добросовестность антиквара трудно положиться, поэтому я и пришел к вам.
Барон был истинным ценителем старинной живописи, а не просто любителем, особенно китайских живописцев Северной и Южной школ. Но сейчас ему было не до живописи, и он равнодушно спросил:
– Что это за вещь?
– Это пейзаж Ся Гуя [13].
– Вздор! – пренебрежительно произнес барон. – Как могла подобная вещь попасть к вам в руки! Да и по размеру она чересчур велика… Унесли бы вы ее лучше сразу. Представляю, что это за картина. – И отец расхохотался.
Почесывая затылок, гость смущенно сказал:
– Не смею возражать вам, ваше превосходительство, но очень прошу вас для успокоения моей совести взглянуть на картину. Я тоже сомневаюсь в ее подлинности. Но ведь если человек считает вещь ценной, ему нелегко убедиться в том, что он заблуждается.
Отцу неудобно было отказать, и он сказал:
– Хорошо, я посмотрю, только не сегодня, заходите в другой раз.
– Да, конечно! Я вовсе не собираюсь докучать вам. Могу оставить картину у вас на месяц или даже на два. На досуге, когда у вас будет желание, посмотрите ее. -
– Но если это и в самом деле пейзаж Ся Гуя и с ним что-нибудь случится, я буду отвечать. Впрочем, не думаю, чтобы в ваши руки попала такая ценная картина! – И отец рассмеялся.
– Я совершенно спокоен. Оставить картину в доме вашего превосходительства – все равно что сдать ее на хранение в банк «Нихон». Если владелец картины услышит из уст вашего превосходительства, что это подделка, то у него не останется на этот счет ни малейших сомнений.
Киносита, видимо, убедил отца, и, хотя тот никак не выразил своего согласия, картина осталась в доме.
После этого Киносита завел разговор о политике, и отец равнодушно ему поддакивал. Наконец гость поднялся и стал прощаться. Отец вышел в переднюю проводить его и спросил:
– Когда вы намерены прийти за картиной? Этот вопрос, видимо, все же беспокоил отца.
– Как только посмотрите ее, но откажите в любезности сообщить мне письмом. Только это не к спеху!
После ухода Киноситы отец позвал Рурико и сказал:
– Унеси это в мою комнату и положи в шкаф.
Но когда Рурико ужо взяла футляр в руки, остановил ее:
– Пожалуй, надо посмотреть, хотя наперед знаю, что это подделка!
Отец взял у Рурико футляр и осторожно вынул из него картину шириной больше метра.
– Повесь ее па стену, Рури-сан. Можно вон на то панно!
Рурико повесила картину па пожелтевшее панно с автографом глубоко чтимого отцом патриота эпохи реформ Мэйдзи – Кумои Тацуо – и стала осторожно ее развертывать.
Сначала появились высокие горы, за ними неясные очертания редкого леса и одинокая тропинка, которая, причудливо извиваясь, убегала вдаль. Тропинку пересекал маленький ручеек с переброшенным через него мостиком. По мостику верхом на молодом бычке ехал пастушок с рожком. Близился вечер: легкий туман постепенно окутывал горы и лес. От картины веяло безмятежной тишиной, нарушаемой, казалось, лишь унылыми звуками пастушеского рожка.
Отец в немом восхищении смотрел на развертывающееся перед ним полотно, не в силах оторвать от него взор, потом сказал проникновенно:
– Поразительно! Это гораздо лучше картины Ся Гуя «Ли Бо [14]любуется водопадом», которую недавно продали на аукционе в доме маркиза Датэ за баснословную сумму – девяносто пять тысяч иен. – Глаза у отца лихорадочно блестели. – Странно, откуда взял Киносита эту великолепную картину?
Его восхищение передалось Рурико.
– Неужели это такая ценность? – спросила она.
– Еще бы! Император Хуэй-цзун [15], Лян Кай [16], Ма Юань [17], Му Ци [18]и этот Ся Гуй – все они являются величайшими мастерами Северной школы. Даже совсем маленькие полотна, принадлежавшие их кисти, стоят от пяти до десяти тысяч иен. Но ничего прекраснее этой картины я до сих под не видел! Северная школа отличается от Южной более мягкими тонами полотен, – с увлечением говорил барон, совершенно забыв о надвигавшейся беде. – Надо немедленно сообщить об этом Киносите. Подделку я мог бы держать у себя, а подлинник лучше поскорее отдать.
Отец то приближался к картине, то отступал назад и никак не мог налюбоваться ею. Наконец он сказал:
– Отнеси картину наверх, Рури-сан, и положи в мой шкаф.
Поднимаясь по лестнице, девушка думала:
«Вот я несу знаменитую картину, которая стоит примерно сто тысяч иен. Будь она нашей, мы без труда избе-, жали бы нависшей над нами угрозы. Как бы ни была прекрасна картина, это всего лишь кусок полотна. Но есть люди, которые без труда могут заплатить за нее пятьдесят и даже сто тысяч иен. Мы же и нам подобные вынуждены терпеть оскорбления, потому что не имеем таких денег».
Рурико казалось, что картина насмехается над ней, ибо является живым свидетельством несправедливости и резких жизненных контрастов. И девушка вдруг почувствовала острую ненависть к этой картине.
После полудня отец заперся у себя в кабинете и стал ходить взад-вперед, будто зверь в клетке. Рурико была в это время в своей комнате, которая находилась как раз под кабинетом отца, и с тревогой прислушивалась к его гулким шагам. Обычно он ступал почти неслышно, и Рурико поняла, что отец чем-то сильно взволнован. На короткое время шаги стихли, а потом снова стали слышны, еще громче заскрипели половицы. Рурико вдруг вспомнила, как рассказывала покойная мать об одной отцовской привычке, которая у него была в молодости: стоило ему рассердиться, как он тотчас обнажал свою старинную шпагу и начинал ею размахивать, словно видел перед собой противника.
«Если отец сейчас в таком состоянии, – думала Рурико, – что же будет с ним завтра, когда явится поверенный Сёды и неосторожно обронит какое-нибудь оскорбительное слово?»
Тут Рурико невольно подумала, как было бы хорошо, если бы с ними был брат, покинувший их в такое трудное время.
В пять часов отец позвал Рурико и сказал, чтобы наняли рикшу. Рурико больше не верила в возможность раздобыть деньги, и то, что отец куда-то собрался, встревожило ее.
– Куда вы едете, отец? Ведь скоро ужин!
– Я хочу отвезти картину Киносите. Он наверняка не знает, какая это ценность, и потому оставил ее у нас.
– Не лучше ли в таком случае послать ему письмо и попросить забрать ее? Вам самому, я думаю, не следует идти.
– Нет, я поеду. Тем более что дом наш заложен, могут прийти описывать имущество, а если опишут чужую вещь, произойдут большие неприятности.